тут плохо - то?.. Я вон года свои выжила, а море так и не
видала...
Говоря все это, она бережно сливала из ведер воду,
осторожно достала пышные охапки цветов, протянула мне:
- На, держи... а я пойду. - Потом с интересом взглянула
мне в лицо: - а ты-то кем доводишься покойному? Сын?..
- Как вам сказать... Ну, вроде бы... Ученик я его...
- Да - а? - удивилась бабка и решительно тряхнула
головой: - Хорошо, значит, дед жизнь прожил, коли хоть один
ученик проводить явился...
- Он хорошо прожил жизнь, - заверил я - Сколько я вам
должен?
- Нисколько, - хмыкнула бабка. - Мне уж самой скоро не
деньги, а цветы надобны будут...
Я сел за руль, и Галя спросила:
- О чем ты с ней так долго говорил?
- О цветах... О Кольяныче... О жизни...
Галя поджала нижнюю пухлую губу и грустно пожаловалась:
- Ты готов говорить о цветах и о жизни с незнакомой дикой
старухой... Со мной не хватает терпения и времени...
Дорога помчала на взгорок - в конце улицы уже был виден
дом Кольяныча.
- Галя, мне кажется, что ты не хочешь говорить со мной о
жизни, а хочешь заставить меня воспринимать жизнь по-своему.
Вообще, по-моему, происходит ошибка - ты любишь вовсе не
меня, а совсем другого человека и страдаешь оттого, что я
никак не становлюсь на него похожим.
- Может быть, дорогой мой... Во всяком случае, такие
банальности начинают говорить перед расставанием... Дело в
том, что твоя профессия идеально наложилась на твой
характер, и ты превратился в одинокого волка - тебе никто не
нужен...
- Разве? - искренне удивился я. - Я этого раньше как-то
не замечал.
- Уж поверь мне! Беда в том, что ты людей не любишь, к
каждому ты предъявляешь невыполнимые требования. И от этого
мне так тяжело с тобой! Я человек открытый, я люблю людей.
Я резко затормозил машину, так, что у Гали мотнулась
голова и она не смогла завершить свое гуманистическое
выступление. Выключил зажигание, отворил дверцу и сказал
ей:
- Я думаю, что говорить "я люблю людей" так же пошло и
глупо, как заявить, что "я умный и бескорыстный человек".
Люди не вырезка с грибами, и любить их - ежедневный труд
души, страдание и служение им, а не кокетливая болтовня! За
всю жизнь я не слышал от Кольяныча ни слова о его любви к
людям. Все, пошли.
У калитки стояла какая-то женщина, которая сразу сказала:
- Опоздали вы маленько - Николай Иваныча из школы
хоронили... Вы прямо на кладбище поезжайте, может, поспеете
до схоронения... Лариса сказала, что на поминки часа в два
вернутся... а вы знаете, где кладбище?
- Знаю, спасибо...
Я повернулся к машине, и тут разнесся протяжный визг,
острый, высокий вой, гневный лай, опадающий в жалобный,
тонкий скулеж. Барс. Это Барс услышал и узнал мой голос.
- А где собака? - спросил я женщину.
- В доме пока заперли, - вздохнула тяжело она. - Жалко
пса, прям как человек убивается... В сенях его пока
оставили, а то бы на кладбище побежал... Не дело это...
Как все вернутся - выпустим... а времени пройдет сколько -
то, глядишь, привыкнет пес... Дети родные - и те
привыкают... Все привыкают... Мертвого-то не воротишь...
Я взбежал по ступенькам, распахнул дверь, и Барс черным
лохматым комом вывалился мне навстречу, встал на задние
лапы, лизнул жарко в лицо, тяжело дыша, забил тугой метлой
хвоста по струганным доскам крыльца.
- Куда вы его? - закричала женщина. - С ним Ларка и та
не может справиться! Убежит он теперь...
- Некуда ему бежать, - сказал я - Поехали со мной,
Барс...
Барс улегся на заднем сиденье, свернулся клубком, засунул
морду под лапы и замер, а я погнал машину обратно - через
безлюдный центр, через Приречье и Маросановку - к кладбищу.
По всем статям Барс мог бы сойти за овчарку, если бы не
вялые уши и загнутый кренделем вверх хвост. Несколько лет
назад этот симпатичный беспород приблудился к Кольянычу и
остался навсегда. Тогда еще я спросил Кольяныча, почему он
раньше не держал собаку.
- Раньше не мог себе позволить, - усмехнулся он, - а
теперь могу...
- Почему? - удивился я.
- А она теперь со мной на всю жизнь - до конца. Обычно
люди, когда берут собаку, не задумываются над тем, что почти
наверняка переживут ее, а собака не стул, не костюм. Вместе
с ней потеряешь часть себя, а теперь все по - честному -
никому не ведомо, кто из нас кого провожать будет...
Вот и вышло, как он хотел - Барс его провожает.
Опоздали мы на похороны. Подъехали к воротам кладбища, а
оттуда люди уже выходят. Много стариков, много детей в
школьной форме. И множество каких-то не распознанных мною
людей в одинаковой одежде и с одинаковыми лицами - мне
всегда толпа у гроба кажется неразличимой. Только старики и
дети запоминаются, они ни на кого не похожи, каждый сам по
себе.
Я оставил Барса в машине, и мы с Галей прошли по
единственной аллейке кладбища, почти до самого конца, туда,
где за невысоким забором густо разрослись осокори и вербы и
далеко видна утекающая к югу река.
Холм из цветов и жестяная табличка "Николай Иванович
Коростылев, 73 лет". Пригорюнившаяся, с сухими глазами
стояла Лариса, опираясь на дебелое плечо своего Владилена,
дежурно - огорченное лицо которого никак не могло скрыть
бушующих в нем жизненных соков. Понурые, уставшие от
неприятной и не очень понятной им печальной процедуры,
ковыряли носками ботинок песок двое их мальчишек.
И незнакомая мне совсем молодая женщина в черном платье.
Владилен, истомленный ролью скорбящего родственника,
откровенно обрадовался мне, замахал рукой, и в его
гостеприимно приглашающих жестах было облегчение человека,
получившего возможность размять затекшие конечности.
- Жалко, очень жалко старика, - сказал он мне
физкультурным голосом и разумно-рассудительно добавил: - Да
ведь сам вместо него не ляжешь...
И по тому, с каким деятельным интересом он смотрел на
стоящую за мной Галю, было ясно, что он не только сейчас не
собирался ложиться под жестяную табличку вместо Кольяныча,
но и вообще мысль о возможности собственной смерти в будущем
кажется Владику совершенным абсурдом.
Лара медленно, будто спросонья, повернула к нам голову,
долго смотрела на меня, словно припоминала, кто я такой,
потом сделала неуверенный шаг навстречу, уткнулась мне лицом
в грудь и тихо заплакала. И сквозь всхлипывания я слыхал ее
тихие причитания:
- Как же можно так... Он ведь в жизни мухи не обидел...
Он добрый... Боже мой, какое зверство...
Я не мог понять, о чем она говорит. И спросить сейчас не
мог. Просто обнимал за плечи и тихо гладил по спине.
Охапки подаренной мне бабкой сирени упали на дорожку, и
неловко переминавшийся Владик наступал своими желтыми
мокасинами на сочные гроздья фиолетово-синих цветов.
- Поехали, Ларочка, домой, - сказал я. - Потом
поговорим...
- Да - да, Ларок, надо ехать, - готовно подхватил Владик.
- Слезами тут не поможешь, а дома надо еще оглядеться, все
проверить - люди ведь званы, помянуть надо отца добрым
словом... а со Стасом потом поговорим, я ему сам
расскажу...
Лариса молча кивнула - она всегда со всеми, со всем
соглашалась.
Стоявшая с ними женщина в черном вдруг резко сказала:
- Владилен Петрович, вам, наверное, действительно надо
взять детей и ехать домой, а поговорить следует сейчас...
- Пожалуйста, - пожал он своими круглыми, пухлыми
плечами. - Не понимаю только, почему сейчас? Отца нашего
никаким разговором уже не возвратишь, а дома люди званы...
Надо, чтобы было все, как водится у приличных людей...
- Наверное, - сказала женщина и скинула с головы черный
кружевной платок, - но, скорее всего один из этих приличных
людей и загнал его сюда...
И показала пальцем на жестяную табличку "Николай Иванович
Коростылев".
Владик набрал в обширную грудь воздуха, сокрушенно громко
вздохнул и возвестил присяжно-поверенно:
- Наденька, как все молодые люди, вы максималистка!
Из-за одного затаившегося мерзавца не можем же мы
подозревать всех людей, окружавших Николая Иваныча!..
Я молча слушал их, и в голове тонко вызванивало: "...его
убили... он умер от инфаркта...", но я не перебивал их и не
задавал вопросов, потому, что я профессионал в человеческом
горе, и профессия моя начинается с терпения. Адский жар
терпения выжигает всего сильнее душу, она сохнет постепенно,
трескается, стареет. Сыщик начинается не с хитрости,
быстроты и храбрости. Розыск ответа на любую загадку
начинается с терпения.
А Гале ненавистно всякого рода терпение. И неясность
своего положения и роли. Поэтому она выступила вперед и
давая сразу понять, что она мне человек не чужой и,
естественно, им таким образом свой, сказала своим мягким,
сострадательным голосом, не допускающим никакого отказа.
- Стасу надо объяснить, в чем дело... Мы же ничего не
знаем... Стас, безусловно, сможет... Я не дал ей
договорить:
- Минуточку... Все идут домой... Галя, помоги там Ларе,
чем сможешь, а мы с Надей задержимся ненадолго... Мы вас
скоро догоним...
Пережив мое предложение как новое, ничем не
спровоцированное оскорбление, Галя, тряхнув своими
прекрасными волосами, взяла Лару под руку и повела к
воротам, мальчишки побежали вперед, а Владик степенно
зашагал следом. Стихали постепенно их шаги, громче
заголосили птицы в кронах старых деревьев, истончался,
исчезал сочувственно - соболезнующий голос Гали,
успокаивающий Лару ненужными словами, и почему-то эти
отдельно доносившиеся слова казались мне похожими на
мято-желтые пятна солнца, с трудом прорвавшиеся сквозь
густую зелень, дрожащие, бесформенные, обманчиво
недостоверные, как нелепые разводы на маскхалате.
Здесь остро пахло сырой глиной и перепрелой хвоей.
Я обернулся и увидел, что Надя складывает оброненные мной
цветы, помятые толстыми ногами Владика, на могилу Кольяныча.
Она выпрямилась, посмотрела на меня и, угадывая незаданный
вопрос, сказала:
- Я вас хорошо знаю, я вас много раз видела у
Коростылева. Вы меня не запомнили, я девчонкой тогда
была... Вы приехали первый раз девять лет назад.
- Да, давно это было, - кивнул я. - Приблизительно лет
девять-десять назад. Она покачала головой.
- Не приблизительно, а точно - девять лет назад. В июле
это было...
- А почему вы это так точно запомнили? - спросил я из
вежливости.
- Потому, что я в вас сразу влюбилась. Мне было
четырнадцать лет, и никогда до этого не видела более
интересных людей.
- Занятно, - усмехнулся я. - За прошедшие годы у вас
была возможность убедиться во вздорности детских увлечений.
Она ничего не ответила, и поскольку пауза угрожала
затянуться, я быстро сказал:
- Последнее время меня преследует странное
воспоминание... Я пришел в зоопарк и в клетке между
вольерами пантеры и тигра увидел собаку. Обычную собаку,
дворнягу. Тогда я поглазел на нее и ушел, а теперь все чаще
думаю, что делала в клетке между пантерой и тигром дворняга?
что должна была изображать в зоопарке нормальная простая
собака?
Надя покачала головой.
- Не понимаю...
- Я и сам не очень понимаю, - махнул я рукой. - Я ощущаю
себя собакой, попавшей по недоразумению в клетку зоопарка.
Она повернулась ко мне, и я первый раз внимательно
рассмотрел ее лицо - очень тонкое, смуглое, с родинкой над
переносьем - как кастовая "тика" у индийских женщин.
Красивая девушка, ничего не скажешь.
- Удивляюсь, что я вас не запомнил, - сказал я.
- Мы в соседнем доме жили. Когда вы приезжали, я
смотрела на вас через забор и подслушивала, о чем вы с
Коростылевым разговаривали... Да, что там! Все утекло...
Из нагрудного карманчика она вынула сложенный серый лист
и протянула мне.
- Посмотрите...
Развернул лист - телеграмма. На сером бланке наклеены
белые бумажные полосочки, покрытые неровными рядами печатных
букв. Я пытался вчитаться в текст, но ужасный смысл слов,
их злой абсурд не вмещался в сознании.
Неровные черные буковки, похожие на муравьев, елозили и
мельтешили на белых дорожках бланка, прыгали и
перестраивались, пока не замерли на миг - и брызнули в глаза
