виселицу.
Удача пролилась дождем. Не повесили. Не отсекли руку. Не ослепили. А
клейма - пустяк. Только в первые дни, когда твердели сизые струпья, боль
была по-настоящему сильна. Сейчас уже почти поджило. Терпеть можно. А
позора не получилось. Кого стыдиться, ежели, почитай, у каждого мужика,
что выжил, те же метки на лбу и щеках?
Ну и нечего гневить Вечного. Жизнь, какая ни на есть, наладилась,
заскрипела, покатилась, как повозка по наезженной колее. Жаль, правда,
слепенького, но и то сказать: даже крепких стариков по приказу из столицы
вздернули, так что об убогом и речи не было. Висит слепенький на суку
ободранного Древа Справедливости, висит тихохонько рядом со столетним
дедушкой Луло и улыбается, обмазанный смолой, чтоб не сорвался, когда
совсем сгниет. И дедушка тоже улыбается.
Им весело. Живым не до смеха. А поскольку угрюмый виллан - плохой
виллан, решил граф Вудрин открыть корчму. Не сам додумал: каффар
столичный, что Баэль на откуп взял, присоветовал. Однако неглупо. Много
огнянки, дудки, корчмарь-балагур всегда в долг верит - гуляй, виллан!
Веселись! А проспишься - в поле! По себе знает нынешний дан-Баэль силу
огнянки. Пьет, правда, умело, да и вообще, не из плохих сеньор, разве что
завзятый больно. Что захочет, вынь да положь! Вот и женку свою, до
возраста не допустив, в постель взял. От прислуги слышно: что ни ночь -
крики из спальни. Плачет молодая сеньора, братьев на выручку зовет. Видно,
ума лишилась, бедолага: всем известно, что только один брат у нее и был,
да и того... Тсссс, вилланы...
А корчма, она еще чем хороша: мимо целовальникова уха новости не
проходят. Цена же вестишкам по нынешнему-то времени ой какая высокая! Ведь
бродят еще по Златогорью недобитые ватаги, да и тут, в степи, банды
шастают. А ко всему - разговорчики: жив, мол, Багряный, ушел, вырвался.
Вредные слухи, дурные. Разносчиков-то, понятно, поймав, - на сук, да много
ли пользы? Вот ведь отчего подкатывается иной раз каффар-корчмаришка к
бычьему пастуху: скажи-де людям все, как есть, ведь видел же сам, ну и
скажи, а тебе от его светлости, глядишь, поблажка выйдет. Тоббо, однако,
молчит. И раньше был неразговорчив, а сейчас подавно, слова не вытянешь.
Разве что про баб или о быке.
...Тоббо проснулся рано, задолго до зари, от смутной тревоги.
Привстал на локте, прислушался. Тихо. Или примстилось? Нет, прошуршала
трава. Таятся. Кто бы это? Управитель вчера уж был, соседям ни к чему, да
и какие там соседи? - четверть дня до деревни. Степные? Те не стучат. К
жилью выходить стерегутся, боятся графских лазоревых. Много нынче степных,
да все жалкие какие-то, помятые, вожаки все грызутся. Граф Вудрин иной раз
в облавы ходит, это у него ловко, даром, что ли сам...
Тоббо вздрогнул. Тсссс... как можно? Вспомнилась последняя встреча с
графом. Тот завернул, охотясь. Перекусил, угостил огнянкой, расспросил,
растет ли бык да злой ли? И уже на пороге: "Ты, Тоббо, помни... Сам
виноват, сам судьбу выбрал. И болтай поменьше". Подмигнул и уехал.
Граф Вудрин дан-Баэль. Вудри Равный. Вудри Степняк.
Мразь. Предатель.
Мелькнуло перед глазами то, что виделось во снах: падающий шестопер,
кровь, петля. И - в красном цвете: обугленные руины,
кольчужники-лазоревые, задравшие лапы к небу. Белое, искаженное ужасом
мясогубое лицо. Кровавая полоса поперек бороды.
Получи!
Нет. Забудь, Тоббо. Забудь.
В пепле деревни. А те, кто уцелел - пашут. А те, кто не согнулся - в
степи, в Златогорье, в Поречье - бродят волками, каждый сам по себе. Нет
вожаков.
Забудь.
Все прошло. И не повторится.
Эх, Багряный, Багряный...
Шуршание за дверью, словно кто-то отползает. Тоббо опустил ноги с
лежанки, нащупал растоптанные башмаки, натянул исподнее. Взял топор.
Оказалось, зря. Потому что за дверью было пусто. Степь серебрилась и
переливалась темно-зеленым, на востоке начинало светлеть. До утра еще было
долго.
- Кто здесь?
Молчание. Но куст у калитки слегка примят. Кто там: друг или враг?
Неважно. Скорее всего, несчастный бродяга, бегущий в степь.
Тоббо раздвинул кусты.
И увидел.
Они лежали кучкой, аккуратно сложенные.
Круглый щит с золотым колосом. Меч. Латы.
Все - багряное, точно отблеск заката.
И поверх всего - глухой шлем с узкими прорезями для глаз, увенчанный
глубоко насаженной короной, сплетенной из колосьев.
На глазах Тоббо плавилось все это и текло в пламени костра под
утробный вой, несущийся из-под расплывающегося шлема. Потом почернело и
стало похоже не на латы, а на громадный нарост на боку старого дерева.
Умерла в огне колдовская сталь.
Но вот же - лежат. Багряные, гладкие, словно только что из кузни...
Тоббо поднял шлем. Он был странно легким. И таким же - панцирь. И не
тяжелее - щит. И меч тоже - легкий и тупой. Так вот почему Багряный
никогда не обнажал его... С поддельным мечом шел. Крови лишней, выходит,
не хотел. Жалел мразей. А они его пожалели?
Лицо пастуха стало страшным. Прав был отец Ллан. Вот только больно уж
мягок был...
Тоббо повертел бесполезную двуручную игрушку. Зашвырнул далеко в
траву. Вернулся в хижину. Жена, сидя на лежанке, глядела испуганно. Не
умеет иначе, хотя Тоббо давно уж не бьет ее: слишком ясно помнятся
ласковые руки, вытирающие горящие клейма влажной тряпицей, пахнущей
травами. Тогда, встав на ноги, он впервые поцеловал жену.
- Собери поесть. Да побольше.
Жена негромко охнула.
- Тихо!
Затвердевший голос мужа сорвал женщину с места, она засуетилась у
печи. Мясо, сыр, пряные травы. Тоббо опустился на колени и, подсунув нож в
щель, оттянул присыпанную землей доску.
Меч. Настоящий. Тяжелый, с простой рукоятью.
С месяц назад неведомый бедолага так и не смог отбиться от стаи.
Наутро Тоббо закопал останки и прихватил то, что не погрызло зверье. Взял
и меч, хотя за такую штуку по нынешним временам не поздоровится даже
бычьему пастуху.
Зачем взял? Так. Степь все же.
А оно вот как обернулось.
С котомкой в одной руку и мечом в другой, он оглянулся. Захотелось
сказать что-то хорошее, но Тоббо не знал особенных слов и поэтому сказал
только:
- Не плачь...
А она, уловив в голосе непривычное, всхлипнула чуть громче. И
попросила:
- Не уходи...
Тоббо потоптался на месте. Распахнул дверь.
- Не могу. Нужно.
Помолчал. И, уже шагнув за порог, добавил:
- Вернулся король.
