статье, что и деревенщики, которых поднимали при Брежневе, тоже нынешнее
руководство не устраивают, так как они неправильно оценивают
коллективизацию. И еще в статье этой удар по так называемому (это их
формулировка) "вибрирующему герою". Как я понимаю, их и трифоновское
направление не устраивает. Вероятно, кочетовщина такая безнациональная.
Если у деревенщиков было хоть что-то живое в остром национальном чувстве,
то это теперь тоже не нужно. Нужен, видимо, уровень литературы типа
произведений Юлиана Семенова, образы советских разведчиков и других
передовых наших современников. Но это все-таки ничего еще не значит. Это
показывает только их безнадежно устаревшие вкусы и невозможность для них
приспособиться к современному развитию культуры и вообще мира. Это не
значит, что культура и литература совсем заглохнут в нашей метрополии. Я
уже не говорю о подпольной литературе. Но я не уверен, что все заглохнет и
в официальной... То и дело, думается мне, будут пробиваться какие-то живые
ручейки. Возможно, они станут уже, но вовсе не исчезнут. Пройдет, скажем,
пару лет, и будут пробиваться все чаще. Серость захватывает позиции. Но
тем не менее трудно предположить, что Россию так уж опустошат до конца. Ее
трудно опустошить.
- Между прочим, то же самое произошло в живописи после погрома в
Манеже в 1962 году. В течение двух лет никаких выставок не было. Серость
царила. А потом все снова началось.
- Конечно. Россия все-таки отчасти западная страна. Они не хотят с
этим считаться. Но когда-нибудь придется. Наша культура греческая,
библейская... Корни ее там, а не в какой-то Валгалле.
- Так что ты считаешь, что несмотря на все эти зажимы, на весь бред,
который исходит сверху, все равно время от времени на страницы советских
журналов будет проникать что-то подлинное и что-то в издательствах
каких-то будет появляться?
- Ты знаешь, вот недавно попал мне случайно в руки журнал "Вопросы
литературы". Постоянно нет времени за этим следить. Но тут кто-то дал.
Начинается какой-то бредовиной. Огромная статья о социалистическом
реализме. Все как обычно. Читаешь и ухмыляешься: ничего не изменилось. И
вдруг статья, замечательная статья Стасика Рассадина о князе Вяземском. О
поэзии его, о его жизни. Это настоящая литература, просто настоящая
литература. И вот такие чудеса время от времени случаются. Ставить крест
нельзя. Хоть и приближается 1984 год, но все-таки орвелловское пророчество
осуществилось еще не до конца.
- Я бы хотел вернуться к вопросу о положении русского писателя на
Западе. По-моему, твой собственный пример опровергает зиновьевский тезис о
неизбежной гибели писателя-эмигранта. У тебя ведь и на русском языке
выходят книги и переводят их в разных странах.
- В общем, мне жаловаться трудно, конечно. У меня в этом году в
Париже в Издательстве "Галимар" вышли мои основные книги. Сначала "Остров
Крым", потом "Ожог". Пресса была очень большая и положительная. Интересно,
что одна из статей в газете "Либерасьон" шла под рубрикой ГРЕЦИЯ. То есть,
меня причислили к грекам, так как я - беспаспортный бродяга - не отношусь
с их точки зрения ни к России, ни к Америке, а еще вдобавок на вопрос
"Хочу ли я, чтобы Россия стала более греческой?", Ответил утвердительно.
Кстати, в Париже, в театре Шайо репетируется моя пьеса, премьера которой
состоится в феврале будущего года. Здесь, в США, мне не очень повезло с
переводчиками. "Остров Крым" перевели быстро и хорошо, и осенью он
выходит, а вот "Ожог" по вине переводчика застрял, по крайней мере, на
четыре года. Но существует договор с издательством "Рендом Хауз", и в
конце концов книга выйдет.
- Я слышал, что в Париже с твоим "Ожогом" была какая-то история.
- Да, там какие-то силы действовали. Сначала издательство "Сток" ее
собиралось выпускать. Книга была уже почти готова. Вдруг руководство
издательства сменилось, и они отказались от моей книги, потеряв огромные
деньги. Это странное решение. Трудно его объяснить. Если они из
экономических соображений отказываются от издания невыгодной, как им
представляется, книги, то должны же они учитывать то, что на нее уже
затрачено. Ведь они потеряли бы намного меньше, если б книга вышла и
продавалась плохо. Видимо, кто-то пообещал им больше за то, что они не
издадут.
- Кто же это мог сделать, кроме советских товарищей?
- Ну, я не могу этого утверждать, у мня нет доказательств. Но похоже
на то. Я просто не вижу никакого иного объяснения.
- У тебя, кажется, выходят книги в Скандинавии?
- В Финляндии, в Швеции, а кроме того, в Западной Германии и Дании.
- А что с русскими изданиями?
- Вот только что вышел роман "Бумажный пейзаж", который я начал
писать здесь, на Западе. Его выпустило издательство "Ардис". В
издательстве "Эрмитаж" вышла книга моих рассказов, в основном, старых. И
вот у тебя, в "Третьей волне" выйдет, как мы договорились, книга
"Радиоэссе".
- Сегодня ты работаешь над новым романом?
- Я начал его через полгода после эмиграции, и в принципе он уже
готов.
- Там, в основном, русский материал?
- Да, но и многое происходит за рубежом.
- Что ж, твой опыт очень убедительно опровергает тезис о бесплодии
русского писателя-эмигранта.
- Не только мой. Все пишут. И активно пишут. Да ты, как издатель,
знаешь это не хуже меня. Возникает даже смена, появляются молодые
писатели, которые начали свой творческий путь здесь. В общем, возникает
младшее поколение писателей.
- Кого бы ты из младшего поколения и там, и здесь назвал?
- Из тех, кто в России - метропольцев Виктора Ерофеева и Попова.
Здесь же, пожалуй, наиболее перспективный, наиболее талантливый Саша
Соколов. Ему уже под сорок, правда, но он все же младше нас. Эдуард
Лимонов шумный такой написал роман и в принципн интересный. Время покажет,
что он дальше сможет написать.
- Сомерсет Моэм как-то сказал, что одну книгу из собственной жизни
может написать каждый, а вот вторую и третью...
- Ну да. Но дело еще и в другом. Тут много литературных юношей, я
имею в виду не возраст. Они несколько пренебрежительно относятся к
профессионализму. А без него прозаик не может. Профессионализм нужен во
всем. Любой там самый вдохновенный поэт должен быть и профессионалом. В
прозе это особенно отчетливо видно: профессионал ты или нет.
- А что ты думаешь о разговорах по поводу того, что русские вечно
между собой ссорятся, скандалят, чуть ли не дерутся, что с ними из-за
этого невозможно иметь дела?
- Где же особенно скандалят? По-моему, самая большая ссора была
четыре года назад, когда кто-то в кого-то бросил стул. Выстрелов пока еще
не было. Никого не подрывали. Да еще вот в Нью-Йорке, я слышал, одна
группа художников-концептуалистов подсунула другой, враждующей группе,
змею в почтовый ящик. Это, наверное, пример самой яростной ссоры. Больше
же ничего особенного. А газетные и журнальные склоки - это нормально. Это
говорит о том, что пульс есть. Пусть себе ссорятся. Как же это без споров,
без дискуссий? Другое дело, что порой внутриэмигрантские споры принимают
неприятный оттенок, потому что как бы исключается из них метрополия.
Некоторые люди ведут свои споры так, что становится очевидным, что для них
интриги в эмигранской среде гораздо важнее русской литературы, жизни
России, всего прочего. Это очень неприятно. Недавно в Вашингтоне проходила
конференция о цензуре в тоталитарных обществах. Так вот, одна наща
эмигрантка встает и говорит: "Да это все известно, а вот о цензуре в
эмиграции нужно сказать". И дальше продолжает о том, что ничего нельзя
против кого-то и чего-то негде в русской эмигрантской прессе напечатать.
При этом называет несколько имен. И это говорит человек, который имеет
собственный, хорошо читаемый журнал...
Эмили ДИКИНСОН
Перевод с английского и вступление Веры Марковой
"Я улыбаюсь, - писала Эмили Дикинсон, - когда вы советуете мне
повременить с публикацией, - эта мысль мне так чужда - как небосвод
Плавнику рыбы - Если слава - мое достояние, я не смогу избежать ее - если
же нет, самый долгий день обгонит меня - пока я буду ее преследовать - и
моя Собака откажет мне в своем доверии - вот почему - мой Босоногий Ранг
лучше -"
В 1862 году Томас Уэнтворт Хиггинсон, известный в Новой Англии
писатель и публицист, обратился к молодым американцам с призывом смелей
присылать свои рукописи в редакции журналов. Быть может, где-то в глуши
таятся еще не известные миру таланты? Надо найти их, воодушевить и с
должным напутствием открыть им дорогу в печать. Хиггинсон готов был взять
на себя роль благожелательного ментора.
Из маленького провинциального городка Амхерста пришло письмо,
датированное 15 апреля. С него началась знаменитая в истории американской
литературы переписка. К письму были приложены четыре стихотворения. Все
они признаны теперь шедеврами американской лирики. Подписи не было, но на
небольшой карточке карандшом, не очень ясно, словно с какой-то
нерешительностью, написано имя: Эмили Дикинсон.
Почерк странный, похож на следы птичьих лапок на снегу. Вместо
общепринятых знаков препинания - тире, обилие заглавных букв, как в
старинной английской поэзии. Автор спрашивал только, живые ли его стихи,
дышат ли? "Мой Разум слишком близок к самому себе - он не может видеть
отчетливо - и мне некого спросить -"
Удивительное письмо, но еще удивительнее стихи - смелые, полные
свежести и силы, это Хиггинсон понял сразу. Весь мир словно увиден и
прочтен заново. Но - и здесь Хиггинсон столкнулся с загадкой, которую так
и не смог разрешить во всю свою жизнь, - как применить к этой необычной
поэзии ходовую шкалу оценок?
Каноны стихосложения, полученные американской поэзией в наследство от
английской, крепко усвоенные и уже окостеневшие, даже школьные нормы
грамматики и орфографии в стихах Эмили Дикинсон опрокидываются,
отбрасываются в сторону в поисках новой выразительности. Неточная рифма
тяготеет к диссонансу, но богатство внутренних перекличек-ассоциаций
напоминает Шекспира. Это любимый автор Дикинсон. В одном из своих
позднейших писем она сказала: "...тот совершил свое Будущее, кто нашел
Шекспира".
Плавный ход классических размеров перебит синкопами, ритмический
рисунок вычерчен свободно и прихотливо. Тире, как стоп-сигнал, не
позволяет глазам легко скользить по строке, и паузы эти размечены почти
как в нотописи.
Рамки поэтического словаря раздвинуты. Эмили Дикинсон любила
соединять "трудные" латинские и греческие слова с англосаксонскими.
Недаром она иногда называла английский язык "саксонским", восходя к его
глубоким источникам. Язык идей соединен и сшиблен со словами из
повседневного обихода, с напряженным языком чувств. И не только сочетание
слов необычно. Само слово зачастую берется в непривычном значении.
Возникают слова-символы. К такому слову, как к центру, стягивается все
стихотворение.
Андре Моруа писал в своем литературном портрете "Эмили Дикинсон -
поэтесса и затворница" [Andre Maurois. Robert et Elizabeth Browning.
Portraits suivis de quelques autres. Paris, Bernard Grasset, 1955, p.
45-64] о таких сложных ассоциациях: "Они отпугивают ленивые умы, но зато
возбуждают другие и помогают им открыть в пейзажах души прекрасные эффекты
