закрыт сюда вход простолюдинам. Не для черни ровные скамьи вдоль стен. Не
для нее глубокие, загадочно мерцающие ниши исповедален. Этот Храм - Храм
знати. Сюда приходят высочайшие поклониться надгробиям предков. Недаром
только лишь здесь, ни в коем случае не в ином месте, дозволено императору
принимать шамаш-шур.
Даже среди познавших все науки не сразу найдешь такого, который
ответит, что означает это слово, странное и непривычное для олуха. Лишь
хранители алтаря объяснят: "шамаш" - суть "величие", в переводе с
древнего, почти забытого языка; "шур" - "клятва". Или, как уверяет
достопочтенный Ваа в своем "Толкователе", скорее - "обет". Но про догадки
Ваа ответит лишь молодой служитель, и то - не всякий, и то - шепотом и с
оглядкой; всем памятна горестная судьба собирателя слов.
Великая Клятва. Священный Обет.
Вот что такое шамаш-шур.
Словно паря за алтарем, в трепещущем сиянии священного огня, высится
престол императора. И полукругом стоят у ступеней семь кресел, сиденьями к
трону и огню.
Три - с черной обивкой. Поречье. Баэль. Ррахва.
Три - с желтой. Тон-Далай. Златогорье. Каданга.
И высокое, с фиолетовой спинкой, посредине. На гладкой коже оттиснуты
языки пламени: золотые на левой половине, белые на правой. Кресло магистра
Братства Вечного Лика. Оно - пусто.
Непроницаемо лицо императора. Но сердце полно восторга. Впервые
столько вассалов собралось, по доброй воле и без принуждения, а храме
Вечности. Впервые за долгие годы, со дня коронации, заняли свои места эрры
Империи.
Вот они сидят, положив руки на подлокотники. Барон Ррахвы, еще
полгода тому крикнувший императору с высоты своих неприступных твердынь:
"Не забывайте, сударь, кто вас сделал владыкой!". Сейчас он сидит тихо.
Пришел сам, опередив герцога Тон-Далая. Все они пришли сами, вспомнив,
наконец, что у них есть император. Поручни и спинка кресла баэльского
графа увиты траурным крепом. Этот уже не придет. Что ж, потому и явились
остальные...
Сквозь прищуренные веки кому дано заглянуть в душу?
Спокойно сидит император на престоле, душа же его ликует. Он почти
любит подлых вилланов, гнусную чернь, сумевшую сбить спесь с высочайших.
Он даже готов простить девять из каждого десятка смердов после того, как
они будут размазаны по грязи, из которой осмелились подняться. Да-да,
решено! - только один из десяти подвергнется примерной казни, с остальных
довольно и клейма: пусть славят кротость властелина.
Но это - позже. Ныне - шамаш-шур. Пока не поздно. Пока сидящие в
креслах не опомнились. Стоит им усомниться в черно-золотом знамени -
императору не прожить и дня. Это - хищники. Их нужно ударить по носу,
чтобы научились, наконец, уважать хозяйскую волю.
Ах, если бы здесь был магистр...
Голос, низкий и гулкий, заполняет алтарный зал. Так задумано древними
зодчими. Каждое слово, сошедшее с уст восседающего на престоле, священно.
Сквозь неугасимый огонь проникает оно к сидящим против алтаря, течет вдоль
стен и нет места иным звукам, пока раскатывается под сводами многократно
усиленный голос владыки.
- Мы приветствуем вас, высокие! И благосклонность наша к вам
беспредельна!
Как слушают они... Под этими сводами каждое слово владыки - слово
Вечного. Там, за стенами, они могут ухмыляться, и строить козни, и
злобствовать. Здесь они - внизу. Недаром со дня коронации не собирался
шамаш-шур.
О, какая тишина в зале! Как сладка она!
Подался вперед буйный эрр Поречья. Неподдельная преданность на
багровом лице повелителя Каданги. Медленно склоняет благородные седины
престарелый властелин Златогорья, опасный своим неисчислимым богатством.
Он враждовал еще с покойным дедом императора и не одиножды вышвыривал
дружины сюзерена из пределов своих владений. Доносили, что он позволяет
себе называть императора мальчишкой. Но сегодня он - здесь. И он внимает.
Почему же, почему нет среди них магистра?
Короткая, незаметная сквозь пламя судорога стягивает углы властного
рта. Братья-рыцари слишком возомнили о себе! Они сидят в своих замках и
шлют оскорбительные письма. А магистр объявил себя неподвластным никому
сувереном и изгнал из городов Юга имперских чиновников. Кара, немедленная
и страшная - вот чего достоин гнусный...
Но магистр - лучший полководец империи, а Братство Вечного Лика -
сборище отчаяннейших рубак. - И сокровищ в орденских подземельях хватит на
войну с тремя императорами.
Добавь в вино крупицу тхе - вино скиснет.
Что есть шамаш-шур без магистра?
Стекает по ступеням благозвучный голос.
- В трудный и скорбный час собрались мы. Не смути демоны раздора
благородные души, не довелось бы несчастной стране нашей испытать ужасы
скотского бунта. Но мы не можем, не желаем и не хотим оставить в беде
заблудших детей наших. Ибо неразумное дитя дорого сердцу родительскому
столь же, сколь а благонравное...
Вот она, капелька яда. Но смертельно, но болезненно. Не сумел
отказать себе император в нежном удовольствии поглядеть, как дернется
мохнатая бровь старца из Златогорья. И как закусит вислый ус сутулый,
похожий на стервятника дан-Ррахва. Ничего, стерпят. По носу их, по носу,
но самому кончику, чтобы слезы из глаз!
Но магистр...
Одна за другой загораются свечи в шандалах, укрепленных высоко под
потолком. Ровное светло-желтое сияние ползет вниз по бархату, оживляет
каменные плиты пола, высвечивает лица тех, кто сидит вдоль стен. Их очень
много. Но как не хватает здесь братьев-рыцарей! Они вцепились в свой Юг и
знать не желают о мятеже. Ведь он еще так далек. А если и доползет до
орденских рубежей, то захлебнется под прямыми мечами молчаливых всадников
в фиолетовых плащах-полурясах. Это они так думают! Так думали и сидящие
перед алтарем - пока не столкнулись, каждый поодиночке, с потным скопищем.
Истинно: кого хочет покарать Вечный, того он лишает разума. Но почему
вместе с ними должна гибнуть Империя?
- В единении мы непобедимы! - в голосе императора рокочет металл. -
Горьким уроком стали для вас прошедшие дни. И сердца наши полны жестокой
скорби по благородным дан-Баэлям, от чьего цветущего древа не осталось и
ростка. Но нам, живым, они завещали месть...
И, возвысив голос, резко, яростно:
- Шамаш-шур!
Кровавым сполохом вспыхивает, взметается почти к росписям купола
столб алтарного пламени, выхватывает из полумрака нахмуренный лик Вечного
и - рядом - милосердные глаза Четырех Светлых. Служители алтаря, неслышно
выскользнувшие из ниш, запели очень тихо и мелодично; словно даже не
пение, а просто особенная, торжественная и пронзительно-ясная, музыка.
И подчиняясь издревле неизменному, известному всем ритуалу, барон
дан-Ррахва, подойдя к алтарю, преклонил колено и протянул сквозь огонь к
стопам владыки длинный, слегка изогнутый меч рукоятью вперед.
- Я и Ррахва твои дети, отец!
Негромкий звон возникает в дальнем правом углу. Это размеренно
ударяют рукоятями мечей о сталь нагрудников смуглолицые, расплывчатые в
своих просторных белых одеждах рыцари Ррахвы.
- Я и Златогорье твои дети, отец!
Не преклоняя колен, присягает старый хищник. Что ж, право возраста! И
нарастает звон, подхваченный облитым драгоценностями рыцарством
Златогорья.
- Я и Поречье...
- Я и Тон-Далай...
- Я и Каданга...
Звон железа о железо. Звон битвы. Музыка власти.
Замерев, словно изваяние, внимает император. Уже весь зал подхватил
монотонную, грозную мелодию и в ней исчезли, словно и не были, песнопения
служителей алтаря.
Поднявшись со скамей, все сильнее бьют мечами о панцири белокурые
сеньоры Поречья, иссеченные шрамами междоусобиц: там мало земель и много
наследников; скалят зубы ширококостные держатели болотистых зарослей
Тон-Далая: у них не в ходу мечи, и в дело пущены окованные серебром
рукояти наследственных секир. И особо приятен слуху владыки четкий
ритм-перестук коротких кадангских клинков. Эти были верны всегда: недаром
так открыто и радостно улыбается дан-Каданга, старый приятель, друг
детских игр и советчик зрелости, яростно ненавидимый за свою преданность
остальными.
О, как ярко пылают свечи! Их уже тысячи! Они растворяют в свете своем
священный огонь алтаря.
Звон. Звон. Звон.
Шамаш-шур!
Острое чувство единства и неодолимости охватило всех - от
наивысочайших до последнего держателя. Оно пока еще сковано, оно
выхлестнется на пиру, когда опрокинутся вторые десятки кубков и на время
забудутся титулы и гербы. Тогда затрещат порванные рубахи, и польются
хмельные искренние слезы, и завяжется нерушимое побратимство, чтобы изойти
прахом после тяжелого пробуждения.
Полузакрыв глаза, император считает.
Четыре тысячи, не меньше, даст Поречье. И столько же - Златогорье.
Баэль - не в счет. По три тысячи Тон-Далай, Ррахва, пожалуй, что и
Каданга. Всего - семнадцать. Негусто. Но это только держатели гербов. Они
приведут с собою всех, кого сумеют. Это-то и скверно, - одернул себя
владыка. Кому известно, на чьей стороне захотят стоять согнанные мужики?
Нет. Необходимо предупредить: в поход мужичье не гнать. И значит,
по-прежнему: семнадцать тысяч панцирной конницы. Этого хватит, чтобы
сокрушить любую скалу. Но этого мало, чтобы расплескать море. Даже если
добавить сюда дворцовую гвардию и наемников императора. Мелькает злая,
горькая мысль: а ведь в ордене пять тысяч только полноправных братьев...
Свечи в вышине гаснут. Постепенно. Одна за одной. Из невидимых
отдушин задувают их служители, завершая ритуал. Во тьму, к священному огню
пришли высокие и из тьмы же, лишь алтарным пламенем напутствуемые, уйдут.
Медленно, торжественно встает владыка, дабы проводить любимых детей
добрым родительским словом. И осекается...
В нарушение всех обрядов, распахиваются литые двери. Створками
внутрь. Зал уже погружен в зыбкий полумрак и потому на фоне проема
громоздкая в светлом квадрате двери фигура человека тоже кажется
квадратной. Он шагает через порог и идет прямо сквозь зал, не глядя ни на
кого, идет вперед, к алтарю, высоко держа красивую серебристо-седую
голову, и фиолетовый плащ с вышитыми языками пламени, белыми и золотыми,
собравшись в длинные, складки, волочится по зеленым плитам пола.
Сдавленно ахнув, поднимаются с мест сеньоры. Мелкие и наивысочайшие,
прославленные и безвестные, они стоят, округлив рты и не веря в то, что
происходит перед их глазами.
Гулки шаги.
Седой воин останавливается у алтаря и не протягивает, а бросает в
пламя, прямо поперек чаши, громадный меч, рукоять которого лишь вполовину
короче лезвия, лезвие же - почти по грудь взрослому мужчине. Воин шел,
держа его на плече.
Он бросил меч в пламя и остановился, словно готовясь преклонить
колена, но владыка не позволил ему сделать это. Он уже спускался по
ступеням, быстро, каменея лицом и все-таки выдавая свои скачущие мысли
пляской прикушенной губы.
В полной, абсолютной тишине резко звякнуло.
Панцирь ударился о панцирь.
Император прижал к груди магистра.
8
Кто ведает, где предел горю людскому?
Всю жизнь можно прожить, не оглянувшись; многим хватает куска,
определенного рождением. Маленький виллан так и умрет вилланом, юный
сеньор и в старости останется сеньором. У каждого на плечах лежит свой
камень, а счастливых нет. Кто богат, желает большего; если больше некуда -
седеет преждевременно, трясясь над сундуками. Кто властен - не спит
