выпить требовалось; он здраво рассудил, что утро вечера мудренее (хотя еще
утро не кончилось), семнадцать рублей спрятал дома в карман выходного
костюма, а десятку, Дождавшись открытия винного, грамотно отоварил:
полбанки, сухое и два пива: в меру хватит, и добавки потом искать не
придется.
Возвращаться одному домой было тошно, а ребятам как раз выпить негде,
пошли к нему вчетвером, закуску разложили, нормально выпили; потеплело,
помягчело на душе, ощущение человеческого братства с друзьями появилось,
полегчали гнетущие беды: нет, жить все-таки неплохо!..
- Нам ничего друг от друга не надо,- проповедовал тот, с высшим
образованием, Андрей.- Мы никому не завидуем, никого не подсиживаем,
глоток не рвем. Вот мы почему друг с другом? А просто, бескорыстно:
посидеть, поговорить по-дружески, потому что нам хорошо вместе; тепло
человеческого общения, понимаешь? Нам плевать на гонку модных вещей,
карьеры: не в этом счастье, не в этом... Унижаться, льстить, лезть
наверх,- зачем?.. Не надо...
И звучала в его словах какая-то гордая и добрая правда, и млел Анучин
от нежной благодарности к умному и благородному другу, который умеет
выразить вслух то, что у него, Анучина, накипело внутри. Да - тепло
человеческого общения, вот что ему нужно. Как они все могли так его
бросить, отшвырнуть!.. Он же никому зла не делал, каждому готов был
помочь...
Тепло человеческого общения обошлось Анучину в меховую шапку и
джинсы, каковых утром не обнаружилось. На эти вещи он в самом крайнем
случае рассчитывал пару месяцев прожить...
Дальше понеслось быстрее. Был пропит костюм и туфли. Квартира
пропахла духом, именуемым в просторечии "ханыжным". На полу валялся мусор,
в кухонной двери торчало разбитое стекло,- что называется, прах и
запустение царили на поле брани.
В жизни серьезно пьющих людей свои трудности и проблемы, радости и
неудачи, неведомые людям непьющим. Вопрос вопросов - это, конечно, деньги.
Хорошо тому, кто пристроился грузчиком в овощной ларек или приник к иному
постоянному приработку,- а кто уже вовсе отовсюду выгнан, приобрел статус
бомжа - человека "без определенного места жительства"? Можно поднести
старушке или раззяве-студентке чемодан от вокзала до дому, но это
редкость: побаиваются алкашей, не доверяют, да и пасутся у подъездов уж
самые опустившиеся...
Хорошо также знакомства с завмагом: частенько требуется срочно что-то
грузить, разгружать, мало ли у завмага надобностей, и для таких случаев
придерживает он у рабочего входа штабелек винца самого дешевого; может с
тобой и рублем расплатиться, но лучше - винцом. Ему бутылка меньше трешки
встанет, а ты в девять утра душу за нее отдашь. Но тут постоянное
знакомство необходимо или друзья-поручители - чтоб доверяли тебе.
По двадцать копеек сшибать на улице - тоже уметь надо. Встречаются
люди, из молодых и здоровых в основном, которые в ответ на просьбу сразу и
врезать могут: руки у них чешутся! А бывает - так обругают, обхамят, что
потом час трясешься. Просить лучше у интеллигентов, они стеснительные хотя
и интеллигент пошел все чаще злой и прижимистый. Здесь необходима
практика, опыт, физиономистика.
У кого на производстве спирт имеется для каких-то надобностей, пусть
с примесями, политура, лак,- очищают всеми способами. Им проще. Но химия
сейчас так широко развернулась - можно по нечаянности и концы отдать. Хотя
знающий и умелый человек всю жизнь такое пить может - и ничего.
Годится и цветочный одеколончик или березовая вода, но их ретовая
продавщица может и не продать жаждущему человеку. Причем одеколонщика
порядочная компания уже презирает - мол, рвань, мы-то люди, себя
уважающие, имеем деньги и не гробим здоровье.
А самый низ, самое дно - это уже муравьиный спирт и прочие аптечные
снадобья на алкоголе. Но для этого необходим знакомый медик - рецепты
достать; вся-то цена пузырьку пятнадцать копеек, а поди купи...
А разжиться деньгами, да взять водки, да сесть дома, да каждому свой
стакан, да под закуску,- это уже люкс, высший класс, аристократическая
жизнь.
Со всеми этими школами в считанные дни ознакомился Анучин, словно
катясь вниз и ударяясь о ступени лестницы. И в заключение - на удивление
быстро - ознакомился с участковым.
Участковый заявил о себе властным звонком. Был он безукоризненно
вежлив и опасен, с металлом в голосе осведомился о работе и прочем:
поступили сигналы от соседей снизу.
Ах, временно не работаете? Когда устраиваться думаете? Предупредил об
ответственности и последствиях.
В перспективе Анучину явственно замаячил лечебно-трудовой
профилакторий. Понимал, а не верил: он, трудяга, нормальный парень...
Профилакторий даже не пугал - ряд знакомых уже побывал там: несладко,
конечно, скверно, но не смертельно. Может, оно бы и к лучшему -
предпринимать ничего не надо?..
А предпринимать что-нибудь ни сил, ни желания не было. Чего ради...
За что держаться, что теперь беречь?..
И тут свалилось письмо от матери, из Вовгоградской области. И
говорилось в том письме, что все у нее плохо. Лежит в больнице,
здоровьишка нету, старость не радостью а необходимо то-се, не подошлет ли
сынок немного денег.
Тоска пригнула Анучина, кручина черная. И не знал, что хуже: что
матери помочь нечем - или что письмо отсекло возможность бросить все,
распрощаться с Ленинградом в уехать к матери, жить там спокойно с ней
вдвоем, уж она небось не бросит, не отвернется, поможет... Теперь, стало
быть, этого последнего аварийного выхода не существовала
Утром он сдал на трешку бутылок, вскипятил в единственной старой
кастрюльке чаю (и чайник забрала!), пожалел об отсутствии утюга - брюки
погладить. Надо было как-то жить, устраиваться куда-то на работу.
Уволенному по статье объятия не раскроют, но есть знакомые, на худой конец
бюро по трудоустройству. И тут позвонили в дверь.
- А Нина (жена) просила иногда зайти к тебе, посмотреть, как
живешь...- зачастила было соседка и осеклась, с легким страхом глядя на
Анучина.- Болеешь, что ли?..- участливо и жалостно спросила она.
- Здоров,- криво улыбнулся Анучин, чувствуя себя действительно
погано: опохмелиться требовалось, кислая медь подкатывала из желудка в
рот, прошибал пот, дрожь продергивала.
- Ой, я врача сегодня вызвала, на работу не пошла, потому и проведать
тебя решила...- засуетилась соседка.- Пойдем ко мне, хоть чайком напою...
Нина уж тоже, разве можно так человека бросать, ну совсем без понятия...
От неожиданного участия Анучина прошибла слеза, еле сдержал,
признательный за понимание и жалость.
Врачиха пришла через час, когда Анучин, напоенный хорошим чаем,
накормленный домашними котлетками и салатом, от которых отвык сто лет
назад (бесконечно длинными казались последние тяжкие дни), вздыхал по
домашнему уюту и поглядывал на часы - пора идти обивать пороги...
В другой комнате врачиха быстро осмотрела соседку, затем донесся
приглушенный разговор: соседка просила осмотреть и его ("Страшно
изменился!"), а та не соглашалась - не оформлен вызов, почему из другой
квартиры, порядок есть порядок... Последовала пауза, и Анучин решил, что
соседка просто сунула ей пару рублей, чтоб не кочевряжилась; он
преисполнился дополнительной благодарности, а о врачихе подумал с
неприязнью, скверно.
- Та-ак...- пробормотала врачиха, немолодая и толстая, оттягивая ему
вниз веки. Она сразу посерьезнела, сделалась деловитой и перестала
торопиться. Посмотрела язык, поднесла зачем-то к носу нашатыря, посчитала
пульс.- И давно это у вас? - отстраненным голосом спросила она.
- Что? - не понял Анучин, начиная беспокоиться.
- Кровь в моче часто бывает?
- Н-не было...- недоуменно ответил он.
- Рубашку снимите... Больно? А так? Она постукала ему согнутым
пальцем по почкам, склонив голову набок и прислушиваясь, как дятел.
Уложила на кровать, долго мяла живот, больно пихнула пальцы под ребра...
- Выпиваете? - осведомилась она утвердительно.- Конечно... Печень
беспокоит часто? М-да, организм молодой, подавляет симптомы...- вздохнула
она, словно о чем-то решенном.
Смутная тревога разрасталась в Анучине. Врачиха же сделалась ласкова
и фальшиво весела. Присев к столу, достала ручку и бланк.
- Вы не волнуйтесь,- успокоила она,- пока трудно сказать что-либо
определенное, но необходимо полечиться, голубчик. Возьмите, вот
направление на госпитализацию, пойдете в приемный покой; адрес указан.
И, мгновенно надев пальто, удалилась под воркование соседки.
Анучин держал зеленоватый листок направления и с холодным ужасом раз
за разом перечитывал: "Онкологический диспансер".
Белый и трясущийся, он сел на кровать и застыл. Нет. Не может быть...
Не может быть!!
А врач, покинув подъезд и свернув за угол, оглянулась, и к ней
подошел Звягин, подняв от мелкого дождика ворот черного глянцевого плаща и
мурлыча "Турецкий марш".
- Как дела, Женя? - спросил он довольным голосом.
- Только по старой дружбе и твоему отчаянному настоянию пустилась я
на это очковтирательство,- сердито сказала Женя.
- Поверил?
- Еще бы нет! Перетрусил ужасно. Нагнала я на него страху...
- Умница,- сказал Звягин.- Это полезно. Это необходимо. Пусть
потрясется. Пусть его проберет. Может, дойдет тогда, что быть живым и
здоровым лучше, чем мертвым и больным. А то, видите ли, хотеть ему нечего!
Стоп,- в этой кофейной дают по утрам свежайшие пирожные. Ты любишь
"картошки"?
- Звягин, ты все забегаловки в Ленинграде знаешь?
- Волей-неволей. Если "скорая" хочет быть сытой - надо использовать
свободную минуту там, где она тебя застала.
...В диспансер Анучин не пошел - было страшно. В паническом ознобе
безостановочно ходил по квартире, ободранной, замусоренной; повторял себе:
"Нет! Не может быть! Нет!"
К двум часам ночи он сломался окончательно. Воля иссякла. Он подвел
итог, оказалось - жизнь кончена, все, приехали... как быстро!! Как
быстро!!
О, если б можно было начать жить сначала! Да не сначала - хоть бы еще
немного! Хоть до пятидесяти, да что - до сорока! Еще бы хоть пять лет!..
О, если б ему пожить! Как глупо, как мгновенно все пронеслось! Как
хорошо все было, и как нелепо, вдруг, все кончилось! И поздно, поздно,
ничего уже больше не будет, ничего!..
Он зарыдал. Ночные страхи терзали его. Ужас смерти леденил сознание.
О, он соглашался сейчас на что угодно: всю жизнь провести в одиночном
заключении, на зимовке среди льдов, работать по двадцать часов в день,
быть глухим, слепым, парализованным,- но жить, жить! Какое это счастье -
жи-ить!
В призрачном рассвете прошедшая жизнь рисовалась ему фантастической и
прекрасной сказкой. Сын, жена, друзья, работа, здоровье, деньги... как
счастлив он был!
В последний раз заплакал он тихими горькими слезами по своей
замечательной и окончившейся жизни, и стал собираться в диспансер.
Долго изучал себя в зеркале: глаза желтые, больные, лицо осунулось.
На виске и над ухом блеснули седые волоски - еще вчера их не было...
(Были, да отродясь он себя так скрупулезно не разглядывал.)
В регистратуре на первом этаже сестра выдала ему номерок с цифрой
кабинета и фамилией врача и сняла телефонную трубку - Даниил Семенович, к
вам больной. Да, по направлению. Да, оттуда...
Врач обращался с ним равнодушно, как с бревном. Осмотрел бегло,
посопел мрачно, что-то записывая в карточке.
