может быть возбуждено только в тех случаях, когда имеются
достаточные данные, указывающие на признаки преступления".
Недвусмысленно ясно! Это закон!
- А мне неясно, - спокойно ответил я. - В научном
комментарии к статье 108 указано, что для возбуждения
уголовного дела достаточны данные, свидетельствующие о
наличии преступного события, хотя бы они и не содержали
указания на конкретного виновника. Мне не изменяет память?
Зацаренный растерянно помолчал, потом вперил в меня свои
голубые буркатые глаза:
- Вы, что - тоже юрист?
- Я тоже юрист. Я ваш коллега, старший
оперуполномоченный МУРа...
Зацаренный засмеялся и спросил:
- Что же вы, коллега, цитируете комментарий со второго
пункта? Там ведь, если помните, есть пункт первый. И
подтверждает он мою правоту...
- Это почему еще?
- Потому, что там сказано: "Данные, свидетельствующие
лишь об антиобщественных, но уголовно ненаказуемых
поступках, не могут считаться основанием для возбуждения
уголовного дела". Вот так...
Я слушал Зацаренного и все больше убеждался, что его
голос так могуч и убедителен, потому, что возникает не как у
нас всех - в маленькой гортани, а формируется мощным
желудочно-кишечным трактом, где-то там глубоко, в неведомых
словоносных недрах рождается эта звуковая стихия. Его речь
была непохожа на мое жалобное колебание воздуха, это было
неисчезающее дрожание эфира - это звучал величественный
Лагос, имеющий массу и объем.
- Мне кажется, мы не можем договориться потому, что вы
заранее твердо уверены, будто автор телеграммы просто злой
глупец, совершивший аморальный антиобщественный поступок...
- А вы твердо уверены, - перебил меня Зацаренный, - что
это злой демон, спланировавший умышленное убийство
почтово-телеграфным методом...
- Нет, я в этом не уверен, - покачал я головой, - но
считаю при нынешних-то трагических и в то же время
достаточно таинственных обстоятельствах всякое
предварительное теоретизирование неуместным. Я бы хотел,
чтобы следствие дало ясный и недвусмысленный ответ - кто он,
человек, отправивший телеграмму? И зачем он это сделал?
Или почему он это сделал...
- Да, я с вами согласен, - вздохнул Зацаренный, - но мы
же с вами практики, реалисты и знаем, что раскрутить
подобную глупость в сто раз труднее, чем любое хитроумное
изощренное убийство...
- Опять - двадцать пять! Мы с вами не знаем - глупость
это или изощренное убийство...
- Хорошо, хорошо! Я с вами не спорю! - замахал
энергичными ручками, загрохотал надо мной Зацаренный. - Я
хочу вам задать товарищеский коллегиальный вопрос. Вот вы
работник МУРа, можно сказать, образцовой, лучшей розыскной
службы. Представьте, что к вам обратились с подобным
материалом. Вы бы настаивали на возбуждении уголовного
дела? С перспективой вечной нераскрываемой "висячки?
Экий паршивец! Он поставил меня в невыносимую позицию
демонстрации своей добродетели, но у меня нет возможности
кокетничать и жеманиться. И я твердо ответил:
- Я лично возбудил бы. Я надеюсь, что вы освободите меня
от предъявления своего послужного списка и доказывания моей
добросовестности...
- Упаси бог! - взорвал акустическую бомбу Зацаренный. -
Я вам верю, но один мой очень умный друг всегда говорит, что
никакой следователь не должен, не может расследовать дел,
связанных с судьбой близких людей, как ни один хирург не
станет оперировать дорогого ему человека. Руки дрожат!
- Да, у меня дрожат сейчас руки, - сказал я. - Может
быть, ваш друг и правильно говорит про хирургов...
- А про нас? - усмехнулся Зацаренный.
- Про нас? Я вот только сейчас понял, что когда каждое
дело будет волновать тебя лично так, будто тебя самого
режут, тогда правосудие будет обеспечено, как надо...
- К сожалению, если смотреть на вещи реально, это
невозможно. И когда горечь утраты стихнет и вы немного
успокоитесь, поймете, что нельзя боль всего мира принять на
себя... Вы не понимаете, что...
Я встал, дальнейший разговор мне представлялся
бесплодным. Образованный, приличный человек, наверняка
честный работник. Особая порода людей, которые начинают и
завершают любой спор заявлением: "вы не понимаете, что...".
Зацаренный протянул мне руку, напутственно гулко
прогрохотал:
- Мы, конечно, что сможем, проверим... Хотя особых
надежд не питаю... Да и семья покойного ни с каким
заявлением не обращалась... Вы им скажите... чтобы все
было в установленном порядке...
На автомобильной стоянке, кроме моего "жигуленка" цвета
"коррида" уже никого не осталось. Все разъехались. На
опустевшей площади валялись оранжевые кляксы апельсиновой
шкуры, пустые сигаретные пачки, ветерок разносил клочья
бумаги. Черным колодцем зияла брошенная на асфальте лысая
покрышка с грузовика. Напившееся тяжелой краснотой солнце
садилось в пепельно-свинцовые горы облаков.
Я подошел к машине и увидел, что рядом с водительской
дверью сидит Барс. Завыл он тоненько и посунулся ко мне.
- Ты как меня разыскал? - потрепал я его по загривку, и
Барс длинным горячим языком лизнул мне ладонь. - Садись в
машину, поедем домой. - Я открыл заднюю дверцу, и Барс
ловко прыгнул в кабину.
Я сел за руль, повернул в замке зажигания ключ, и мотор
ровно, сильно заурчал, плавно включилось сцепление, медленно
покатился по пустынной площади автомобильчик. Во всем
городке пахло сиренью и пылью. Безлюдно и тихо. Только у
подъезда Дома культуры толпились люди, доносился хохот и
взвизгивания девчат. Свернул на зеленую Комендантскую
улицу, навстречу со свистом, как стрижи, промчались два
пацана на велосипедах, и снова стало пусто и тихо, залито
неверным сумеречным светом майского заката.
У меня было ощущение, будто я сплю. Снится диковинный,
странный сон, пугающий, неприятный, я знаю, что это сон, но
стряхнуть его мягкое, обволакивающее ярмо не могу. И
поскольку во сне мы ничему не удивляемся, я уже принял
смерть Кольяныча, и теперь надо, что-то делать,
разговаривать, действовать, но, как во сне и бывает, я не
знаю своей роли, не понимаю, что мне надо предпринять, какие
слова я должен говорить.
Слева впереди меня по тротуару широко вышагивала статная
крупная женщина с развевающимся хвостом светлых волос. Я
притормозил около нее, высунулся в окно:
- Садитесь, Екатерина Сергеевна, довезу вас до дома...
Завуч в первый момент отшатнулась, потом узнала меня,
усмехнулась:
- Да нет уж, спасибо... Я не домой, и идти мне тут рядом
совсем...
- Тогда я могу вас проводить, - предложил я.
- А чего провожать? - громко засмеялась она, и ее смех
вспорхнул в зеленых сумерках жестяной птицей. - Тут у нас
не заблудишься, все рядом...
Я уже вылез из машины, скомандовал негромко Барсу:
"Охраняй" - и подошел к задержавшейся в нерешительности
женщине. Вихоть, ее зовут Екатерина Сергеевна Вихоть.
- Я все равно хотел вас повидать, мне надо с вами
поговорить по делу, - сказал я настырно, а она пожала
плечами, нехотя согласилась:
- Если по делу, то конечно...
- А вы опасаетесь, что бездельные вечерние прогулки с
малознакомым мужчиной вас могут скомпрометировать? -
поинтересовался я.
- Меня никакими обывательскими сплетнями не
скомпрометируешь, - резко врубила она мне, - но заботиться о
своей репутации педагога я обязана...
Она была сейчас похожа на дот - огромное неприступное
сооружение, которым стремятся завладеть какие-то
несуществующие захватчики, а может быть, она нарочно
придуривалась, стараясь оттянуть время? Может быть, ей
сейчас не хотелось говорить со мной?
Но я уже стряхнул с себя оцепенение просоночности, я
делал привычное мне дело - разговаривал с людьми. Дело в
том, что настоящая розыскная работа - это не ползание по
земле в поисках следов и не преследования, не охота, не
засады. Это просто разговоры. Много разговоров. С людьми
интересными и противными, искренними и лживыми, мудрецами и
дураками. Горы слов просеиваются через сито моего интереса,
массу сведений трясу я на грохоте своих представлений о
возможном и необходимом, пока не заблестит на дне искорка
правды, бесценная крупица истины.
- Заверяю вас, Екатерина Сергеевна, что я человек очень
строгих правил и знакомство со мной никоим образом подорвать
вашей репутации женщины и педагога не может...
- Я не в том смысле... - слегка смутилась Вихоть,
получив от меня гарантии, что я не начну прямо здесь, на
вечерней улице, терзать ее репутацию. - Я это так сказала,
вообще...
- Вот и я сказал так просто, вообще. - Мы пошли
потихоньку по улице рядом, но взять ее под руку я не
рискнул, поскольку от такой ревнительницы своей репутации за
подобную вольность можно было бы в два счета схлопотать по
физиономии. Несчастные беззаветные хранительницы рубежей,
на которые никто не посягает!
- Как вы думаете, Екатерина Сергеевна, кто мог отправить
Коростылеву эту телеграмму?
- А почему вы именно меня об этом спрашиваете? -
вскинулась Вихоть.
- Я об этом спрашиваю всех, - мягко пояснил я. - А ваше
мнение для меня особенно ценно...
- Интересно знать, почему же мое мнение вас интересует
особо?
Я старался не смотреть на эту говорящую лошадь, только
вслушивался внимательно - ее голос подрагивал, она странно
реагировала на мои естественные вопросы.
- Вы же много лет вместе работали, хорошо знали Николая
Иваныча. Вы, кажется, тоже словесница?
Она кивнула. В задумчивости она не замечала, что все
время убыстряет ход, мы начали с вялого прогулочного шага, а
сейчас она топала рядом со мной дробной, тяжелой рысью.
- Вы, Екатерина Сергеевна, завуч, на вас так или иначе
замыкаются все преподаватели, ученики и их родители. Вы
лучше других можете знать, к кому из них следует
внимательнее присмотреться...
- Этого я не знаю! Мне вообще неприятно думать, что
подобное могло быть как-то связано с моей школой.
- Приятно или противно, тут уж считаться не приходится.
Думать надо, и для меня будут очень ценны ваши
соображения...
- А какие у меня могут быть соображения? Скорее всего
это сделал кто-то из старшеклассников. Очень трудная
подрастает молодежь...
- Да, я думаю, что во все времена подрастающая молодежь
была трудной для взрослых, а у кого-нибудь из
старшеклассников конкретно были с Коростылевым конфликты?
- Ну, этого я не могу сказать... Вообще Коростылев был
человек прекрасный, но согласиться с его педагогической
методой я не могла. Особенно в последнее время. Может
быть, это у него возрастное. Да, что сейчас говорить...
- А, что вас не устраивало в его педагогическом подходе?
- Да разве во мне дело? У него ребята распускались...
После его уроков другим педагогам было трудно владеть
классом.
- Поясните мне, Екатерина Сергеевна, что это значит... Я
ведь в школьных делах профан.
- Да тут не надо быть специалистом, есть аксиома
взаимоотношений учащихся и преподавателей. - Мы свернули
направо в сонный переулок, и сразу же на столбах заморгали,
затеплились лампы дымным сиреневым светом, постепенно
наливавшимся яркой голубизной. И рой мошкары заходил
кружащейся сетью вокруг истекающих слабым, неуверенным
свечением фонарей.
Завуч не то досадливо, не то сердито сказала:
- Коростылев или не мог, или не считал нужным поставить
необходимый барьер между собой - воспитателем - и учениками
- воспитуемыми, а без этого водораздела педагог обязательно
спускается с высоты своего опыта и авторитета до уровня
детей. Ведь школьники - это дети, и они должны точно знать,
что такое дисциплина, что можно, чего нельзя, где проходит
грань между ними и взрослыми... Сейчас и говорить-то об
этом неуместно, но доходило до курьезов...
- А именно?
- Да этим "именно" числа нет. Ему балбес-десятиклассник
Самочернов официально заявляет на уроке, что считает
Высоцкого поэтом лучше Маяковского, а Коростылев вместо
того, чтобы поставить на место этого наглеца, начинает
вместе со всем классом абсолютно серьезно разбирать, почему
им нравится сейчас Высоцкий. - Она тихо взглянула на меня и
