невольно подумали о майоре Матти - это сделать мог только он, он, вечно
размахивающий уставом и готовый отравить малейшую радость, пресечь любую
попытку свободно дышать и мыслить.
Большинство офицеров посмеялись над этой историей. Начальство, говорили
они, верно себе и, как всегда, реагирует на события с опозданием в два
года. Действительно, кому теперь придет в голову опасаться какого-то
нашествия с севера? Ах да, есть ведь еще Дрого и Симеони (как же о них-то
забыли?). Но неужели приказ был отдан только в расчете на этих двоих?
Дрого, такой славный малый, думали все, ну какой от него можно ждать
неприятности, даже если он целый день и не выпускает из рук подзорной
трубы? Симеони тоже считали человеком безобидным.
Сам Джованни в глубине души был уверен, что приказ подполковника имеет
отношение именно к нему. В который раз уже жизненные обстоятельства
складывались против него. Кому помешало, что он по нескольку часов в день
вел наблюдения за пустыней? Зачем лишать его такого невинного
удовольствия? Есть от чего взбеситься.
Ведь он так рассчитывал на весну: едва растает снег, на дальней
северной оконечности пустыни вновь появятся таинственные огни, черные
точки снова начнут двигаться взад и вперед, пробуждая в душе угасшие было
надежды.
С этими надеждами он связывал всю свою жизнь, только теперь их
разделяет с ним один лишь Симеони, а другим до этого и дела нет. Даже
Ортицу, даже старшему портному Просдочимо. Да, это прекрасно - вот так,
вдвоем, беречь свою тайну; не то что в былые времена, еще до смерти
Ангустины, когда все чувствовали себя заговорщиками и даже испытывали друг
к другу что-то вроде ревности.
А теперь подзорная труба под запретом. Симеони с его
дисциплинированностью, конечно же, не рискнет больше ею пользоваться. Даже
если на границе вечных туманов вновь загорятся огни, даже если там опять
заснуют черные точки, в Крепости никто уже об этом не узнает, так как
невооруженным глазом их не увидят и лучшие часовые, прославленные стрелки,
способные больше чем за милю разглядеть обыкновенную ворону.
В тот день Дрого не терпелось услышать мнение Симеони, но он решил
дождаться вечера, чтобы не привлекать к себе внимания, не то кто-нибудь
сразу побежит докладывать начальству. Симеони же в полдень не явился в
столовую, да и вообще его что-то нигде не было видно.
К ужину Симеони пришел, но позднее обычного, когда Дрого уже начал
есть. Торопливо проглотив еду, он опередил Джованни и тотчас пересел за
карточный стол. Неужели он боялся остаться с Дрого с глазу на глаз?
Оба они в тот вечер были свободны от дежурства. Джованни сел в кресло
рядом с дверью, чтобы перехватить товарища на выходе, и сразу заметил, что
во время игры Симеони как бы исподтишка поглядывает в его сторону.
Играл он допоздна, гораздо дольше обычного - чего раньше с ним не
бывало, - и продолжал поглядывать на Дрого в надежде, что тот устанет
ждать. Под конец, когда все разошлись, ему тоже пришлось подняться и
направиться к двери. Дрого встал и пошел с ним рядом.
- Привет, Дрого, - сказал Симеони, растерянно улыбаясь. - Чтото тебя не
видно, ты где был?
Так они дошли до одного из мрачных коридоров, тянувшихся вдоль всей
Крепости.
- Да я же сидел со всеми, - ответил Дрого). - Зачитался и даже не
заметил, что так поздно.
Некоторое время они шли молча в отсветах редких фонарей, симметрично
развешанных на обеих стенах. Остальные офицеры были далеко: лишь их
неразборчивые голоса доносились из глубины полутемного коридора. Наступила
глубокая ночь, было холодно.
- Ты читал приказ? - спросил вдруг Дрого. - Как тебе нравится эта
история с ложной тревогой? С чего бы это? И кто мог донести?
- А я почем знаю, - ответил Симеони почти грубо, останавливаясь у
поворота на лестницу, которая вела на верхний этаж. - Тебе сюда?
- А как же подзорная труба? - поинтересовался Дрого. - Неужели нельзя
будет пользоваться твоей подзорной трубой хотя бы...
- Я уже сдал ее в комендатуру, - сухо прервал его Симеони. - Думаю, так
будет лучше. Тем более что за нами следили.
- По-моему, ты слишком поторопился. Месяца через три, когда снег
сойдет, думаю, никто о ней и не вспомнит. И тогда мы могли бы снова
посмотреть... Разве дорогу, о которой ты говорил, увидишь без твоей
подзорной трубы?
- А, ты все об этой дороге, - сказал Симеони снисходительно. - Знаешь,
я все-таки убедился, что прав был ты!
- Я? В чем же?
- Нет там никакой дороги, скорее всего, это действительно деревня или
цыганский табор, как ты и говорил.
Неужели Симеони был до того напуган, что решил отрицать все начисто и,
опасаясь неприятностей, перестал доверять даже ему, Дрого?
Джованни заглянул ему в глаза. В коридоре, кроме них, не было уже
никого, голоса смолкли, на стенах плясали две чудовищно вытянутые тени.
- Значит, ты больше не веришь в это? - спросил Дрого. - И действительно
думаешь, что ошибся? А как же твои расчеты?
- Да я делал их так, чтобы убить время, - ответил Симеони, пытаясь
обратить все в шутку. - Надеюсь, ты не принял это всерьез?
- Признайся, ты просто испугался, - презрительно сказал Дрого. - После
этого приказа ты теперь никому не доверяешь.
- Да что на тебя нашло сегодня? - удивился Симеони. - Не понимаю, о чем
ты. С тобой, оказывается, и пошутить нельзя, ты, право, как ребенок.
Дрого продолжал смотреть на Симеони. Несколько мгновений оба стояли в
мрачном коридоре молча, но тишина была слишком гнетущей.
- Ладно, я пошел спать, спокойной ночи! - не выдержав, сказал Симеони и
стал подниматься по лестнице, каждую площадку которой тоже освещал слабый
фонарь. Поднявшись на один марш, он скрылся за поворотом; видна была
только его тень на стене, потом и она исчезла.
Вот слизняк, подумал Дрого.
XXIV
Время между тем проносится быстро. Неслышно, но все более стремительно
отмеряет оно течение нашей жизни, и невозможно задержать даже мгновение -
просто для того, чтобы оглянуться назад.
Хочется крикнуть: "Остановись, остановись!" Бесполезно. Все, все
уносится назад: люди, весны и зимы, облака, - и зря мы цепляемся за камни,
за верхушку какой-нибудь скалы: уставшие пальцы разжимаются, руки
безвольно падают, и все дальше несет нас река времени, с виду вроде бы
медленная, но безостановочная.
С каждым днем Дрого все отчетливее чувствовал таинственную
разрушительную силу времени и тщетно старался сдержать ее. В однообразной
жизни Крепости ему не хватало ориентиров, и часы ускользали прежде, чем он
успевал сосчитать их.
Но была одна тайная надежда, ради которой Дрого растрачивал лучшие годы
своей жизни. Лелея ее в душе, он незаметно для себя приносил в жертву
многие месяцы, но и их не хватало. Зима, такая долгая в Крепости зима,
была своего рода залогом будущих удач. Но и она кончалась, а Дрого все
ждал.
Вот станет тепло, думал он, и чужеземцы опять примутся за свою дорогу.
Но теперь у него не было подзорной трубы Симеони, позволяющей наблюдать за
ними. И все-таки, если работы продолжаются - кто знает, сколько времени на
это уйдет? - рано или поздно северяне должны будут приблизиться, и в один
прекрасный день их увидят даже в старые подзорные трубы, сохранившиеся в
некоторых караулках.
И потому Дрого решил ждать появления чужеземцев не весной, а несколько
месяцев спустя, если, конечно, его предположения о прокладке дороги
сбудутся. Все эти мысли он должен был вынашивать тайно, ибо Симеони,
опасавшийся неприятностей, ничего не хотел больше слушать, остальные
товарищи просто подняли бы его на смех, да и начальство к подобным
фантазиям относилось неодобрительно.
В начале мая, сколько ни глядел Дрого в самую лучшую казенную трубу,
ему не удалось обнаружить на равнине никаких признаков человеческой
деятельности. И по ночам там не светились огни, хотя ихто легко заметить
даже на большом расстоянии.
Понемногу надежды Дрого стали слабеть. Трудно верить во что-то, когда
ты один и невозможно ни с кем поделиться своими мыслями.
Именно в это время он понял, что люди, какими бы близкими ни были их
отношения, в сущности, всегда чужие друг другу: если человеку плохо, боль
остается только его болью, никто другой не может взять на себя хотя бы
малую ее толику; если человек страдает, другие этих страданий не
чувствуют, даже если их соединяет с ним настоящая любовь. И это порождает
в жизни одиночество.
Вера начала ослабевать, а нетерпение возрастало, и Дрого казалось,
будто часы стали бить чаще. Случалось, он за целый день ни разу не обращал
взгляда на север (сам себя обманывая, он объяснял это просто
забывчивостью, в действительности же он не смотрел туда нарочно, чтобы в
следующий раз шансов на то, что надежды его наконец сбудутся, было хоть
чуточку больше).
Но как-то вечером - сколько же времени потребовалось! - в окуляре
подзорной трубы появился маленький трепещущий язычок пламени, слабенький
такой огонек, который, казалось, вот-вот угаснет, но, если учесть
расстояние, это мог быть вполне солидный источник света.
Дело было ночью 7 июля. Спустя годы Дрого все еще вспоминал наполнившее
его душу радостное удивление, желание куда-то бежать, кричать, объявляя
новость всем без исключения, и гордость от сознания, что он сумел
пересилить себя и никому ничего не сказал - из суеверного страха, как бы
огонек этот не погас.
Каждый вечер, выйдя на крепостную стену, Дрого принимался ждать; и с
каждым вечером огонек вроде бы понемногу приближался, становился больше.
Иногда это был лишь обман зрения, объяснявшийся его нетерпением, а иногда
огонек действительно становился ближе, так что в конце концов один из
часовых разглядел его невооруженным глазом.
Потом даже средь бела дня на фоне белесой пустыни уже можно было видеть
движущиеся черные точечки - все было, как и в прошлом году, разве что
подзорная труба теперь была послабее. Следовательно, чужеземцы намного
продвинулись вперед.
В сентябрьские тихие ночи огни предполагаемого строительства отчетливо
видели даже люди, не отличавшиеся особо острым зрением.
Постепенно среди военных возобновились разговоры о северной равнине, о
чужеземцах, об этих странных перемещениях и ночных огнях.
Многие считали, что там действительно строится дорога, хотя с какой
целью - объяснить не могли; предположения о военном строительстве казались
абсурдными. Да и работы велись слишком уж медленно, и остававшееся
расстояние было еще так велико.
Но все-таки однажды вечером кто-то, пусть и в туманных выражениях,
первым заговорил о войне, и казавшаяся несбыточной надежда вновь задышала
в стенах Крепости.
XXV
На краю гряды, протянувшейся в меридиональном направлении через
северную равнину, примерно в миле от Крепости врыт столб. От него до
скалистого конуса Нового редута простирается ровный участок пустыни со
спекшейся землей, по которой свободно может пройти артиллерия. На краю
впадины торчит столб - это удивительное для здешних мест творение рук
человеческих прекрасно видно даже невооруженным глазом с верхней площадки
Нового редута.
Вот куда дотянули свою дорогу чужеземцы. Огромная работа наконец
завершена, но какой невероятной ценой! Лейтенант Симеони в своих выкладках
отводил на строительство шесть месяцев. Но шести месяцев не хватило, как
не хватило и восьми, и десяти. И все-таки дорога проложена, вражеская
конница может промчаться по ней с севера галопом, а до стен Крепости будет
уже рукой подать. Им останется лишь пересечь последний участок - несколько
сот метров - по ровной и гладкой поверхности. Но обошлось это дорого:
пятнадцать лет понадобилось, пятнадцать бесконечно долгих лет, хотя
пронеслись они быстро, как сон.
На первый взгляд ничего вроде бы не изменилось. Все те же горы вокруг,
на стенах форта все те же пятна - возможно, появились и новые, но они
почти неразличимы. Все то же небо, та же Татарская пустыня, если не
считать чернеющего на краю гряды столба и прямой черты, которая то
