во дворе весь личный состав - за исключением, разумеется, отрядов, несших
караульную службу, - с трудом произнес перед ними речь, взобрался не без
помощи адъютанта в седло и выехал за ворота Крепости с эскортом, состоящим
из одного лейтенанта и двоих солдат.
Дрого проводил его до края плато. Там они и попрощались. Было начало
длинного летнего дня, по небу плыли облака, тени которых причудливыми
пятнами ложились на землю. Спешившийся подполковник Ортиц отошел с Дрого в
сторонку; оба молчали, не зная, что сказать друг другу на прощание. Потом
обменялись вымученными и банальными словами, такими жалкими и совсем не
похожими на то, о чем болела душа.
- Вся моя жизнь теперь изменится, - сказал Дрого. - Пожалуй, я бы тоже
уехал отсюда. Прямо хоть в отставку подавай.
- Ты еще молод! - сказал Ортиц. - Подавать в отставку глупо, еще можно
успеть...
- Успеть? Что?
- Повоевать. Вот увидишь, не пройдет и двух лет...
(Он говорил, а в душе надеялся, что этого не случится, ибо хотел, чтобы
Дрого тоже вернулся домой, как и он, не дождавшись, когда Фортуна ему
улыбнется, - слишком велика была бы несправедливость.
Хотя к Дрого он испытывал вполне дружеские чувства и желал ему только
добра.)
Но Джованни ничего не ответил.
- Да уж, и двух лет не пройдет... - повторил Ортиц, надеясь услышать
возражения.
- Да какое там - двух лет, - заговорил наконец Джованни, - века
пройдут, а то и больше. Дорога, считайте, заброшена: с севера никто уже не
явится.
И хотя вслух он произнес именно эти слова, голос сердца говорил ему
другое. В глубине души у него с молодых лет сохранилось пусть нелепое, но
неодолимое предчувствие роковых событий, смутная уверенность, что лучшее в
его жизни еще и не начиналось.
Оба умолкли, заметив, что этот разговор отдаляет их друг от друга.
Но о чем еще было говорить им, прожившим под одной крышей и мечтавшим
об одном и том же почти тридцать лет? Теперь, после столь долгого
совместного пути, дороги их расходились, вели в разные стороны, но обе - в
неведомое.
- Какое солнце! - сказал Ортиц, глядя слегка помутневшими от старости
глазами на стены своей Крепости, которую он покидал навсегда.
А стены оставались все такими же - желтоватыми и сулящими
необыкновенные приключения. Ортиц пристально глядел на них, и никто, кроме
Дрого, не мог бы догадаться, как он страдает.
- И правда жарко, - ответил Джованни, вспомнив о Марии Вескови, о том
давнем разговоре в гостиной, куда доносились наводящие грусть фортепьянные
аккорды.
- Да уж, погода на славу, действительно, - подтвердил Ортиц. Оба
улыбнулись в знак того, что хорошо понимают друг друга и подлинный смысл
этих вроде бы пустых слов. Какое-то облако накрыло их своей тенью, и на
несколько минут все вокруг потемнело, зато по контрасту ослепительным
зловещим светом вспыхнули на солнце стены Крепости.
Две большие птицы кружили над первым редутом. Издалека донесся едва
различимый сигнал трубы.
- Слышишь? Труба, - сказал старый офицер.
- Нет, ничего не слышу, - солгал Дрого, чувствуя, что такой ответ
больше придется по душе товарищу.
- Наверно, я ошибся. Да отсюда ее и не может быть слышно.
Действительно, чересчур далеко, - произнес Ортиц дрогнувшим голосом.
Потом, справившись с волнением, добавил: - А помнишь нашу первую встречу,
когда ты приехал сюда и испугался? Ты еще не хотел тогда оставаться,
помнишь?
Дрого смог только ответить:
- Очень давно это было... - И странный ком подкатил у него к горлу.
Следуя извилистому ходу своих мыслей, Ортиц сказал:
- Кто знает, может, на войне я бы еще пригодился. Принес бы какую-то
пользу. Но на войне... а в остальном, как видишь, я - пустое место.
Облако уплыло. Оно уже перевалило за Крепость и теперь скользило по
направлению к унылой Татарской пустыне, медленно удаляясь на север. Вот и
все... Солнце засияло вновь, и на земле опять появились тени двух мужских
фигур. Лошади Ортица и тех, кто его сопровождал, нетерпеливо били копытами
по камням метрах в двадцати от них.
XXVII
Страницы переворачиваются, проходят месяцы и годы. Бывшие школьные
товарищи Дрого уже, можно сказать, устали от работы, у них окладистые
бороды с проседью, они степенно ходят по улицам, и все почтительно с ними
здороваются, у них уже взрослые дети, а кое у кого есть и внуки. Старые
друзья Дрого, довольные своей карьерой, любят теперь понаблюдать с порога
возведенного ими здания за течением жизни; в водоворотах толпы они с
удовольствием отыскивают взглядом собственных детей, подбадривают их,
торопят, побуждая обгонять других, всего достигать первыми. А Джованни
Дрого еще чего-то ждет, хотя надежды его с каждой минутой слабеют.
Теперь он действительно изменился. Ему пятьдесят четыре года, он уже
майор и помощник коменданта немногочисленного гарнизона Крепости. Еще
недавно перемены в нем как-то не бросались в глаза и его никак нельзя было
назвать стариком. Время от времени, хотя и не без труда, он для разминки
делал круг-другой верхом по плацу.
Потом Дрого начал худеть, лицо его приобрело неприятный желтоватый
оттенок, мышцы сделались дряблыми.
- Печень пошаливает, - говорил доктор Ровина, уже глубокий старик,
твердо решивший окончить свои дни в Крепости. Но порошки, прописанные
доктором, не помогали, по утрам Джованни просыпался разбитым, с ноющей
болью в затылке. Сидя у себя в кабинете, он только и ждал, когда наступит
вечер, чтобы можно было рухнуть в кресло или на постель.
- Заболевание печени, осложненное общим истощением организма, - говорил
доктор.
Но какое могло быть истощение организма при его образе жизни?
- Все пройдет, такие вещи - не редкость в вашем возрасте, - уверял
Ровина. - Не так скоро, как хотелось бы, но пройдет, во всяком случае,
ничего опасного я не нахожу.
Так в жизнь Дрого вошло еще одно дополнительное ожидание, еще одна
надежда - на выздоровление. Впрочем, своего нетерпения он никак не
выказывал. В северной пустыне по-прежнему было спокойно, ничто не
предвещало возможного нашествия врага.
- Сегодня ты выглядишь лучше, - каждый день утешали его сослуживцы.
Но сам Дрого не чувствовал улучшения. Сильные головные боли и
изнурительное расстройство желудка, которыми он страдал первое время,
действительно прошли; никаких особых физических страданий он больше не
испытывал. Но силы почему-то все убывали.
Комендант Крепости Симеони говорил ему:
- Возьми отпуск и поезжай отдохни, хорошо бы тебе пожить гденибудь у
моря.
А когда Дрого отказывался, уверяя, что чувствует себя лучше и
предпочитает остаться, Симеони укоризненно качал головой, словно Джованни,
отвергая его полезный совет, вполне отвечающий духу и букве устава, а
также интересам гарнизона и собственного благополучия, проявляет
неблагодарность. Симеони так подавлял всех своей безукоризненной
правильностью, что многие не раз поминали добрым словом прежнее
начальство, даже старшего адъютанта Матти.
О чем бы он ни говорил, в словах его, пусть самых благожелательных,
всегда слышался скрытый укор остальным, словно только он один выполняет
свой долг до конца, он один - опора Крепости, он один улаживает
бесконечное множество неприятностей, изза которых все могло бы полететь
кувырком. Прежний комендант в свои лучшие годы был примерно таким же,
только менее лицемерным, он не считал нужным скрывать свою черствость, а
его грубость и суровость иногда даже нравились солдатам.
К счастью, Дрого подружился с доктором Ровиной и благодаря его помощи
сумел остаться в Крепости. Из какого-то непонятного суеверия он боялся
покинуть Крепость по болезни, опасаясь, что потом ему уже не вернуться.
Эта мысль была для него невыносимой. Лет двадцать тому назад он ухватился
бы за такую возможность: окунуться в спокойную светскую жизнь городского
гарнизона с летними учениями, занятиями на стрельбище, конными
состязаниями, театрами, блестящим обществом, дамами. А что теперь? Еще
несколько лет, и надо будет выходить на пенсию, карьера его закончилась, в
лучшем случае найдут ему место при каком-нибудь штабе - только чтоб
дослужить. Оставалось несколько лет, его последний шанс; как знать, а
вдруг за это время и произойдет долгожданное событие? Он отдал Крепости
лучшие годы своей жизни и считал себя вправе хотя бы подождать до
последней минуты.
Чтобы ускорить выздоровление, Ровина посоветовал Дрого поменьше думать
о работе и лежать целый день в постели: нужные бумаги и документы пусть
приносят ему в комнату. Стоял холодный и дождливый март, из-за дождей были
страшные обвалы в горах; внезапно по непонятным причинам обрушивались
целые скалы и, дробясь, летели в пропасть со зловещим грохотом, не
затихавшим в ночи на протяжении нескольких часов.
Наконец с огромным трудом стала проклевываться весна. Снег на перевале
уже стаял, но густые туманы еще цеплялись за Крепость.
Рассеять их могло лишь жаркое солнце, настолько спрессовался за зиму
сырой воздух в долинах. Но однажды утром, проснувшись, Дрого увидел, что
на деревянном полу вновь появилась полоска солнечного света, и понял, что
весна все-таки пришла.
И в душе вновь затеплилась надежда, что ее приход даст ему новые силы.
Даже в старых деревянных стропилах весной появляются отголоски жизни: ночи
наполняются каким-то поскрипыванием, потрескиванием. Все словно бы
начинает жить заново, на мир обрушивается волна здоровья и радости.
Именно об этом и думал Дрого, воскрешая в памяти подходящие
высказывания великих писателей, чтобы укрепиться в своих надеждах.
Он поднялся с постели и, пошатываясь, подошел к окну. Слегка кружилась
голова, но мысль, что так бывает со всеми, кто долго пролежал в постели,
несколько успокоила его. И верно, головокружение скоро прошло, и Дрого
смог полюбоваться сиянием солнца.
Казалось, во всем мире разлита безмерная радость. Сам Дрого видеть
ничего не мог, так как перед его окном высилась стена, но эту радость он
легко угадывал. Даже старые крепостные стены, красноватая земля во дворе,
посеревшие деревянные скамейки, пустая повозка, медленно бредущий солдат -
все прямо источало радость. А как же, наверно, хорошо там, по другую
сторону стен!
Дрого захотелось одеться, посидеть на открытом воздухе в кресле,
погреться на солнце, но какой-то внутренний озноб удержал его от этого и
заставил вернуться в постель. И все же сегодня я чувствую себя лучше,
гораздо лучше, подумал он, веря, что так оно и есть.
Мирно сияло восхитительное весеннее утро; полоска солнечного света
медленно перемещалась по полу. Время от времени Дрого поглядывал на нее и
не обнаруживал в себе ни малейшего желания заниматься бумагами,
скопившимися у него на тумбочке. К тому же стояла необычайная тишина,
которую почему-то не нарушали ни доносившийся иногда голос трубы, ни шум
воды в цистерне. Даже став майором, Дрого не пожелал расстаться со своей
комнатой, опять-таки из чистого суеверия; а к всхлипам цистерны он
настолько привык, что они ничуть его не раздражали.
Дрого наблюдал за мухой, севшей прямо на полоску солнечного света. То
была нежданная гостья, непонятно как пережившая зиму. Он внимательно
наблюдал за ее перемещениями, но тут кто-то постучал в дверь.
Джованни отметил про себя, что стук странный. Это, конечно, был не
денщик, и не капитан Корради из военной канцелярии (тот свой стук
неизменно сопровождал вежливым "разрешите"), и никто из обычных
посетителей.
- Войдите! - сказал Дрого.
Дверь открылась, и показался старый портной Просдочимо, совсем
согбенный, в нелепом одеянии, когда-то бывшем сержантской формой.
Он слегка запыхался и, войдя в комнату, указательным пальцем правой
руки ткнул в воздух, имея в виду что-то находящееся по ту сторону
крепостных стен.
- Идут! Идут! - заговорщически сообщил он приглушенным голосом, словно
это была великая тайна.
- Кто идет? - спросил Дрого, с удивлением глядя на взбудораженного
портного. И подумал: вот влип! Стоит этому типу разболтаться, так раньше
