торые никогда не останавливаются. Если я получаю обратную
связь от них, то это очень много для меня значит.
? Твоя песня РАСПУТЬЕ продолжается? В том смысле чувству-
ешь ли ты себя действительно стоящим на распутье?
В данный момент не совсем, но так будет когда прийдет
время делать другой альбом. Веришь ли, когда делаешь альбом,
эти дни кажутся очень важными. Это только кажется легким реше-
нием сделать альбом такого рода или иного рода. Но в последую-
щие года ты понимаешь, какой драматической переменой это могло
быть - ты живешь с новым образом, который ты для себя выдумал.
Поэтому, я думаю, что когда прийдет время делать новую
пластинку, я намерен дать себе полную свободу в том, что я за-
думаю сделать.
? Ты помнишь какое-нибудь распутье в своей жизни?
Да, когда я выходил из длительного периода спячки и без-
действия - склонность к героину - в действительности это было
даже не распутье, я вылезал из окопа на дорогу. Так что выб-
рать правильные путь было очень важно для меня. Не знаю долго
ли я стоял на тропе прежде чем снова двинуться, но...
Интервью Дэна Ниара.
Music Express
Октябрь 1988
Перевод Людмилы Пилипенко.
"МУЗЫКА - ЭТО ТО, ЧТО ДАЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ ВЕРЕ!"
Интервью с Борисом Гребенщиковым,
взятое А. М. в январе 1985-го года
в Ленинграде...
С того времени, как Б. Г. дал мне это интервью, прошел ровно год.
Вновь январь, только за окном не Ленинград, а совсем другой город, но в
этом ли суть? Меньше месяца назад, в Москве, на одном из последних концертов
"Аквариума" мы встретились с Борисом и я спросил его: - Что, Боб,
делать? - Попробуй, - ответил он, - вдруг там все же что-то есть...
По возвращении домой я прослушал запись нашего разговора полностью.
Пусть прошел год, но на мой взгяд, ценность и актуальность материала не
стала меньше, а может даже наоборот... Так что пришло время перевести эти
чуть глуховато записанные голоса на бумагу, постораюсь сделать это с
минимальной правкой. Итак, экспозиция:
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Студеный, ветренный январский Ленинград начала 1985 года. Большая
кухня большой коммунальной квартиры на улице Софьи Перовской, стол, покрытый
клеенкой, разговоры соседей, реплики жены, Б. Г. сидит напротив меня - джемпер,
джинсы, его пресловутая обаятельная улыбка куда-то подевалась,
хотя обаяния в нем не поубавилось, просто устал, просто вечер, просто январь,
сейчас бы почитать хорошую книгу или порисовать, но надо говорить
и о чем: о рок-н-ролле. Что же, если надо - так надо, и Б. Г. сам включает
диктофон...
М. Ради чего ты ввязался во все это? А может ты идеалист?
Б. Г. Идеализм или неидеализм имеют к этому... Да просто не имеют ни
малейшего отношения. Вопрос в том, что бы я еще делал, это
во-первых. А во-вторых, когда я в шестьдесят пятом году (могу дату
назвать точно) поздней весной шестьдесят пятого года услышал "HELP!".
М. Как все это было? Ты можешь рассказать?
Б. Г. По "Голосу Америки", в очень плохом качестве, почти ничего не было
слышно... Причем поначалу даже в исполнении Рэя Чарлза...
М. Что ты делал?
Б. Г. Был вечер. Я просто жаждал, наконец, услышать эту музыку, которая
ходит вокруг, а до меня доходит в очень искаженном виде. До этого по
приемнику ловил какие-то обрывки, так что знал, в какое время это
передается. Я включил приемник, поставил перед ним магнитофон, такой
ужасный у меня магнитофон был, разваленый, сделанный где-то в конце
пятидесятых годов. Включил и услышал... И вот, с этого момента, с
тех пор, как этот замок щелкнул, все стало ясно и все вошло в фокус
и больше, с тех пор, я из фокуса не выходил. Дальшейшим был вопрос
того, как я применил свой собственный организм и свои собственные
возможности для того, чтобы катализировать эту вещь вокруг себя.
М. Ты сказал - фокус, что для тебя здесь это слово?
Б. Г. Все получилось... ну, как в фотоаппарате, что ли, когда наводишь на
резкость. До этого момента я был таким простым парнем, который учился
в школе, получал там тройки, пятерки, четверки... Ну, писал так
называемою прозу, ну, просто много книг читал, поэтому и писал...
Речь же идет о том, что я хотел делать... А тут мне все стало ясно:
кто я такой, что я хочу делать и зачем я это хочу делать... И все
это стало ясно на уровне, ну подсознательном, что ли... То есть
ясность наступила тогда, а выразить я ее могу только сейчас, тогда
бы мне и в голову не пришло ее выражать, да я бы и не смог. Ну а за
последние двадцать лет ясность эта не менялась ни на мгновение...
М. Помнишь, когда мы с тобой сидели у меня дома, ты сказал, что для тебя
никогда не кончалось лето шестьдесят седьмого года...
Б. Г. Дело в том, что лето шестьдесят седьмого мы берем здесь как символ.
так что я говорю о духе, который стоит за всем этим, что происходило
в Сан-Франциско или где-то еще нас не должно особо интересовать, это
иное, но вот этот джаз - он постоянен, тогда я к нему подключился и
с тех пор все это было лишь вопросом того, как я смогу завести все
это вокруг себя... Т. е. в какой мере я буду ответственен за передачу
его в окружающее пространство. Ведь это ясно, в отличие от всего
остального, то - штука, которая появляется не для того, чтобы ее
просто пассивно воспринимать, а чтобы активно трансформировать в
окружающее. Это... ну, как вот библейская притча по поводу талантов,
данных людям. Зарывать в землю это нельзя, нужно пускать в рост, вот
этим то я и занимаюсь...
М. Ну, тогда надо сразу понять, что ты хочешь делать. Ведь одно - это
просто жить в кругу, в определенном кругу, а другое - то, что ты
стремишься дать этому кругу, понимаешь? Ты художник, Боб...
Б. Г. Начнем с того, что когда я начинал, я не был художником. Но у меня
с самого детства было ощущение того, что жизнь - это кайфовая штука.
М. Ты любишь жизнь?
Б. Г. Сложно сказать. Я живу. Я отношусь к ней с большой радостью.
М. Т. е. тебя радует все это?
Б. Г. Ну, в общем-то да, хотя это не совсем точная формулировка вопроса
и не совсем точный ответ, но...
М. Давай попытаемся точнее. Что ты любишь в жизни?
Б. Г. Видишь ли, я воспринимаю жизшь, как... э... как это сказано у Баха в
" Иллюзиях"? Как нечто среднее между университетом и кино. Т. е. ты
видишь вокруг массу интересных вещей, ты все это наблюдаешь, во всем
этом участвуешь и на всем этом учишься. Вот. И я воспринимаю тот
процесс, который мы назывем жизнью, именно как возможность
максимально полно очистить, раскрыть, раскрывая очищать себя до
такой степени, когда ты станешь настояшим человеком... Знаешь, есть
одна очень замечательная и правильная притча... Один маг
рассказывает, что когда ты молодой, когда только начал все это
изучать и постигать, кажется, как все это замечательно. Хочешь -
погоду изменишь, хочешь - уничтожишь это, хочешь - создашь то... А
потом начинаешь понимать, что каждое твое действие связано со
всеобщим балансом и кончается все тем, что когда ты становишься
мастером своего дела, своего искусства, ты перестаешь иметь свою
собственную волю. Перестаешь ее иметь потому, что она совершенно
лишняя, ненужная, от беса. Тогда ты становишься одной из сил природы
и совершаешь только то, что требует баланс вечности... Т. е. по своей
воле ты ничего не делаешь, ведь своей воли у тебя просто не
остается. Она уходит, она вырабатывается как лишняя, как ненужная...
Ведь когда ты маленький, ты и видишь все, как маленький. Когда ты
вырастаешь, ты начинаешь видеть все это по-другому, вот сейчас мы
видим все это как через мутное стекло, а когда мы умрем, мы начинаем
видеть все это по-настоящему...
М. Умрем ли мы?
Б. Г. Я имею в виду существование в определенном физическом теле... Так что
учитывая все это, существовала определенная энергетическая завязка
еще в самом детстве, это та форма, в которой я завязан внутренне и
впоследствие мне ничего не оставалось, кроме того, как в этой форме
и начать работать - для самого себя, ведь для меня это был самый
естественный путь. Я всегда радовался, что живу именно в это время,
именно здесь...
М. Ты не хотел бы жить в другом веке?
Б. Г. Нет, нет.
М. Хорошо, возьмем шестидесятые годы и возьмем восьмидесятые, т. е. когда
все это начиналось, когда был шестьдесят пятый, когда было солнечное
лето шестьдесят седьмого, т. е. то время, когда Дилан пел "времена
меняются" и возьмем, как я уже сказал, годы восьмидесятые, на мой
взгляд очень жестокие и давящие...
Б. Г. Я не вижу между ними никакой разницы, никакой. Потому что есть,
опять-таки определенная энергетическая форма, по поводу которой мы
говорим и которую мы так или иначе будем называть роком и которая
имеет какое-то отношение к этому понятию. И эта энергетическая
форма... Она просто нашла для меня наиболее ясное и точное
воплощение в том, что делалось в какой-то период шестидесятых годов,
скажем, года с шестьдесят четвертого, шестьдесят пятого по
шестьдесят восьмой - семидесятый. Так для меня. Но именно в этом
месте и в это время я больше всего учусь музыке и для меня очень
существенно то, что делалось тогда на моей родине, в Великобритании...
М. На твоей родине?
Б. Г. Для меня это - родина. Потому что многим, неизвестным для меня,
связан с Британией как таковой, ну, как географически,
метагеографически... Т. е. я завязан с Англией на протяжении многих
десятков веков. Это страна, субстрат которой для меня очень близок,
который пересекается во многом со мной и включает меня в себя. И я,
в какой-то мере, вижу то, что мы сейчас делаем, как продолжение
английской формы теперь и здесь... В общем, с этой страной, с ее
прошлым и существующим я так или иначе завязан в какой-то
энергетической форме и то, что происходит здесь, я вижу как прямое
продолжение, т. е. и здесь есть завязка между Россией и Британией и
историческая и географическая и любая другая. Так или иначе, для
меня Британия всегда была ближе, чем Штаты и Моррисон, единственный
американский поэт...
М. А Дилан?
Б. Г. Дилан... Когда я говорю про Моррисона, я забываю, что Дилан для меня
важнее...
М. ...Знаешь, рок-н-ролл, не рок, как определенная музыкальная форма, а
рок, как форма философии, определенная текстовая структура, помогающая
это выразить...
Б. Г. ...Рок-н-ролл - это звук. Это звук с большой буквы.
М. Хорошо, но Дилан-то знал, что петь, а когда ты пришел в рок-н-ролл,
ты знал, что петь?
Б. Г. Дело в том, что звук и сопутствующая ему энергетическая структура
абсолютно ясна, она допускает вариации не очень-то значительные:
вариации от прямого насилия до харрисоновского просветления. Но,
повторяю, вариации эти не так уж велики и поэтому первые четыре года
ученичества в "Аквариуме" - скажем, с семьдесят второго по семьдесят
шестой, в семьдесят втором я начал писать песни на русском языке, в
семьдесят шестом у меня начали получаться песни, которые я пою до
сих пор. В семьдесят восьмом мы с Майком написали "Все братья -
сестры", первый альбом, который пошел по рукам с обложкой и всем
остальным. Так уже в нем была масса вещей, которые я пою сейчас.
"Укравший дождь", "Моей звезде", "Почему не падает небо", там еще
много вещей, которые для меня до сих пор действуют, т. е. можно
сказать, что в семьдесят восьмом я вступил в определенную фазу в
полный рост...
М. Ну, а фаза эта не кончилась в "Дне Серебра"?
Б. Г. Нет, думаю, что нет, потому что энергетическая форма вот в таком
нашем микроскопическом рассмотрении не относится к "Аквариуму", она
до сих пор не пройдена мной до конца. "День Серебра" был этапом для
" Аквариума", но не для меня.
М. А для тебя?
Б. Г. В одном из последних интервью, уже после выхода "Undercover of the
Night", Кейт Ричард сказал одну очень хорошую фразу после которой я
