тай, значит, моего, будут жить при коммунизме.
Возникло солнце -
Колчан лучей,
И значит, снова
На взлет качель,
На вздох весь воздух,
На всплеск вода,
И значит, снова,
В шагах нога,
И нет терпенья,
Горит желанье
Восстановленья
И воссозданья.
Проснулся голод
Быть гордым в днях...
Проснулся город
Таких, как я.
Они появляются чаще всего в дороге, когда долго качаешься вместе с вагоном,
или когда засыпаешь, реже, когда просыпаешься, но всегда, когда ты один. Один
наедене с собой - пусть люди вокруг и жизнь, просто пришло их время. Они
разные. Одни сверкают, как росинка, и ничего в них нет, кроме лучей и
прозрачности, кроме трепетного ритма и завораживающего звука. Другие четки,
строги и прекрасны, как чугунные решетки Летнего сада. Третьи корявы,
чудовищны, но все они - мои дети, мои строчки, мои стихи, моя поэзия...
Простая история: писал стихи, снимал кино, попал в больницу.
Глава третья
--===Свое время===--
Глава третья
- Зарядку делает. У нас будет сын, Валерий. Твой сын.
Вот она расплата, предреченная Наташей.
...все меняется
и мы изменяемся.
Страшнее:
по залам дворца
вспоротым горлом гонца
кровавый крик -
сумасшедшая пена:
И З М Е Н А!..
Жизнь идет, и человек стареет. Это естественно. Но есть моменты, когда
стареешь в одно мгновение сразу на несколько лет. И не потому, что
сокрушителен удар судьбы и свершилось непоправимое, нет, тем первомайским
утром рухнули мои надежды, прошедшая было болезнь ощутилась металлической
оскоминой и разом навалилась смертельная усталость.
Тамара сидела на смятой постели и ровным голосом рассказывала, что
была готова прервать беременность, но в больнице неожиданно потеряла
сознание. Обморок был настолько глубоким, что врачи не решились на опе-
рацию, да и она, испугавшись, выписалась .Мне она написала в письме, что
все в порядке, потому что не хотела меня тревожить и срывать лечение.
Время от времени она уже привычным для себя движением оглаживала жи-
вот. По ее словам выходило, что она серьезно поссорилась с матерью, ко-
торая настаивала на аборте и на нашем разводе, убеждая Тамару, что зря
она связывает жизнь с больным человеком да еще заводит от него ребенка,
на что Тамара ответила, что она и так виновата передо мной и надеется
заслужить прощение, родив мне сына.
Прощение? Простить, значит забыть.
Как же я могу забыть Наташу? А как забыть Тамариного утешителя, ху-
дожника? Зашевелился в душе, извиваясь, черный червь подозрения - чей
это плод в чреве жены? Я же не плотник Иосиф, который уверовал в непо-
рочное зачатие своей мадонны, за что и был канонизирован в святые при
жизни. Тамара даже не убеждала меня в обратном - просто презрительно
фыркнула. А ведь Отелло достаточно было наговора, чтобы дойти до
убийства...
После первой ошарашенной растерянности я осознал, что все впустую -
мои мечты начать все заново и наши планы с Наташей. Я должен, я теперь
обязан был жить с чужим человеком - какой же надо быть скотиной, чтобы
оставить беременную женщину. И какое имело значение, что мы о чем-то до-
говаривались, что-то обещали друг другу, рассуждали про любовь и нелю-
бовь. Это все были слова. А он уже существовал, ворочался в утробе мате-
ри, требовал, чтобы о нем заботились.
- Устал, небось, голодный... Я пойду, приготовлю чего-нибудь. Хочешь
сырники со сметаной и клубничным вареньем? - Тамара, не дожидаясь отве-
та, тяжело поднялась и ушла, шаркая шлепанцами, на кухню.
Сначала я смотрел в окно, на крышу соседнего дома, потом развернул
стул, сел около телевизора и включил его. Появился звук, засветился эк-
ран.
Как в кино.
Вынырнула, словно собралась в пучок, распластанная до того в эфире
картинка: шли колонны демонстрантов, гремела музыка, раздавались раскаты
разнесенных мощными динамиками по площадям и улицам призывов: "Да
здравствует... Ур-р-ра!"
Я выключил звук.
По экрану молча поплыли черно-белые лица. Они улыбались, неулетевшими
птицами бились во взмахах кисти рук, у каждого из них была своя судьба,
своя жизнь.
Как и у меня.
Вспомнилось, как еще мальчишкой на бульваре я увидел орла. Слякотный,
промозглый день ранней весны. Мощными когтями орел цеплялся за голые
черные прутья городского дерева, которое гнулось под его тяжестью, он
дико и гордо озирался на скопище домов, машин и людей, и беспомощным ве-
ером свисало его перебитое крыло.
Глава четвертая
--===Свое время===--
Глава четвертая
Ощущение камня.
Нет, и не надо, и не хочется ничего. Вокруг меня что-то двигалось,
происходило, кто-то смеялся, о чем-то спорили, волновались, сокрушались
- я был безразличен, равнодушен.
Я был мертв.
Позвонила радостно-взволнованная мама, мои родители ждали нас к
праздничному обеду, и все мои ссылки на усталость с дороги и дурное са-
мочувствие Тамары звучали, как пустые отговорки, мы были обречены на
встречу.
Я принял душ, побрился - все как-то механически, тупо, с паузами, не
удивился, что обнаружил в шкафу выстиранные рубашки и отутюженный кос-
тюм, - что-то новенькое в нашем доме, раньше такого в заводе не было, -
положил костюм на кровать и долго рассматривал темный двубортный пиджак,
размышляя над тем, что по идее - это моя самая бережно хранимая вещь, в
этом обличии я женился, застыл на свадебных фотокарточках, присутствовал
на всех торжествах, впрочем, какие там особенные торжества - дни рожде-
ния да праздники три раза в году: первомайские, ноябрьские, новогодние.
В этом костюме я наверняка явился бы в суд, на развод.
Тамара тоже собиралась долго, не спеша, потом мы медленно дошли до
метро. Эскалаторы, платформы, вагоны были заполнены толпами, несли кар-
тонные коробки с тортами, перевязанные шпагатом, деревянные палки с бу-
мажными цветами, бумажными лентами, бумажными гирляндами, как будто шла
неорганизованная демонстрация, и часто, очень часто попадались на глаза
такие же темные, двубортные фигуры, как моя.
За стол сели вчетвером: отец, мать, Тамара, я, поэтому и разговор по-
шел чисто семейный.
Отец, как всегда, точными вопросами собирал информацию, анализировал
ситуацию, делал выводы и прогнозы.
- Как самочувствие, Валерий?
- Спасибо, хорошо.
- Что значит хорошо? Лучше, чем полгода назад, или хуже, чем когда ты
был полностью здоров?
- Как у космонавта.
- Понятно. Что говорят эскулапы?
- Выпустили на волю. Очевидно, я в них не нуждаюсь. Снимки хорошие.
Очаг распался.
- Как распался? - не поняла мать.
- Ну, было что-то вроде нарыва на легком. Теперь что-то вроде рубца.
- Куришь?
- Бросил.
- Не тянет?
- Иногда.
- С учета сняли?
- Еще год-другой подержат.
- Два года? - встревожилась мать.
- А лекарства ты должен какие-нибудь принимать?
- Нет.
- Вот это хорошо, - удовлетворенно сказал отец. - Значит, действи-
тельно, сдвиги есть. - Что с отпуском? - спросил я у отца.
- Как всегда, раньше октября не получается.
- Значит, лето в Москве просидите?
- Не первый раз. Незаменимый, - кивнула мать на отца. - Как лето, так
он один за всех лямку тянет.
- Надо, - коротко отрезал отец.
- Ну, хорошо, хорошо. Ты тетю Клашу, соседку нашу по Потылихе, пом-
нишь? - спросила мать у меня.
- Помню.
- Хотим сарайчик у нее на лето снять. Хотя бы на субботу, воскресенье
выбираться. Совсем недалеко - электричкой полчаса да еще минут десять
пехом. Речка, лес... Приезжайте, всегда будем рады.
Я покосился на Тамару. Она ответила безучастной, блаженной улыбкой.
Могла бы моих стариков пригласить на свою дачу, вот где сарайчиков хва-
тает.
Мать поняла мой взгляд по-своему.
- Скоро?
- В конце июня будет семь месяцев, вот и считайте, - тихо сказала Та-
мара.
Хорошо, что есть телевизор в доме. Можно сделать вид, что очень ув-
лекся передачей, хотя на экране мелькали какие-то самодеятельные, бута-
форски разряженные ансамбли песни и танца.
- Пойдем-ка, что я тебе скажу, - мать увела Тамару на кухню.
- Как твои творческие успехи? - осторожно спросил отец.
Он не одобрял моих занятий кино, боялся, видно, что я собьюсь с доро-
ги, потеряю время, считал, что кино - это только увлечение, блажь, кото-
рая с годами обязательно пройдет, но сейчас с ней нельзя не считаться.
- Работал, - вяло ответил я. Разве ему расскажешь о живописце Болот-
никове, герое моего сценария? Не поймет. А если отец не поймет, то кто?
Отец как будто угадал мои мысли о художнике.
- Ты в "Известиях" недели три назад статью об абстракционизме не чи-
тал?
- Нет.
- Почитай. Советую.
- О чем она?
- Вредное это искусство - абстракционизм.
- Папа, как искусство может быть вредным? Цель его - облагораживать
людей, иначе это не искусство.
- Правильно. Вот в "Известиях" и написано, что абстракционизм - не
искусство, а вредная для народа живопись. Народу она непонятна, значит,
не нужна.
- Непонятно - не основание, чтобы сказать, что что-то плохое и вред-
ное. Пусть художник пишет, как ему бог на душу положил.
- Так, как они малюют, так и я смогу.
- Смоги. Попробуй.
- Вот Шишкин - настоящий художник!
- Фотография.
- Я бы себе в дом такую пачкотню ни за что не повесил бы.
Я оглядел стены комнаты: отрывной календарь с красной цифрой числа на
сегодняшнем листке да керамический львенок на телевизоре - пусто, дале-
ковато до любителя и ценителя живописи. Когда отец в последний раз был
на художественной выставке? Кого он знает из современных художников? Про
Пикассо, наверное, слышал, а вот Поллак, Брак, Клее... Но о живописи,
тем более модерне, рассуждает смело - в "Известиях" все сказано, куда
идти, что хорошо, что вредно.
Я молчал.
Потом спросил. Наверное, с той же интонацией, с которой он интересо-
вался моими творческими успехами:
- Как на работе?
- Опять назначили пропагандистом. Пятый год подряд, - с оттенком гор-
дости сказал отец.
Я смотрел на него и думал - какой же ты у меня, батя, правильный, сил
нет. Люблю я тебя, родной ты мой, но все-таки не трогал бы ты лучше то-
го, чего не понимаешь. Знаю, некогда тебе было в своей жизни, нелегко
тебе все давалось, время твое было такое. Голодали, сидели, воевали,
строили. Ради чего? Ради будущего, ради меня. Вот я и пришел. И ты лю-
бишь меня, и ты боишься, чтобы я не наделал глупостей, не увлекся вред-
ным для на рода абстракционизмом, за это еще и посадить могут, вот и да-
ешь мне готовый рецепт, как жить: капитализм гниет, социализм стро ится,
раз в газетах напечатано, значит, так и должно быть. И не иначе. Верь,
не размышляя, не сомневаясь, легче будет жить, а ведь за легкую жизнь и
боремся... Я вспомнил, что в Африке, в черной, страшной Африке, члены
племени так верят своему сельскому колдуну, что если он прикажет уме-
реть, то здоровый, крепкий воин ложится и умирает. Потому что верит
очень. Не сомневается.
Мы вернулись домой.
Домой.
Так, словно и не было больницы, санатория, Наташи.
Пропало то время, кануло.
Я сидел на стуле, вперившись в экран телевизора, пока не кончились
передачи.
Встал, выключил телевизор. Обернулся.
Тамара сидела на кровати и плакала. Беззвучно, тихо.
Просто катились и катились слезы из глаз.
Ушел на кухню.
Очень хотелось курить. Очень.
Постоял у открытой форточки.
Наплевать и забыть, как сказал Чапаев в кино. Мое дело - кино. Мое
дело - делать кино. Говорить киноязыком о своем времени. Для этого -
поступить на Высшие режиссерские. Это - главное. Остальное будет как бу-
дет.
Я вернулся в комнату, разделся в темноте, залез под одеяло. Тамара
отодвинулась, освобождая мне место. Я обнял ее. Она взяла мою руку и ос-
