ноющей боли в запястье, совсем недолго. Короткими резкими ударами Лодрин
отражал уколы грубых пик и вил: нападать сил уже не было. Его давно убили
бы стрелами, но в тесноте не натянуть тетиву, да и как же могли эти скоты
отказаться от собственноручного забоя сеньора? Они лезли и лезли, сминая
ряд. Вот один из вопящих упал и на его место толпа выдавила другого; лицо
этого показалось сеньору знакомым, вот только не было времени сообразить,
откуда, хотя и это лицо было вилланским, не лицом даже, а оскаленной
мордой злобного животного.
Первый выпад Лодрин дан-Баэль отразил без особого труда: рука
среагировала раньше глаза, повинуясь то ли приказу крови семи поколений
воинов, то ли безмолвной подсказке Каменного Лодрина; короткий меч скота
прошел мимо, но виллан не открылся, не подставил грудь под ответный удар,
и по этому точному, выверенному движению сеньор Лодрин понял, что этот
противник - последний, потому что он умеет пользоваться мечом и сможет
обратить в свою пользу усталость графа. Кто же это? Степной? Или стрелок
из леса? Или пастух? - они тоже не новички в драке. А, плевать! Мечи вновь
скрестились, и Тоббо подумал: вот ведь как, оказывается, это просто! Один
из первых он вскарабкался на стену; вокруг падали и орали, шипела смола, а
он бежал вперед - по мягкому, по мокрому, он оскальзывался и вставал, и
колени были загажены, он воткнул меч в кого-то, и еще в кого-то, а после
толпа вынесла его вот сюда, в тупичок, и позволила увидеть самое странное
- сеньора, прижатого к стенке, точно крысу. Совсем мальчишка, графенок был
красив даже с кровоподтеком, но оскаленные зубы делали его похожим на
голохвостую пакость, снующую по амбару, пытаясь спастись от вил: в глазах
дан-Баэля, кроме злобы и ужаса, было удивление - Тоббо поразился бы,
узнав, что и он, и остальные для Лодрина были тоже не больше, чем крысы.
Тоббо ударил - так, как бил в степи, нагнав конокрада, вниз и с
оттяжкой; ударил снова, с трудом удержал подпрыгнувший меч, краем глаза
увидел, как захрипел и подался вперед сосед справа - молниеносный удар
застал того врасплох и лезвие с хрустом взрезало ключицу; невольно
отступил, качнулся, удержался на ногах и увидел, что графский меч летит
прямо на него, понял, что уклониться не сможет, и в глазах Лодрина
полыхнуло безумное торжество; меч летел все быстрее, быстрее, быстрее;
Тоббо отшатнулся, но железная полоса задела все же плечо, плюнув в глаза
соленым.
И в этот миг все стихло.
Толпа, разомкнув полукруг, отступила, оттягивая с собою шатающегося
Тоббо, и открыла проход, по которому медленным шагом ехали всадники.
Лодрин дан-Баэль видел их смутно, потому что пот жег глаза и
раздваивалось, плыло, расползалось все, что находилось дальше, чем в двух
шагах. Но даже сквозь жгучую пелену сеньор различил переднего всадника -
неподвижную багряную фигуру на громадном вороном коне. Глухой шлем,
увенчанный короной, скрывал лицо, глаз не было видно сквозь узенькие,
почти незаметные прорези. Несколько мгновений Багряный смотрел с высоты
седла на молодого графа, потом медленно поднял руку в латной перчатке,
сверкнувшей алым пламенем. И толпа сдавленно охнула, потому что Вудри
Степняк, начальник левого крыла конных, почти неуловимо для глаза
изогнулся и узкий метательный нож, со свистом разрезав сгустившийся от
крика и пота воздух, глубоко вонзился в основание шеи графа Лодрина, туда,
где начиналась грудь: явственно хрустнуло, дан-Баэль захрипел и наклонился
вперед, ноги его подогнулись, а голова качнулась влево, противоестественно
не следуя за телом; последним усилием слабеющих рук граф вырвал нож, и он,
глухо стукнув, упал на плиты у ног последнего защитника Баэля. Струя
крови, плеснув фонтаном из рассеченных шейных жил, окропила стоящих в
первых рядах. Граф Лодрин упал, открыв заветную дверь в подземелье, и по
телу его прошлись йоги, обутые в грубые кожаные башмаки...
5
Сорок тысяч вилланского войска встало под стены Восточной Столицы. На
флангах тускло мерцали шлемы и нагрудники всадников - конные получали их в
первую очередь из взломанных замковых оружейных. Кое-где поблескивали и
гербы на исцарапанных щитах: волна мятежа увлекла за собою разоренных
рыцарей-бродяг, к которым у вилланов не было счета. Вдоль фронта, над
серым, темно-бурым, выветренно-белесым, словно слипшимся, месивом рубах,
курток и капюшонов, колыхались на длинных древках знамена с изображением
Четырех Светлых, заботящихся о всех обездоленных, и Старого Трумпа,
заступника за невинных, и золотого колоса, герба Старых Королей.
От стены до самого редколесья, виднеющегося на горизонте, топорщился
густой частокол пик, копий, вил и самодельных орудий, не имеющих особого
названия, но способных убивать; тяжело нависали над головами неуклюжие
штурмовые лестницы и вздымались к блекло-голубому небу высокие
густо-смоляные клубы дыма. Кипела, рассыпая брызги, зажигательная смесь и
уже подтянули умельцы чаши катапульт, чтобы вложить в них пахнущие огнем
кувшины. Там и тут, разбившись на десятки, стояли лесные братья: они
прикроют штурмующих; в руках у них луки, изготовленные к стрельбе, и на
тетиве уже лежат стрелы, чтобы выстрелить разом, по единой команде. На
переднем же плане, впереди фронта, застыли трубачи, сжимая онемевшими
пальцами вычищенные бычьи рога; не больше мгновения нужно, чтобы трубы
проревели сигнал.
А впереди всего войска, прямо напротив городских ворот, окруженные
лучшими из всадников, сгрудились вожаки. Впрочем, нет! - их давно уже так
не называли. Командиры! Они окружили Багряного, словно пчелы матку. Но
владыка, как и всегда, был спокоен и под глухим шлемом неразличимы
оставались черты. Он молчит. Молчит! Никто еще не слышал его голоса. Что
ж, не страшно; он пришел и повел, он принес с собой отвагу подняться, и
разум объединиться, и удачу побеждать. И если он молчит, значит, доверяет
командирам. А они не подведут короля!
Так уж вышло, что на Совете Равных первым все чаще оказывается Вудри
Степняк. Его слова точны, мысли разумны, да и отряд его - из самых
больших, в последнее же время под рукой Вудри вся конница. И на речи его
король кивает чаще, чем на слова остальных. Вот он, Вудри; на первом
военачальнике Багряного золоченый панцирь, высокие, до бедер, с
раструбами, сапоги и длинный плащ из драгоценной переливающейся ткани.
Ветер поигрывает пушистыми перьями плюмажа на легком кавалерийском шлеме,
шевелит складки плаща, заставляя тугую ткань мерцать многоцветными
бликами. На лице Вудри спокойное, властное выражение, пухлые губы плотно
сжаты, он словно бы не замечает иных командиров, лишь иногда, слегка
повернувшись, почтительно наклоняется к королю, и Багряный либо кивает,
либо остается недвижим - это тоже означает согласие. Неподалеку от хозяина
степей несколько всадников в коротких, лазоревых цветах полдневного неба,
накидках, на дорогих конях с клеймами господских конюшен. Это личная
стража Вудри; кому, как не им обладать такими скакунами? - а сеньоры уже
не востребуют своего имущества...
Когда на Большой Башне бронзовый Вечный ударил молотом о щит и над
полем поплыл, растворяясь в густом воздухе, мелодичный, долго не стихающий
звон, король медленно поднял руку, словно залитую кровью; Вудри повторил
жест; командиры рассыпались вдоль фронта, занимая места под знаменами, - и
по первым рядам пронеслось движение: это вынимали из ножен мечи. Чуть
позади дрогнули и склонились вперед лестницы, и с надрывающим душу скрипом
напряглись пружины катапульт; сухо стукнув, легли в пазы ложкообразные
металки. Трубачи, глядя на командиров, уже набрали побольше воздуха, чтобы
извлечь из рогов низкий вибрирующий гул...
Но именно в этот миг заскрежетали решетки городских ворот, надрывно
медленно раздвинулись тяжелые, окованные железными скобами створки и,
проскочив перекидной мост, под стенами остановилась небольшая кавалькада.
Один, выехав чуть вперед, поднес ко рту сложенные совком ладони.
- Высокий Магистрат благородной Восточной Столицы, прислушиваясь к
мнению и уважая волю почтенных земледельцев, постановил...
Глашатай передохнул и продолжил - уже громче, на пределе
перенапряженного горла:
- Постановил! Бродячего проповедника Ллана, прозванного Справедливым,
освободить и отпустить, как имеющего достойных поручителей!
Кольцо всадников разомкнулось и выпустило в поле невысокого человека,
чьи черты почти неразличимы были на таком расстоянии: лишь темное пятно
одежды колыхалось на зелени луга и, развеваемые ветром, серебрились
длинные, почти до пояса волосы.
- Что же касается дружбы и союза с почтенными земледельцами, то
Высокий Магистрат просит и настаивает на продлении срока ожидания на один
час!
Тысячи глаз повернулись к королю. И, все такой же недвижимый.
Багряный опустил руку, повинуясь знаку, ослабли тетивы, легли в ножны мечи
и лестницы опустились на траву.
Человек в развевающейся темной рясе подошел к строю, и люди
расступились перед ним, с любопытством заглядывая в глаза. Ллан это был,
Ллан Справедливый, бродячий отец Ллан, сказавший, еще когда многие из
стоящих здесь не были даже зачаты, вещие слова, сотрясшие империю. "Когда
Вечный клал кирпичи мира, а Светлые подносили раствор - кто тогда был
сеньором?" Так сказал Ллан в глаза епископу - и потерял все, что имел.
Все, о чем лишь мечтать может смышленый деревенский мальчишка. Диплом
теолога. Кафедра в коллегиуме. Приход не из последних. Слава. Все было.
Все отдано. Что взамен? Восемь лет каменных мешков. Горькая пыль дорог;
вся империя - из конца в конец. Побеги, последний - почти с эшафота. Мог
бы образумиться. Не захотел. "Я не продамся. И не отступлю. Четверо
Светлых избрали меня, дабы указать малым путь к Царству Солнца". Это -
Ллан. Воистину, Ллан Справедливый.
Светло-прозрачные глаза пронизывали толпу. Некое безумие искрилось в
них, сосредоточенность знающего то, что открыто немногим. Насквозь
прожигало серое пламя, и те, кого задевал Ллан взглядом, опускались на
колени, даже спешившиеся командиры. Даже Вудри. Лишь король остался
недвижим. Он только слегка склонил голову, увенчанную короной, и приложил
руку к сердцу. И Ллан в ответ повторил королевское приветствие. Повторил -
и огляделся вокруг, сияя немигающими глазами.
- Дети мои! Не прошло и трех дней, как я сказал взявшим меня: не я
трепещу в узилище, но вы трепещите, ибо тысячи придут, дабы освободить
Ллана! Я не ошибся! Я никогда не ошибаюсь, ибо языком моим говорят Четверо
Светлых... И я говорю вам: слишком много времени на раздумья подарили вы
толстым!
Обидное слово сказал Ллан, и несправедливое, потому что среди тех,
кто сидел в круглом зале ратуши, толстяков почти не было. Иное дело, что
не было и худых. Сквозь цветные витражи плотно закрытых окон в зал не
проникал ни уличный шум, ни солнечные лучи, тускло освещались лица
синдиков, позволяя в нужный момент отвести ли глаза, спрятать ли
неуместную улыбку. Окажись в зале посторонний и разбирайся этот
посторонний в магистратских обычаях, даже он понял бы, что дело, собравшее
Высокий Магистрат, не просто серьезно, но - из наиважнейших. Потому что во
главе стола сидели оба бургомистра - и с белой лентой, и с черной, потому
что из двенадцати синдиков присутствовали девять, а если не считать
старшину булочников, сваленного почечной коликой, и дряхлого представителя
сукновалов, то, можно сказать, явились почти все. Кроме того, отметил бы
