Братья Вайнеры
Завещание Колумба
1
...Мир вокруг меня был объят серой пеленой, и я знал
твердо, что за дымно клубящимся сводом - сон, а здесь,
внутри бесплотного шатра, за которым плыла нереальность,
здесь была явь. Был гладкоструганый сосновый стол, тонкий
чайный стакан, над которым я постепенно сдвигал дрожащие от
напряжения ладони, - и стакан оживал, еле заметно начинал
двигаться, и когда ток крови с ревом зашумел во мне, стакан
оторвался от стола и повис в воздухе...
Стакан висел, удерживаемый только моей волей, и ощущение
необычайного счастья, чувство огромной внутренней силы
затопило меня, я вспомнил название, имя этой силе и закричал
освобождение - телекинез!!! - и стакан ерзливо выскользнул
из моих разомкнутых ладоней и с пронзительным звоном полетел
вниз, разлетаясь на куски еще до того, как ударился об пол и
выбросил меня из моего отчетливого убежища яви в мутную
облачность сна, и только непрерывный звон сопровождал меня
на всем долгом пути, пока я плыл наверх через бесконечную
толщу видений из своего затопленного батискафа яви, где я
владел волшебной силой телекинеза.
И, не открывая глаз, чтобы не разрушить в себе это
ощущение необычайного дара, а только оторваться от назойливо
звенящей цепи сна, я поднял телефонную трубку и сказал
шепотом:
- Слушаю.
В трубке засипело, чавкнуло, и далекий, измятый помехами
голос вполз в ухо настырно и щекотно.
- Тихонов? Это ты, Стас? Стас, это ты? Это Лариса с
тобой говорит.
- Кто? Какая Лариса?
- Лариса! Коростылева! Николая Ивановича дочь. - И
сквозь треск и писк в проводах, сквозь скрипучий шорох
мембраны я услышал плач.
- Откуда ты? что случилось? Алло, ты меня слышишь?
- Я из Рузаева. Папа умер. Прошу тебя. - И снова плач,
издерганный помехами, стер все слова.
- От чего? Почему умер? - растерянно и бессмысленно
спросил я, как будто сейчас имело значение, от чего мог
умереть человек семидесяти трех лет.
- Инфаркт... Его убили... Приезжай, если можешь.
Забились, забубнили в трубке гудки отбоя - разрыв связи,
конец разговора, окончательно лопнула истончившаяся нить
моего сна, я проснулся совсем и понял: старик Коростылев
умер, и сердце сжалось тревожно и больно.
И горечь от потери одного из немногих дорогих мне людей
еще не проникла глубоко, она плавала на поверхности сознания
желтой пеной досады, острой раздраженности на прерванный
неповторимый сон, на дурную весть спозаранку, на то, что
субботнее утро покоя и отдыха сразу же затянулось грозной
пеленой неприятности и испуга.
Я не ощутил потери. Я еще не проснулся. Я не понял, что
старик Коростылев умер. Я еще жил в своем волшебном сне,
твердо зная, что обладаю сверхъестественной силой двигать и
поднимать любые предметы энергией своей души, мощью взгляда,
напряжением ума. Я еще был наделен гипнотической властью
телекинеза.
И потому сознание мое не принимало мысль о смерти
Коростылева, оно выталкивало на поверхность и гнало к
периферии чувствования нелепую идею о том, что мог умереть
человек - несмотря на мое удивительное могущество, -
человек, который четверть века заменял мне отца, был старшим
братом, легкомысленным воспитателем, душевным товарищем
советчиком, беззащитным старым подопечным.
Встал и пошел на кухню, ощущая своими вялыми ступнями
горожанина холодящую гладкость паркетных клепок. И утро за
окном было, как этот паркет, бесцветно - чистое, прохладное,
лакировано - гладкое. Неуверенное московское лето, жидкий
голубой ситец над головой, мгновенно промокающий серым
дождем.
Пустил из крана холодную воду и долго пил жадными
глотками, будто израсходованная в телекинезе энергия
иссушила, меня до костей, а водопроводная труба надо мной
гудела в это время низко и печально, как фагот.
Потом включил электроплиту, насыпал в турку коричневый
крошащийся порошок кофе, плеснул воды, поставил на конфорку
и уселся на табурет - в полном безмыслии, законченном
безмолвии чувств, - я просто ждал, когда сварится кофе, и
тупо обитал в своем противном настроении.
Скрипнула дверь, и появилась Галя, со сна пухло - розовая
и примятая складочками, как зефир.
- Кто это тебя поднял ни свет ни заря? - спросила она.
- Дочь моего приятеля.
- А, что хотела?
- Сообщить, что он умер...
- Ой - ей - ей! Какое несчастье! - готовно огорчилась
Галя
Она всегда была готова вместе со мной огорчиться или
порадоваться. Галя готовила себя в спутницы моей жизни, и
по ее представлениям спутница жизни должна всегда жить в
эмоциональном резонансе со своим избранником. Время от
времени она в безличных оборотах сообщала мне, что все
несостоявшиеся или распавшиеся браки были нежизнеспособны
из-за неумения или нежелания людей сопереживать друг другу,
а Галя это умела. За нас двоих.
- Какое несчастье - повторила Галя на полтона спокойнее и
на октаву печальнее, не обнаружив ответа на свою реакцию
сопереживания. Она мне хотела морально помочь, она была
готова искренне огорчиться по поводу смерти неведомого ей
моего приятеля, но из-за просоночной зефирной пухлости она
мне была неприятна.
- Вы вместе работали? - озабоченно спросила Галя.
- Нет. Он был моим учителем.
- Учителем? - удивилась Галя. - Ты дружил со своим
учителем?
- Да, я дружил со своим учителем. Тебя это удивляет?
- Нет вообще-то я могу себе это представить, но это так
редко случается.
- Наверное. Да и люди такие как Коростылев редко
случаются.
- И вы с ним регулярно общались?
- Нет нерегулярно. Несколько лет назад он уехал из
Москвы.
- Почему?
- Это мне тебе объяснить трудно.
- Почему же трудно? Я, что - такая непонятливая? -
постепенно раздражаясь и утрачивая готовность к
сопереживанию поинтересовалась Галя.
- Нет, ты понятливая, но Коростылева ты не знала. Он мне
сказал: я хочу жить в маленьком Рузаеве, и работать там, и
знать всех, чтобы каждый вечер, когда я выхожу на прогулку,
со мной поздоровалась вся улица...
- Странная амбиция...
- Это не амбиция - ты просто Коростылева не знала.
- Он, что - был чудак?
- Может быть, это и называется - чудак. Мудрый, веселый
старик...
- А она тебе не сказала, от чего он умер?
- От инфаркта, - сказал я, и в памяти резко - толчком -
вдруг всплыл раздерганный треском и расстоянием голос
Ларисы. "...его убили..."
Как это - убили? За что? Каким образом? Он же умер от
инфаркта.
"Приезжай... если можешь, приезжай обязательно..."
Убили? что за чепуха? Коростылев - большой старый
ребенок. Детей не убивают, но дети, к счастью, не умирают
от инфаркта. Как можно убить инфарктом?
- Бедный Тихонов, - сказала Галя и погладила меня по
голове. От ее руки пахло кремом "Нивея", который я
ненавижу. И не люблю, когда меня гладят по голове, я весь
напрягаюсь изнутри, и по спине у меня ползут мурашки.
Какая-то ужасная форма добровольного рабства - я не могу
собраться с духом и сказать Гале, что мне не нужно ее
сопереживание, что я ничего не могу дать взамен ее любви,
преданности, готовности понимать меня и стряпать для меня,
что я от всей души желаю ей счастья, но как-нибудь отдельно
от меня.
Как объяснить ей, что мы очень разные люди? И я не могу
заплатить всей жизнью за то, что она меня когда-то полюбила.
Надо бы ей сказать, что нельзя требовать за свою любовь
такой большой платы, но мне даже не приходит в голову, как
начать такой разговор, ведь он наверняка требует какого-то
сильного повода, грубой ссоры, скандала, а вот так - ни с
того, ни с сего - сказать: "Давайте, подруга, разойдемся!"
- язык не поворачивается.
Интересно, как поступил бы на моем месте Коростылев, что
сказал бы он Гале? Или ничего не говорил бы, а молча
терпел? Правда, Коростылев, скорее всего и не мог оказаться
в таком положении. Он был из числа тех счастливых
неудачников, которых женщины оставляют первыми. Когда от
него ушла жена, мать Ларки, он сказал мне с печальным
смешком:
- Она, Августина Сергеевна, конечно и безусловно права,
что поделаешь? С точки зрения общих представлений о людях я
человек вполне дураковатый... Жить с такими трудно...
Особенно стыдно перед соседями...
И левый его искусственный глаз блестел неуместно ярко, а
правый, живой, моргал растерянно и грустно.
Мне было тогда немного жалко Коростылева, но
сопереживание мое было похоже на Галино - я досадовал, что
такой потрясающий человек, как Кольяныч, огорчен из-за ухода
никому не нужной крикливой и некрасивой женщины. Ушла и
ушла, бог с ней, всем от этого будет лучше и спокойней.
Жизнерадостный юношеский эгоизм не допускал мысли, что у
Кольяныча может быть иной взгляд на Августину...
Я смотрел на медленно поднимающуюся кофейную пенку, думал
о Коростылеве и удивлялся неподвижности своей души - я
почему-то совсем не испытывал уместной в таком случае
скорби, а только тяжелое глинистое оцепенение сковывало меня
полностью. Меня пугала мысль встать сейчас, одеться, ехать
на вокзал, три часа трястись в электричке, потом еще на
автобусе, спуститься с горы к покосившемуся домику, густо
заросшему кустами бирючины и ракитника, распахнуть калитку и
узнать, что Кольяныча нет дома. Навсегда. Ушел дед.
А когда последний раз провожал меня на автобусной
станции, выглядел он совсем плохо, и я предложил устроить
его в Москве в хорошую клинику, а он засмеялся своим
булькающим тихим смехом, обнял за плечи, наклонился ко мне -
дед был длинный, в нем была прекрасная тощая нескладность
ламанчского бродяги - и сказал:
- Когда человек перестает бояться смерти, врачи ему не
помощники...
Я покачал головой
- Не выдумывай, Кольяныч, - смерти все боятся...
- Наверное, сынок. Только в старости ожидание смерти
утрачивает унизительный вкус страха и остается лишь высокое
огорчение от того, что жизнь истекает...
Вот и истекла его жизнь, а мне остался унизительный вкус
страха и горечи.
Галя сказала с искренней болью:
- Ну, что ты все молчишь? Скажи хоть что-нибудь!
- А, что мне говорить? Человек должен говорить, когда
молчать невмоготу.
Она сердито дернула плечом.
- Ты, конечно, поедешь туда?
- Конечно.
Потом вспомнила о своем долге сопереживать мне и,
преодолев раздражение, вызванное крушением всех субботних
планов, спросила.
- Чем я тебе могу быть полезна?
- Налей, пожалуйста, кофе...
Горячей воды в душе не было - обычная хамская привычка
жэка выключать летом воду без всякого предупреждения, а
может быть, зря я злоблюсь на них, может, и висело в
подъезде объявление. Когда я возвращаюсь с работы, мне уже
не до жэковских известий. И холодный душ не взбодрил,
лениво и зябко поливал он меня, как когда - то, очень давно,
поливал меня дождь у школьного подъезда, где отловил меня за
шиворот новый историк Коростылев Николай Иваныч, которого,
впрочем, ребята уже успели прозвать Кольянычем, устрашающего
вида мужчина с ярко-синим глазным протезом и пустым рукавом
пиджака, аккуратно загнутым у локтя и пришпиленным под
мышкой желтой английской булавкой.
- Ну-ка, боец, поведай, чего ты тут делаешь? что
привело?
- Ничего, - ответил я искренне, потому, что по сей день
не понимаю, что привело меня после целого дня затравленного
блуждания по городу к дверям опустевшей школы - может быть,
потому, что больше деваться некуда было.
- Это я вижу, - засмеялся Кольяныч своим булькающим
смехом. - Меня интересует, почему ты стоишь мокрый около
школы, а не сидишь сухой в своем дому.
- Не могу. У меня деньги на пальто украли. Мать убьет.
- Ну уж, прям-таки убьет, - обескураженно заметил
Кольяныч. - Отец заступится.
- У меня нет отца, у меня - отчим.
- А отчим не заступится?
- Если выпимши - заступится, а если трезвый - вряд ли...
- Кошмарную ты мне нарисовал картину. Много денег
ляпнули?
- Триста семьдесят рублей. Вся материна получка...
Ах, какие это были огромные деньги - триста семьдесят
старых рублей! Сроду я не держал такой громадной пачки -
