признаться. Они не отпирались. Я вытащил револьвер и уложил их на месте
прямо перд строем.
Конечно, с моей стороны это было самоуправством. Вернувшись в тот же
день штабс-капитан Дьяков впервые в жизни наорал на меня и заявил, что
меня ждет суд. Я согласился и предложил лично подать рапорт командиру
корпуса.
В общем, меня покуда отрешили от командования ротой, а тем временем
пришел приказ возвращаться в Воинку. Перед отправлением я отозвал поручика
Успенского, который теперь был ротным, и посоветовал ему содрать с нашего
краснопузого его командирские нашивки и включить его в очередной транспорт
с пленными. Поручик заколебался, но я объяснил ему, что даже если мы
попросту отпустим господина красного командира, он не сможет добраться до
своих - Перекоп занят конницей Морозова, и любого подозрительного, да еще
без документов, попросту зарубят на месте. Это убедило поручика, и его
партнер по преферансу отправился в качестве рядового красного бойца по
джонкойской дороге.
Позже поручик Успенский узнал, что в горах пленные из этого
транспорта разбежались, причем, большую часть поймать так и не удалось.
Мне показалось, что поручика эта весть даже порадовала.
В Воинке меня вызвали к какому-то полковнику, очевидно, военному
следователю. Я рассказал все, как было, полковник покрутил головой и
пообещал мне, в лучшем случае, разжалование. Потом добавил, что за меня
заступаются офицеры роты, а юнкера-однокурсники тех, кого я шлепнул,
написали письмо командующему, в котором оправдывают мой поступок. Потом мы
вместе со следователем пошли к подполковнику Выграну, и тот, узнав, что я
чернецовец и участник Ледяного похода, глубокомысленно хмыкнул и отослал
обратно в отряд, оставшись наедине со следователем.
На следующее утро я узнал, что временно перехожу в особый отряд
подполковника Выграну, который в тот же день отправлялся в район Ялты для
борьбы с красно-зелеными.
В этом отряде я пробыл больше месяца. К сожалению, свой дневник я
оставил в Воинке, отдав на хранение поручику Успенскому, и записей,
относящихся к этим неделям, у меня не осталось. Тогда, признаться, писать
у меня попросту не было настроения, а вот теперь жалею. Это были лихие
недели. Теперь уж и не вспомнить все по-порядку: засады, погони, когда они
гнались за нами, погони, когда все было наоборот, перестрелки в горных
ущельях и ночевки у костра. Одним словом, Майн Рид. Прапорщику Мишрису
определенно такая жизнь пришлась бы по душе.
Тут надо опровергнуть одно широко распространенное среди крымских
офицеров заблуждение. Красно-зеленые вовсе не были связаны с командованием
Рачьей и Собачьей. Я и сам много слыхал про какой-то мифический
партизанский штаб во главе с чудо-богатырем Мокроусовым, но ни с чем
подобным нам сталкиваться не пришлось. Красно-белые были, в основном,
вульгарными дезертирами, которые прятались от мобилизации и жили грабежом.
Вели они себя нагло, пользуясь слабостью нашего тыла и чудовищной
продажностью господ интендантов. Правда, уже в марте красно-зеленых
прижали крепко, и они реже высрвывались из своих горных убежищ в долины.
К нашему счастью, горы эти господа знали скверно. Татары давали нам
проводников, и несколько раз мы крепко брали эту шантрапу за горло. Хотя
они умели огрызаться и, в конце концов, подстрелили из засады самого
подполковника Выграну, которого пришлось направить в госпиталь.
Ходили самые разнообразные слухи. Говорили о мифических шаландах,
прибывающих к крымским берегам то ли с Тамани, то ли из Турции с грузом
оружия и огнеприпасов. Мы даже как-то две ночи простояли в засаде у
Профессорского уголка, но кроме греческой шхуны с контрабандными чулками и
прочей дамской ерундой, никого задержать не удалось. Затем нас послали
ловить какого-то капитана Макарова, который якобы служил адьютантом у
генерала Май-Маевского, а потом переметнулся к красно-зеленым. Капитана
Макарова мы поймать не смогли, да и, признаться, не очень верили в его
существование. Зато во время рейда прикончили знаменитого бандита Камова,
изловив его у Адым-Чокрака, где находился штаб его "2-го Повстанческого
полка". За Камова мы получили личную благодарность Якова Александровича, а
Макарова было велено ловить дальше. С большим бы удовольствием я
поохотился бы за Орловым, но он притих и где-то скрывался.
Стоял апрель, и мы сняли шинели, и самые смелые уже рисковали
купаться в море. Наш отряд был, в основном, офицерский, жили мы дружно, но
я скучал по своим и потому рад был услышать приказ о своем возвращении в
Воинку.
Честно говоря, к радости примешивалась и тревога, было обидно
потерять свои штабс-капитанские погоны из-за двух мерзавцев. Но в Воинке
меня вызвали к какому-то незнакомому генералу, и тот сообщил, что мое дело
прекращено по личному распоряжению командующего, я восстанавливаюсь в
прежней должности и возвращаюсь в наш отряд.
20 апреля я сделал очередную запись в моем дневнике. В этот день я
принял роту от поручика Успенского, помирился со штабс-капитаном Дьяковым
и выслушал делегацию юнкеров, которые на этот раз лично выразили полную
поддержку моему поступку. Тем дело и закончилось. За те недели, пока я был
в отряде Выграну, у нас ничего особого не произошло. Мы стояли на той же
ферме в Воинке, и штабс-капитан Дьяков в меру возможностей проводил
обучение нашего пополнения. Нам прислали еще три десятка весьма
подозрительных пленных, от которых я бы на месте штабс-капитана попытался
все же как-нибудь избавиться. Но наш штабс-капитан на все мои, да и не
только мои, доводы отвечал, что в отряде нужен каждый штык. По этому
вопросу спорить с ним было бесполезно.
Итак, у нас в отряде шла тихая, почти что мирная жизнь, зато в Крыму
за эти недели изменилось очень многое. О назначении Барона главкомом
Вооруженных сил Юга России я узнал еще в отряде подполковника Выграну, но
тогда мы только удивились - нам было не до политических дискуссий.
Повторюсь - Барона мы совсем не знали, так как он воевал вначале у
Царицына, а затем сменил Май-Маевского. Впрочем, ежели боем у Токмака мы
обязаны его стратегическому таланту, то радоваться было нечему.
Яков Александрович по-прежнему командовал корпусом, который был
теперь переименован в Крымский. Всем нам, участникам зимней обороны, были
обещаны памятные медали, каковые нам выдали уже осенью. Впрочем, теперь
зиму вспоминали редко: в Крыму царила большая политика, а понаехавшие сюда
генералы могли бы организоваться в Отдельный Генеральский-батальон. Во
всяком случае, такого количества лампасов я никогда не видел ни до этого,
ни после.
Прибыло и войск. С Кавказа эвакуировались остатки Добрармии, и наши
скромные погоны с вытертым золотом затерялись в калейдоскопе петлиц и
нашивок новой гвардии - господ марковцев, алексеевцев, корниловцев и
дроздовцев.
Приходится прерываться. Закружилась голова, а с левой рукой творится
что-то неладное.
23 апреля
Вчера вечером меня опять скрутило: голова кружилась, в затылке ныло,
а левая рука начала дергаться самым непотребным образом. Впрочем, к утру
все прошло, и теперь я снова вполне здоров.
Днем я вновь зашел в военно-историческую комиссию наших славных
"дроздов". Володя Манштейн развивал грандиозные планы написания истории
дивизии о двух десятках томов с приложением корпуса документов такого же
объема. Я порадовался этакому энтузиазму и подумал о том, что историю
Сорокинского отряда писать некому. Разве что поручик Успенский сподобится.
Но он в отряде только с весны 19-го. Из тех, кто вышел с подполковником
Соркиным из Ростова, я остался один.
Впрочем, я не мог удержаться, и задал "дроздам" вопрос, который их
чрезвычайно шокировал. Меня интересовало, насколько справедлива услышанная
мной год назад история о высадке дроздовцев в Крыму. Ее рассказал,
помнится, прапорщик Немно, ездивший незадолго до моего возвращения в отряд
по личным делам в Севастополь.
Так вот, господа дроздовцы, высадившись на Графской пристани, первым
делом устроили облаву на всех штатских в округе, забирая тех, кто был, так
сказать, призывного возраста, в рекруты. Вслед за этим, они окружили
редакцию "Севастопольских ведомостей" и взяли всех находившихся там в
плен. Пленники, невзирая на пол и возраст, были выпороты, после чего
"дрозды" направились на вольную охоту в город, за часами и кошельками.
Генерал Туркул, услыхав сие, поспешил заверить меня, что ничего этого
не было и быть не могло. А ежели что-то было, то не с дроздовцами. Ну , а
если и с дроздовцами, то было не так или не совсем так. При этом Володя
Манштейн как-то странно хмыкнул, а остальные присутствующие потупились.
Затем мне была предложена дроздовская версия этих событий. Облава,
действительно, имела место, но не по всему городу, а только в Морском
саду. И ловили не штатских, а укрывающихся от мобилизации офицеров.
Редакцию, действительно, выпороли, но это была не редакция уважаемых
"Севастопольских ведомостей", а один-единственный редактор какого-то
местного радикального листка, известного мерзкими пасквилями против
"цветных" войск.
Генерал Туркул специально пояснил, что "цветные" войска, то есть
носившие форму разных цветов, - это лучшие, старейшие части Добрармии, и
клеветать на них грех.
К тому же было добавлено, что дроздовцы редактора не пороли. Пороли
его, по его собственному свидетельству, некие офицеры в золотых погонах, а
вовсе не в малиновых.
При этих словах Володя Манштейн вновь хмыкнул, а полковник Колтышев
рубанул, что это была провокация, и что эта штатская сволочь выпорола сама
себя.
Покончив с севастопольским вариантом унтер-офицерской вдовы, Туркул
заключил, что грабежи действительно были, но ограничились лишь
конфискацией золотых часов у одной почтенной дамы. Виновные были лично им,
генералом Туркулом изобличены и преданы военно-полевому суду.
Позабавившись таким образом, мы заговорили на куда более серьезную
тему. Кто-то из "дроздов" задал непростой вопрос: имела ли смысл сама наша
крымская эпопея?
Речь шла, конечно, не о необходимости борьбы с красной сволочью. Но
сам Крымский плацдарм, наша "бутылка", настолько неудобен в стратегическом
отношении, что целесообразнее, по его мнению, было все же удержаться на
Кавказе, и оттуда весной 20-го начинать сначала. А может быть, стоило из
Новороссийска уходить прямо за границу, чтобы через полгода высадиться на
Дону и Кубани, где мы всегда находили поддержку.
Ему тут же возразили, правда, в основном, с нравственной точки
зрения. Володя Манштейн сказал, что мы обязаны были драться на любом
клочке России, а не отсиживаться, ожидая удобного момента. Туркул
напомнил, что все попытки удержаться на Кавказе зимой 20-го были неудачны,
а десант на ту же Кубань летом был и вовсе провальным - господа казаки не
поддержали генерала Улагая. Хотя, конечно, добавил он, крымская "бутылка"
- заранее проигрышный вариант, который лишь затянул нашу агонию на год, и
в этом понимании действительно не имел смысла.
Тут я вмешался. Дело в том, что мне самому приходилось думать о
значении нашей крымской обороны, и в Крыму, и здесь. И я позволил себе не
согласиться с Туркулом.
Тогда, зимой 20-го, мы дрались в Крыму, защищая собственные жизни.
Иной цели, вообще-то говоря, у нас не было. Позже, с апреля, когда остатки
Добрармии эвакуировались из Новороссийска, появилась смутная надежда нп
создание нового антибольшевистского плацдарма или - это мы вспоминать на
