посторонний, как преудивительное: на маленьком столике у самых дверей
покоились - нераскрытые! - книги протоколов, а скамейки секретарей
пустовали.
Синдики сидели по обе стороны широкого стола на длинных деревянных
скамьях с резными спинками, локоть к локтю; только бургомистры
располагались в мягких, подбитых бархатом креслах, как и полагается
почину, под щитом с гербом города, лицом к двум высоким и узким окнам, за
которыми, сквозь мутное цветное стекло, в полосатом от перистых облаков
небе темнели острые фронтоны домов, обступавших Главную Площадь, и
скалились химеры на втором ярусе церкви Вечноприсутствия. Невзирая на
жару, все явились, пристойно одевшись в одинаковые одежды из
темно-коричневого сукна с меховой опушкой, не забыв натянуть береты
коричневого же бархата и накинуть на шеи должностные медали: золотые
купеческие и серебряные, положенные ремесленному сословию.
Синдики молчали. Все уже было сказано, обсуждено и предстояло решать:
открыть ли ворота, как требуют бунтовщики, или (что то же самое) выдать им
оружие из арсенала, или - сопротивляться. Трудно размышлять спокойно,
когда воздух пахнет гарью, а у стен стоят сорок тысяч вооруженных. Но,
помня о них, неразумно забывать и об императоре, который вряд ли захочет
понять доводы тех, кто откроет черни ворота. Впрочем, говорить все это
означало лишь повторять сказанное. А это все равно, что дважды платить по
одному векселю. Оставался лишь час - и следовало решать.
- Не впускать! - сказал наконец бургомистр с черной лентой, избранник
купеческих гильдий. - Не впускать! Вольности достаются с трудом, а
потерять их легко. Кто слышал, чтобы бунтовщики побеждали? Да, ныне их
сорок тысяч, и пускай завтра будет сто, но это значит лишь, что одолеют их
позже. Его Величество не простит нас. И синьоры но простят. Мы
представляем закон и не нам его нарушать. Не впускать. Хватит с них попа.
А стены крепки.
Так сказал Черный Бургомистр, и сидящие слева, с черными лентами и
золотыми бляхами, кивнули. Все разом. Им было все ясно. Они уже обдумали.
И решили.
- Прошу утвердить! - негромко сказал бургомистр. И первым поднял
руку. Крепкую купеческую руку, знакомую сколь со счетами, столь и мечом,
украшенную перстнями, купленными на честную прибыль. Он поднял руку, а
вслед за ним - остальные, сидящие слева. Правьте же, бело-серебряные,
сидели неподвижно. Но что с того? Против пяти черных (без того, что в
пути) - четверо белых (без недужных). И пополам голоса бургомистров.
Решено. Не впускать...
Но...
Пусть уже ничего не изменить, у Белого Бургомистра есть право на
слово. И он говорит.
- Не впускать? - спрашивает он. - Хорошо! Мы не впустим, коль скоро
это решено почтенными торговцами. Что остается мастерам, если большинство
утвердило? Но, спрошу я, о чем думали почтенные торговцы? О своих
караванах, везущих заказы сеньорам, не так ли? А ведь многих из заказчиков
уже нет. Впрочем, дело не в этом. Дело в том, что мы не можем не впустить,
пока они еще просят...
Он встает, подходит к окну и рывком распахивает его. И в зал,
нарастая, вкатывается колеблющийся гул, похожий на рокот водопада. Это
рычит, и ворчит, и переступает с ноги на ногу толпа, затопившая Главную
Площадь. Худые лица, потертые, штопаные куртки, чесночный дух, долетающий
до второго этажа ратуши.
- Вот смотрите! - голос Белого вдруг срывается. - Они знают, о чем мы
здесь говорим. Если не откроем мы, откроют они. Что тогда будет с нами?
И - захлопнув окно:
- Во имя Вечного, поймите же! Впустив смердов, мы не теряем ничего.
Мы просто уступаем силе. А если они одолеют?
- Ваши заказы пропали? А наши разве нет? Но до каких пор император
будет определять цены? И статуты цехов? Когда сеньоры научатся платить
долги? Пусть эти скоты потягаются с господами. Магистрат в стороне. А
ежели Вечный попустит скотам победить, что им делать у трона этого
Багряного? Они уйдут в стойла. А мы... Разве вы забыли, где жили Старые
Короли?
Тихо в круглом зале. Тихо и душно.
Дважды бьет Вечный молотом о щит.
Время истекло.
Одна за другой поднимаются руки. Четыре, шесть. Одиннадцать.
Белый Бургомистр распахивает окно...
Вилланы вступали в Восточную Столицу.
Мощный людской поток, разделенный на едва сохраняющие строй,
нетерпеливо подталкивающие друг друга отряды, устремился по опущенному над
тинистым, пахнущим гнилостной влагой рвом мосту. Сгрудившись вдоль стен,
встречали шагающих узкими проулками окраин бунтовщиков серолохмотные
подмастерья-простолюдины. Иначе, по-городскому - "худые"; не в шутку, не в
упрек. Среди них и впрямь не было толстых.
Впереди войска, под плещущимися знаменами, окружив Багряного, ехали
командиры. Кони, сдерживаемые уздой, пританцовывали, вскидывали гривы. И
вместе с командирами, на смирном гнедом мерине, трусил Ллан, глядящий
куда-то сквозь каменные стены, в видимую ему одному даль.
На Главной Площади, у ковровой дорожки, их ждали радушно улыбающиеся
синдики; впереди - оба бургомистра, один - с ключами на золотом блюде,
другой - с караваем на серебряном.
- Вам не страшно, мой друг? - тихо спросил Черный, глазами указывая
на колышущиеся копья и приближающуюся алую фигуру.
- Нет. Мы выиграли время. Теперь наши собственные скоты не смогут
натравить на нас деревенщину.
- Вам известно, что они взломали склады сеньорских заказов и
уничтожили все заморские товары?
- А вот это следовало сделать еще двадцать лет назад! - не скрывая
ухмылки, отрезал Белый и, на шаг опережая коллегу, пошел вперед, навстречу
приближающемуся исполину.
6
Теория вероятности - штука коварная, а если вдуматься, то даже и
жутковатая. Я отчетливо представлял, как завертелись в Центре, получив мое
донесение, как Серега мечется по коридорам, взмокший и растрепанный,
мечется лично, забыв про селектор, как сутками пашут ребята ван Массера,
просчитывая эту самую вероятность. Господи, один к миллиону! Практически
невозможная, идиотская случайность, теоретический допуск, всего лишь. Но
ведь бывает же и так, что самое невероятное оказывается единственно
возможным...
Я подтянул вожжи, и Буллу прибавил шагу. Буллу по-здешнему "Веселый",
и лошадка наша вполне оправдывает свою кличку. Доверчивая, ласковая, из
тех лошадей-полуигрушек, которых специально держат сеньоры ради детских
выездов. Лава упирал на то, что такая лошадка в хорошее время стоит
недешево и, похоже, не обманул. Буллу послушен, быстроног и неутомим. Олла
за эти дни крепко с ним сдружилась и теперь сама вычесывает короткую
гривку и мохнатые метелки над копытами; Буллу фыркает, оттопыривает
розово-серую губу, поросшую редким светлым волосом, и осторожно хватает ее
за руку. И она улыбается. Она очень славно улыбается: на щеках появляются
нежные округлые ямочки, в глазах мелькает искра, и тогда я готов дать что
угодно на отсечение, что рядом со мною едет по пыльному тракту будущая
трагедия для мужиков всех возрастов, вкусов и мастей, невзирая на ранги.
Она, правда, все еще молчит, но уже перестала дрожать и больше не смотрит
в никуда. Совсем нормальная, веселая девочка, разве что уж очень
молчаливая.
Тележка мягко покачивалась, утопая колесами в густой влажной грязи.
Недавно прошел дождь, он прибил пыль, обогнал нас и покатился дальше, на
запад. Дышалось легко, я покачивался на облучке и думал. Было о чем
поразмыслить, очень даже было. "Полномочия не ограничиваются". Это значит,
что можно все. Кроме убийства. И, естественно, кроме провала. Это значит,
что там, в Центре, пришли все же к выводу, что старый конь не только не
портит борозды, но и вывезет лучше, чем какой-нибудь стригунок с двух- или
даже трехлетним стажем. И, наконец, это значит, что папка с моим личным
делом отозвана из архива и теперь лежит у Сереги в столе с надписью "В
КАДРЫ" и всеми нужными подписями. Хотя, конечно, по возвращении
формальностей не избежать.
В воздухе пахло мокрой травой, он был тих и на диво прозрачен.
Удивительно красивые места, да и спокойные по теперешним временам. Живут
здесь больше хуторами, хозяева крепкие, оброчные, так что бунт прокатился
стороной, задел хуторян лишь краешком; обгорелых усадеб по дороге не
встречалось. Хотя, как сказать: изредка Буллу коротко ржет, почуяв в
кустах что-то нехорошее, и я подстегиваю его скрученными поводьями, потому
что это вполне может быть труп, а Олле совсем ни к чему такие встряски.
Хорошо, что с ночлегами порядок: хуторяне народ негостеприимный, но цену
золотым знают. Давай, Буллу, давай! - успеть бы к трактиру засветло...
"У нас до бунта тож неспокойно бывало, не так, чтобы часто, а бывало,
- напевно рассказывала хозяюшка хутора, впустившая нас прошлой ночью.
Совсем не старая, круглолицая, она суетилась возле стола, накладывала нам
с Оллой какое-то сладковатое варево и непрерывно болтала. - Мы ж, господин
лекарь, как раз посередке, вот и выходит - то лесные зайдут, то степные
наведаются". Слушая низковатый хозяюшкин говорок, я припомнил слайды,
виденные на инструктаже. Ражий молодец в зеленой куртке стоит,
подбоченясь, на фоне дубравы, капюшон сдвинут на затылок, улыбка до ушей,
за спиной лук. "Тип антисоциал. Вид: лесной. Характеристика: вольный
стрелок", - мурлыкал информатор. Это, надо сказать, не самое здесь
страшное. Попросту местная разновидность робингудов. Не вполне озверели,
контактны, от деревень не оторвались, там, в основном, и базируются,
отчего и вынуждены быть не простыми разбойниками, а благородными. Без
нужды не зверствуют, издержки населению оплачивают, услуги тоже. "Земные
аналоги", - продолжил было информатор, но это я прокрутил, не слушая.
Знаю, не дурак, красный диплом имею. Есть аналоги, есть. Опришки, гайдуки,
снаппханы всякие, прочая радость. Так что это горе - не беда. Нормальные,
в общем, ребята, без закидонов. Степные похуже. Тех уже ничего не держит,
полная вольница, закон - степь, начальник - топор, ни родни, ни доброй
славы; с этими и лекарю лучше не вталкиваться. Впрочем, журчала хозяюшка,
нынче вроде поутихло. Я покивал. Понятно: мятеж разросся и втянул в себя
антисоциалов. Хоть и идут слухи, что Багряный за грабежи не хвалит, но,
кроме главного войска, есть же и мелкие отрядики, там закон не писан, так
что несыти самое мосте на хвосте у мужиков. Не догонят, так согреются.
Заполночь, когда угрюмый работник запер ворота и ушел во двор, а Олла
заснула в уютной комнатке, хозяюшка зашла ко мне поплакаться на жизнь. Она
поправила подушку, взбила соломенный тюфяк и все говорила, говорила,
говорила. Негромко, но доходчиво. И все больше о долюшке своей вдовьей:
что, мол, все бы ладно с тех пор, как сеньор на оброк отпустил, да хозяина
косолапый по пьяному делу задрал еще запрошлый год, а работник пентюх
пентюхом, так что, господин лекарь, бедной вдове уж так страшно по ночам,
уж до того страшно да холодно. Это она сказала, уже стягивая рубаху.
Фигура у нее оказалась совсем даже ничего, хотя и не вполне в моем вкусе,
скорее для Сереги: плотненькая, пышная. Зато отвага ее была так
трогательна, что я, проявляя достойный сына Земли гуманизм, не смог
отказать вдовице в посильной помощи. А поскольку трехкратного
вспомоществования хозяюшке показалось мало и жалобы на вдовью долю не
прекращались, пришлось вспомнить молодость, и около трех по-земному она
наконец заснула. Хочу надеяться, что эта часть программы ею в плату за
