Гарм ВИДАР
Рассказы
TERTIA VEGILIA
TERTIUM NON DATUM?
АЛИБИ
БОЛОТО
ВЕДЬМА
ГОРОД-У
ЕРЕТИК
ЖЕЛЕЗНАЯ ЛОГИКА АБСУРДА
ЗАКОНЫ ПЯТИМЕРНОГО МИРА
ЗАПАХ СМЕРТИ
ИМЯ ИМ - ЛЕГИОН...
КАК ПРИШЕЛЬЦЫ, ТАК И УШЕЛЬЦЫ
КОММУНАЛЬНЫЙ ТРИПТИХ
КОРИДОР
КРИТИЧЕСКАЯ ТОЧКА
ЛАБИРИНТ
МИССИЯ
НА ПУТИ К ШАМБАЛЕ
НОЧЛЕГ
ОНЕЙРОИД
ПЛАМЯ, КОТОРОЕ НАС ПОЖИРАЕТ...
ПОКА ДУЕТ ВЕТЕР
ПОЛНОЛУНИЕ
РУКОПИСЬ
С ИСКАЖЕННЫМ И СВЕТЛЫМ ЛИКОМ
СКОРПИОН В ПАУТИНЕ
ТРИ КРУГА НЕНАВИСТИ
ЧЕРНЫЙ ЗАМОК
ЧЕРТОВО КОЛЕСО
ЭМИГРАНТ
ПЛАМЯ, КОТОРОЕ НАС ПОЖИРАЕТ...
1. МАРИОНЕТКИ
Натяжение нитей ослабло, и две марионетки бесшумно упали на пол.
- Мрачновато получается, - сказал кукловод, задумчиво глядя куда-то
сквозь режиссера.
В пустом зале они были вдвоем. Кукловод и режиссер.
- Но я специально хотел выделить эти нити. Как символ взаимосвязи
событий и персонажей.
- Вот как раз эти нити и производят столь тягостное впечатление, - не
сдавался кукловод.
- Нет, вы должны понять, - заволновался режиссер. Был он молод.
Скорей всего, это был его первый самостоятельный спектакль, - эти нити как
символ чего-то светлого тянутся куда-то вверх к тому, что их там
объединяет.
- Возможно, возможно, - задумчиво отозвался кукловод, - но в то же
время эти нити сковывают, связывают персонажей и, одновременно
перепутываясь, сами порождают путаницу и взаимонепонимание, ведут к
саморазрушению и гибели, обрываясь и лишая ваших персонажей этой последней
поддержки - этих персонифицированных иллюзий.
- Вот видите, - обрадовался режиссер, - значит, вы поняли, что я
хотел этим сказать: люди сами разрушают те светлые нити, что их связывают.
- Но в вашей трактовке действуют не люди, а... марионетки какие-то.
Эти нити сами запутываются и рвутся, а куклы - словно их жертвы.
- Ну я не понимаю, как вы не понимаете... - в конец запутался
режиссер.
- По-моему, в жизни человек решает все сам, никто его не тянет за
веревочку, - обиделся кукловод.
- А долг, морально-этические нормы, память в конце концов, -
встрепенулся режиссер.
- Ну разве что память, - обмяк кукловод.
Натяжение нитей ослабло, и две марионетки бесшумно упали на пол.
2. ЗОВ
Утром, когда он прозвучал в первый раз, никто не обратил на него
внимания. Днем он повторился, но те, кто его услышал, не придали этому
никакого значения.
Вечером он прозвучал в третий раз.
А ночью из города ушли все мальчики. Все до единого: от только
начавших ходить до достигших той зыбкой границы, переходя которую, мальчик
становится мужчиной.
Ушли все! Город опустел, словно выпотрошенная куриная тушка.
Ветер беззлобно гнал по пустынной улице обрывки газет, измятые
бумажные стаканчики...
Город словно вымер, хотя там еще оставались люди.
Город затаился и ждал, но люди знали, что ожидание напрасно. Не было
отчаянья и безумных попыток что-либо исправить. Была лишь печаль и
покорность.
В предрассветной промозглой мгле смутно вырисовывались громады
многоэтажных бетонных коробок, тупо пялящихся слепыми черными провалами
окон на пустынные улицы. Света нигде не зажигали. А в каждом провале можно
было угадать одну или две тени, застывшие в безмолвном ожидании.
Безмолвном и бессмысленном.
Одинокий уличный пес, устало дотрусив до центральной площади города,
сел и, запрокинув голову, завыл...
И город ответил ему жутким многоголосым воем.
И вспыхнул свет в окнах, и распахнулись двери, и люди высыпали на
улицу...
Но было поздно.
3. ПЛАМЯ, КОТОРОЕ НАС ПОЖИРАЕТ...
Ненавижу! И город этот, и дома его, и улицы...
Ненавижу грязные вонючие подъезды, превращающиеся по ночам в
бездонные клоаки.
Ненавижу окна, внезапно вспыхивающие в темноте и гаснущие в самое
неподходящее время, словно скабрезно подмигивающие из мрака злые глаза.
Ненавижу асфальт, засохшей коркой покрывающий изгаженную землю.
Ненавижу хилые палисаднички, фиговыми листками приютившиеся на
уродливом урбанистком теле.
Ненавижу память! Память, которая связывает меня с этим городом.
Ненавижу потому, что пуповина зависимости, петлей захлестнувшая
горло, безнадежно крепка...
Ненавижу себя!
За бессилие и боязнь.
За тупость и безысходность.
За ненависть.
За...
Человек, одиноко бредший по пустынной улице, сделал еще несколько
шагов и упал, уткнувшись лицом в растрескавшуюся черную кожу асфальта...
И тонкий заячий всхлип взметнулся и захлебнувшись утонул в
нарастающем реве огня...
Внезапно вспыхнувшие в семи местах гигантские пожары почти мгновенно
превратили город в бушующее огненное море. Огонь, урча, давясь и
захлебываясь, пожирал деревья, пластик, материю и плоть, камни, бетон,
металл и землю, безумным зверем набрасываясь на любую добычу...
И когда человек с трудом приподнял отяжелевшую, словно наполненную
ртутью голову и посмотрел вокруг, то увидел... лишь пепел...
Кругом один только пепел...
И тогда человек наконец заплакал.
БОЛОТО
Через минуту все было кончено. Лишь рука, судорожно вытянутая к
слепому бельму небес, задержавшись на мгновение, словно обелиск над
могилой неизвестного героя обозначила то место, где совсем недавно сидел
Весельчак. Но вот болото издало глухой, утробный, чавкающий звук и рука
медленно исчезла в пучине вслед за всем остальным.
- Все, - равнодушно буркнул Косой, - отхохотался болезный...
- А ты радуешься, гнида? - столь же равнодушно просопел Толстяк,
стараясь как можно незаметнее проверить насколько крепка кочка под ним.
- Конечно радуюсь, - откровенно издеваясь фыркнул Косой. - Я и когда
ты пойдешь ко дну радоваться буду, а когда все остальные пузыри начнут
пускать - плясать стану и песни похабные петь при этом.
- Надеешься всех нас пережить? - спокойно спросил Отшельник, лежа
навзничь и бездумно глядя в серое небо, на которое только что в
предсмертном откровении так мучительно указывала рука тонущего Весельчака.
Небо было тусклым тупым и бессмысленным, словно взгляд уставшего
идиота.
- А-то как же, - радостно откликнулся Косой и тоже лег навзничь,
закинув руки за голову. - Иначе и жить не стоит!
- А мы и не живем вовсе, - подал спокойный голос Болтун, со своей
крохотной кочки, которая едва возвышалась из болота.
"А Болтуну-то не долго осталось, - почти сочувственно подумал
Толстяк, удовлетворенно оглядывая свою кочку, на которой могло свободно
разместиться еще, как минимум два, таких же как он толстяка. - Да-а-а, не
жилец наш Болтун, это точно!"
- Это ж почему, скажи на милость, мы не живем?! - окрысился вдруг на
Болтуна Косой.
"Ну и чего он к нему привязался? - покачал головой Толстяк. - Не
видит, что ли, у парня той жизни всего на пару часов осталось..."
- Жизнь это искусство! - философски заметил Отшельник. - А об
искусстве судить можно лишь субъективно...
- Да уж, - подал скрипучий голос со своей кочки Прыщ, который
беззаботно проспал гибель Весельчака и сейчас спешил наверстать упущенное.
- Жизнь штука такая... Порой вот так живешь себе, спокойно живешь, добра
наживаешь и вдруг - бац! А бывает и наоборот...
- Как это? - не понял Косой.
- А так, - зевая спокойно ответил Прыщ. - Вроде и не жил вовсе, а
глядь уже в болото и сыграл!
- Бывает, - равнодушно подтвердил Отшельник. - Вот у нас тут давеча
был один такой, по имени Шустрый... Вы его не застали. Все суетился -
суетился, кочку свою обустраивал. Говорил, как обустроит, так жить
начнет... И вдруг хлоп и в болоте - сорвался, когда северный конец полез
укреплять. Только булькнул разок на прощание и все. Теперь на его кочке
вон Длинный живет.
- Ну живу, - раздраженно буркнул Длинный, - ну и что? А вы бы хотели,
чтобы я вслед за Шустрым булькнул? Не дождетесь!!!
- Ну что вы все заладили, - миролюбиво заворчал Толстяк, - живешь -
не живешь, булькнул - не булькнул, субъективно - объективно... Все мы
булькнем когда-нибудь. Главное, пока не булькнул друг-другу нервы не
портить! Спать есть где - хорошо! Жрать есть что - отлично! Вот это
объективно. А все остальное... болото.
- А я, все равно, уйду! - упрямо сказал Болтун.
"Ну, куда ты уйдешь?!" - подумал Толстяк и даже сам устыдился того
оттенка, которым была окрашена эта мысль. - Нет правда, ведь от болота еще
никто не уходил..."
- А тебя никто здесь и не держит, - раздраженно фыркнул Косой.
- Но никто и не гонит, - равнодушно добавил Отшельник.
"Но никто ничего и не потеряет, если тебя не станет..." - подумал
Толстяк и вновь ему стало стыдно.
- А я, все равно, уйду! - почти выкрикнул Болтун. - Нельзя же вот
так... всю жизнь... на кочке...
- Можно, - сказал Отшельник и зевнул.
- Нужно! - добавил Косой и яростно высморкался.
- Лучше так, чем в болоте по уши, - лениво почесываясь подытожил
Прыщ.
Толстяк было подумал, что... Но за это ему стало уж совсем стыдно и
он отогнал все мысли куда подальше...
- А я, все равно, уйду, - печально сказал Болтун и отвернулся.
Кочка под его ногами стала совсем крохотной.
Толстяк лег так, чтобы не видеть этой крохотной кочки и постарался
заснуть...
Когда Толстяк проснулся, совсем крохотная, не более полуметра в
диаметре, кочка Болтуна была пуста.
И не понятно было: то ли Болтун действительно ушел, то ли, что было
куда вероятнее, просто булькнул.
Да и куда от болота уйдешь!
Никто не разу не вспомнил о Болтуне.
И Толстяк тоже вскоре о нем позабыл.
Лишь однажды ночью Толстяку показалось, что он слышит тихий печальный
голос Болтуна. Это случилось, как раз сразу после того дня, когда Прыщ во
сне сорвался с кочки и булькнул, а на его кочку перебрался Длинный. Но
утром, естественно, никакого Болтуна не оказалось...
Потом булькнул и Длинный...
И Косой, который так надеялся всех пережить, тоже булькнул следом.
А когда пришел черед Отшельника, то он по секрету признался Толстяку,
что Болтун таки приходил. И захлебываясь рассказывал, что всего в двух
днях пути болото кончается, и там вроде бы кругом твердая сухая земля...
Но Отшельник ему тогда не поверил, а чтобы Болтун своими дурацкими
разговорами не морочил никому голову, он - Отшельник под утро Болтуна-то и
утопил...
И правильно сделал!
Кругом болото! Одно болото!
И нет, НЕТ НИЧЕГО ИНОГО!!!
И будь он проклят это Болтун! Он всегда был гнидой! Вечно болтал, а
сам при этом о чем-то постоянно думал...
А тут... Кочка вон совсем крохотная стал - того и гляди булькнешь!
Ну, неужели он гад прав был?
И я и не жил вовсе?!!
ОНЕЙРОИД
Жизнь есть способ существования
белковых тел...
Ф. Энгельс
Федор ткнулся лбом в стекло и проснулся. Автобус круто свернув
направо, притормозил. В полупустой в этот вечерний час салон вошла
старушка. Федор мельком глянул на нее и, хотя в этом не было
необходимости, встал - уступил свое место. На следующей остановке из
автобуса вышли все, кроме Федора и старушки. Федор впал в задумчивость, не
зная: то ли сесть опять, то ли вообще выйти и пройти оставшиеся остановки
пешком (он иногда себе позволял это перед сном). Все равно дома никто не
