еще столько времени.
Он гулял до поздней ночи с твердым намерением хорошенько поразвлечься.
И каждый раз выходил из дому с одной и той же смутной юношеской надеждой
встретить свою любовь, но неизменно возвращался разочарованным. Он
возненавидел улицу, по которой возвращался к дому, такую скучную,
безлюдную, заставлявшую еще острее чувствовать свое одиночество.
Как раз в эти дни в городе давали грандиозный бал, и Дрого отправился
туда вместе с единственным вновь обретенным другом Вескови в самом
лучезарном настроении. Хотя весна вступила в свои права, светало не рано,
времени было предостаточно, до рассвета могло случиться все что угодно -
что именно, Дрого и сам не знал, но не сомневался, что его ждет масса
всяких удовольствий. Он даже принялся заигрывать с девушкой в лиловом;
часы еще не пробили полночь: как знать, может, до наступления утра между
ними суждено родиться любви.
Но тут его позвал хозяин дома, вознамерившийся показать ему свои
владения, потащил его по всяким переходам и галереям, задержал в
библиотеке, заставил по достоинству оценить все без исключения экспонаты
своей коллекции оружия, завел разговор о стратегии, военных хитростях,
рассказал несколько анекдотов из жизни королевской семьи, а время шло,
стрелки на часах неслись вперед с устрашающей скоростью.
Когда Дрого удалось наконец освободиться и он, горя нетерпением,
вернулся в парадный зал, гости почти все разъехались, и девушка в лиловом
исчезла - должно быть, отправилась домой.
Дрого пытался напиться, бессмысленно смеялся - напрасно: даже вино не
помогало. А голоса скрипок становились все более вялыми, и наступил
момент, когда музыка сделалась и вовсе ненужной, так как никто уже не
танцевал. Удрученный Дрого очутился в саду, среди деревьев, и издали
слушал расплывчатые звуки вальса; ощущение праздника мало-помалу
улетучивалось, а небо постепенно бледнело - близился рассвет.
Звезды погасли, но Дрого все сидел, затаившись среди черных теней сада,
и следил за рождением нового дня. Тем временем золоченые кареты одна за
другой отъезжали от ворот. Оркестр наконец умолк; по комнатам ходил слуга,
гася светильники. На дереве, прямо над головой у Дрого, раздалась звонкая
и неудержимая птичья трель. Небо стремительно светлело, все вокруг затихло
в доверчивом ожидании погожего дня. Вот сейчас, подумал он, первый луч уже
коснулся бастионов Крепости и озябших часовых. Дрого тщетно напрягал слух,
надеясь услышать зов трубы.
Город еще спал; дойдя до дома, Джованни чересчур громко хлопнул входной
дверью. В комнаты сквозь щелки жалюзи уже просачивался слабый свет.
- Это я, спи, мама.
Он проходил по коридору, и, как обычно, как в те прежние, далекие
времена, когда он возвращался домой за полночь, из комнаты, из-за двери до
него донеслось что-то неразборчивое, ласковое, хотя голос был заспанный.
Дрого, почти умиротворенный, направился к своей комнате, но мама как будто
еще что-то сказала.
- Что, мама? - спросил он.
Слова его канули в тишину. Тут до него дошло, что за милый мамин голос
он принял отдаленный грохот экипажа. Она действительно ничего не ответила,
шаги сына в ночи уже не могли разбудить ее, как бывало раньше, они стали
для нее чужими, словно их звук со временем изменился.
Когда-то его шаги она определяла безошибочно, как условный сигнал. Все
другие ночные звуки, даже куда более громкие - грохот колес на улице, плач
ребенка, лай собак, крик совы, хлопанье ставней, завывание ветра в
водосточных трубах, шум дождя, скрип мебели, - не тревожили ее сон. Только
шаги Джованни будили ее, как ни старался он идти на цыпочках; просыпалась
она не от топота, а просто оттого, что пришел сыночек.
Теперь, выходит, и этого уже нет. Вот он окликнул маму, как бывало,
лишь чуть-чуть повысив голос; прежде она, заслышав привычный звук его
шагов, конечно же, проснулась бы. А теперь никто не отозвался на его
слова, только прогромыхал вдалеке чей-то экипаж. Какая глупость, подумал
Дрого, нелепое совпадение. Но, даже укладываясь в постель, он не мог
отделаться от чувства горечи: прежняя материнская любовь словно
потускнела, время и пространство незаметно опустили между ними завесу
отчуждения.
XIX
А еще он навестил Марию, сестру своего друга Франческо Вескови.
Перед домом у них был сад; с приходом весны деревья в нем покрывались
молодыми листочками, и на ветках распевали пичуги.
Мария с улыбкой встретила его в дверях. Она знала, что Джованни должен
прийти, и надела голубое платье в талию, похожее на то, давнее, которое
когда-то ему нравилось.
Дрого думал, что встреча эта вызовет у него бурю чувств, заставит
сердце учащенно биться. Но когда он подошел к девушке, вновь увидел ее
улыбку, услышал голос ("О, Джованни, наконец-то!"), совсем не такой, каким
он себе его представлял, то понял, сколько времени утекло.
Он полагал, что остался таким же, как прежде, разве что немного
раздался в плечах и потемнел от горного солнца. Впрочем, и она не
изменилась. Но между ними возникла какая-то отчужденность.
Они вошли в большую гостиную, где можно было укрыться от солнца; в
комнате, погруженной в мягкий полумрак - лишь узкая полоска света лежала
на ковре, - тикали часы.
Они сели на кушетку - наискосок, чтобы лучше видеть друг друга.
Дрого смотрел в глаза девушке, не зная, о чем говорить, она же
оживленно вертела головой, глядя то на него, то на мебель, то на свой
бирюзовый браслет - очевидно, совсем новенький.
- Франческо скоро придет, - сообщила она радостно. - А пока посиди со
мной, тебе, наверно, есть о чем порассказать!
- О, - откликнулся Дрого, - право же, ничего особенного, все как
обычно...
- А почему ты на меня так смотришь? - спросила она. - Я что, очень
изменилась?
Нет, Дрого этого не находил, наоборот, он был даже удивлен, что в
девушке за эти четыре года не произошло сколько-нибудь заметных перемен. И
все-таки что-то в ней разочаровало его, чувств, во всяком случае, он
никаких не испытал. Ему никак не удавалось обрести прежний тон,
беззлобно-шутливый и почти родственный. Отчего она сидит на кушетке так
чинно и старается говорить с ним как можно любезнее? Ему бы схватить ее за
руку и сказать: "Да ты что, с ума сошла? С чего это тебе взбрело в голову
разыгрывать чопорную даму?" И тогда ледок сломается...
Но Дрого чувствовал, что не может этого сделать. Перед ним сидел
другой, незнакомый человек, чьи мысли он прочитать уже не в силах. А
может, он сам стал другим и начал разговор с фальшивой ноты?
- Ты? Изменилась? - переспросил Дрого. - Нет-нет, ничуть.
- Ах, ты, верно, говоришь так потому, что я подурнела, вот и все.
Признайся!
Неужели это сказала Мария? И не в шутку, а серьезно? Джованни
недоверчиво слушал ее и все ждал, когда же она перестанет так манерно
улыбаться, строить из себя недотрогу и рассмеется над собой же.
"Конечно, подурнела, и еще как", - ответил бы он ей в прежние добрые
времена и, обняв за талию, притянул бы к себе. Но теперь?..
Теперь это выглядело бы глупой, неуместной шуткой.
- Да нет же, уверяю тебя, - сказал он. - Ты ни капельки не изменилась,
честное слово.
Она посмотрела на него с недоверчивой улыбкой и перевела разговор на
другое.
- Ты насовсем вернулся?
Джованни ждал этого вопроса. (Надо было сказать: "Все зависит от тебя"
- или что-нибудь в этом роде.) Но он рассчитывал услышать его раньше, с
порога, если уж ей это действительно небезразлично. А теперь вопрос
прозвучал неожиданно и задан был вроде бы просто из вежливости, без
лирической подоплеки, - а это уже совсем другое дело.
В полумраке гостиной наступило минутное молчание; из сада доносились
голоса птиц, а из какой-то дальней комнаты - медленные и невыразительные
звуки фортепьяно: должно быть, там что-то разучивали.
- Не знаю, пока не знаю. Пока у меня только отпуск, - сказал Дрого.
- Только отпуск? - сразу же откликнулась Мария, и голос ее чутьчуть
дрогнул, то ли случайно, то ли выдавая разочарование или даже огорчение.
Нет, что-то их действительно разделяло, какая-то непонятная, неуловимая
завеса отчужденности, которая никак не могла рассеяться:
вероятно, она возникла во время разлуки, росла медленно, день за днем,
помимо их воли.
- У меня есть два месяца. Потом я могу либо вернуться, либо получить
другое назначение - может быть, и сюда, в город, - пояснил Дрого.
Поддерживать разговор становилось все труднее: в сущности, он был ему
безразличен.
Оба помолчали. Полуденное оцепенение словно овладело городом; птицы
умолкли, издалека доносились только аккорды на фортепьяно - унылые и
методичные; звуки эти, становившиеся все выше, выше, заполняли собой весь
дом, и было в них удивительное упорство преодоления, жажда высказать
что-то такое, что и высказать невозможно.
- Это дочка Микели с верхнего этажа, - сказала Мария, заметив, что
Джованни прислушивается.
- Ты ведь тоже когда-то играла эту вещь, правда?
Мария грациозно склонила голову, прислушиваясь.
- Нет-нет, это слишком трудная пьеса, наверно, ты слышал ее гденибудь в
другом месте.
- А мне показалось... - заметил Дрого.
Звуки фортепьяно продолжали рассказывать о чьих-то мучениях.
Джованни вглядывался в полоску света на ковре и думал о Крепости,
представлял себе тающий снег, капель на террасах, неяркую весну в горах,
приход которой отмечается лишь появлением мелких цветочков на лугах да
разлитым в воздухе запахом скошенной травы.
- Теперь ты с полным правом можешь хлопотать о переводе, - снова
заговорила девушка. - После стольких-то лет... Там, в горах, скучища,
наверное!
Последние слова она произнесла с легким раздражением, словно Крепость
стала ей ненавистна.
"Пожалуй, действительно скучновато, конечно же, я предпочел бы остаться
здесь, с тобой". Эта жалкая фраза молнией пронеслась у него в мозгу, но
даже ее выговорить он не рискнул. Банальные слова, хотя и их, вероятно,
было бы довольно. Однако Джованни не без отвращения подумал, как нелепо
прозвучали бы они в его устах, и желание произнести их тут же угасло.
- В общем, да, - ответил он, - но дни летят так незаметно!
Звуки фортепьяно не стихали. И почему эти аккорды забираются все выше и
выше, так ничем и не завершаясь? По-ученически неуверенные, они со
смиренной отстраненностью рассказывали какую-то старую, некогда дорогую
ему историю. Сразу вспомнился один туманный вечер, тусклый свет городских
фонарей, в котором они вдвоем гуляют под голыми деревьями по пустынной
аллее; идут, держась за руки, словно дети, и не понимают, откуда взялось
это внезапно нахлынувшее ощущение счастья. В тот вечер, помнится, из
освещенных окон тоже доносились звуки фортепьяно, и, хотя это были, скорее
всего, скучные экзерсисы, Джованни и Марии казалось, что никогда еще они
не слышали ничего более нежного и мелодичного.
- Конечно, - добавил Дрого насмешливым тоном, - там, наверху, особых
развлечений нет, но мы уж как-то привыкли...
Эта беседа в гостиной, где витал запах цветов, постепенно начинала
приобретать налет поэтической грусти, свойственной признаниям в любви.
Очевидно, думал Джованни, встреча после столь продолжительной разлуки и не
могла быть иной... возможно, мы еще сумеем воскресить прежнее, ведь у меня
впереди целых два месяца, нельзя же так сразу делать окончательные
выводы... если она еще любит меня, я больше не вернусь в Крепость. Но
Мария вдруг объявила:
- Вот жалость! Через три дня мы с мамой и Джорджиной уезжаем.
Наверно, на несколько месяцев. - Тут она сразу оживилась. - Мы едем в
Голландию!
- В Голландию?
Девушка с восторгом заговорила о предстоящем путешествии, о подружках,
о своих лошадях, о веселых карнавалах - вообще о своей жизни, а о Дрого
совсем забыла.
Она уже не казалась скованной и будто даже похорошела.
- Прекрасная идея, - сказал Дрого, чувствуя, как к горлу подкатывает
ком горечи. - В Голландии, я слышал, это лучшее время года. Говорят, там
целые поля цветущих тюльпанов.
