А ведь стоял прекрасный октябрьский денек, солнце сияло, воздух был
чист и прозрачен - самые подходящие условия для сражения. Ветер развевал
флаг над крышей форта, желтая земля во дворе блестела, и тени солдат четко
вырисовывались на ней. Прекрасное утро, господин полковник.
Комендант же ясно давал понять, что хочет побыть один, и, когда все
уходили из кабинета, мерил его шагами - от окна к столу, от стола к окну,
ни на что не решаясь, машинально поглаживая свои седые усы и протяжно,
совсем по-старчески вздыхая.
Вот уже черная цепочка исчезла с маленького треугольника равнины:
значит, чужеземцы где-то совсем близко от границы и часа через
тричетыре подойдут к самому подножию гор.
Но господин полковник без всякой надобности протирал платком стекла
своих очков, перелистывал донесения и бумаги, накопившиеся на письменном
столе: ждавший его подписи приказ по Крепости, чей-то рапорт с просьбой об
увольнении, ежедневная сводка, составленная гарнизонным врачом, стопка
накладных из шорной мастерской.
Чего вы ждете, господин полковник? Солнце уже высоко, даже только что
вошедший майор Матти не скрывает некоторой озабоченности; даже он, никогда
и ничему не верящий. Да покажись ты хотя бы часовым, пройдись по стенам.
Чужаков, как утверждает капитан Форце, побывавший на Новом редуте, уже
можно различить каждого в отдельности: они вооружены, у всех за плечом
винтовка, времени больше терять нельзя.
А полковник Филиморе чего-то ждет. Он, конечно, допускает, что эти
неизвестные и впрямь солдаты. Пусть так. Но сколько их? Один говорит
двести, другой - двести пятьдесят, а кто-то даже заметил, что если это
только авангард противника, то основные силы должны исчисляться не менее
чем двумя тысячами штыков. Но этих основных сил пока что-то не видать, не
исключено, что их вообще нет.
Основных сил противника, господин полковник, не видно только изза
северного тумана. Сегодня утром он заметно приблизился, северный ветер
погнал его вниз, и он накрыл значительную часть равнины. Какой был смысл
посылать эти две сотни человек, если за ними вслед не выступает настоящее
большое войско? Можно с уверенностью сказать, что оно покажется еще до
полудня. Один часовой, например, утверждает, что он сам совсем недавно
видел, как у границы туманной полосы что-то двигалось.
Но комендант все шагает от стола к окну и обратно, лениво перебирает
бумаги. Зачем чужеземцам нападать на Крепость, думает он.
Может, это обыкновенные маневры в условиях пустыни? Времена татарских
орд прошли - давно стали легендой. Кому вообще нужно нарушать границу? Да,
есть в этой истории что-то сомнительное.
Пускай это никакие не татары, господин полковник, но солдаты -
безусловно. Ни для кого не тайна, что уже много лет отношения с северным
королевством серьезно испорчены, и поговаривают даже о войне. Да, это
безусловно солдаты. И конные, и пешие. Скоро, должно быть, покажется
артиллерия. Есть все основания полагать, что нападут они еще до
наступления вечера, а стены Крепости старые, винтовки старые, пушки
старые, все, абсолютно все здесь устарело, лишь солдатские сердца молоды.
В общем, надеяться тебе, полковник, собственно, не на что.
Надеяться! О, как бы ему хотелось перестать надеяться, ведь именно на
эти надежды он положил свою жизнь - сколько там ее осталось? - и если уж
сейчас не тот самый подходящий случай, то другой уже вряд ли представится.
Не страх заставляет его медлить, не мысль о том, что он может погибнуть.
Такое ему и в голову не приходит.
Очевидно, под конец жизни ему вдруг улыбнулась Фортуна, представ перед
ним в своих серебряных латах и с обагренным кровью мечом.
Полковник Филиморе, почти уже и не помышлявший о ней, вдруг увидел ее
лик, и было в этом лике, как ни странно, нечто дружественное. А он, если
говорить начистоту, не решался сдвинуться с места и ответить улыбкой на
улыбку: слишком уж часто он обманывался, с него довольно.
Остальные офицеры Крепости сразу радостно бросились Фортуне навстречу.
В отличие от своего командира они смотрели на нее доверчиво, предощущая -
словно им это не впервой - сильный и терпкий запах битвы. А полковник все
выжидал. До тех пор, пока прекрасное видение не тронет его своей десницей,
он, считайте это суеверием, не двинется с места. Ведь достаточно пустяка -
протяни руку, выдай свое заветное желание, и дивный образ исчезнет без
следа.
Вот почему он лишь отрицательно покачивал головой в знак того, что
Фортуна, должно быть, ошиблась. И, не веря, оглядывался по сторонам,
назад, словно ища тех, других, подлинных ее избранников. Но никого там не
было, значит, это не ошибка, значит, так и есть: именно ему выпала столь
завидная участь.
Был момент перед рассветом, когда на белесой поверхности пустыни он
увидел загадочную черную змейку и сердце его зашлось от радости.
Потом образ Фортуны в серебряных доспехах и с обагренным кровью мечом
стал понемногу тускнеть, и, хотя она направлялась к нему, ей почему-то
никак не удавалось приблизиться вплотную, преодолеть с виду небольшое, а в
действительности бесконечное расстояние.
Дело в том, что Филиморе слишком долго ее ждал, а когда дело идет к
старости, нет больше той веры, какая бывает в двадцать. Да, слишком много
лет он ждал ее напрасно, слишком много прочитано им приказов по гарнизону,
слишком часто по утрам он всматривался в эту проклятую, вечно безлюдную
равнину.
А теперь, когда чужеземцы явились, он явственно ощущает, что тут
какая-то ошибка (но как же заманчиво во все это поверить), и она может
оказаться роковой.
Между тем маятник стенных часов, висевших напротив письменного стола,
продолжал перемалывать жизнь, и худые пальцы полковника, совсем иссохшие с
годами, упорно протирали платком стекла очков, хотя в этом не было
абсолютно никакой необходимости.
Стрелки часов приближались к половине одиннадцатого, когда в кабинет
вошел майор Матти - напомнить полковнику, что пора принимать рапорты
офицеров. У Филиморе это совсем выскочило из головы, и он был
раздосадован: теперь придется что-то сказать людям о появившихся на
равнине чужеземцах, откладывать больше невозможно, надо либо официально
назвать их противником, либо обратить все в шутку, либо избрать "золотую
середину" - распорядиться о мерах безопасности и в то же время показать,
что сам он смотрит на это скептически и не собирается поднимать панику
из-за пустяков. Какое-то решение, однако, принять следовало, и это его
тяготило. Он предпочел бы выждать, совершенно ничего не предпринимая и тем
самым как бы бросая вызов судьбе: пусть наконец сама сделает первый шаг.
Майор Матти с вечной своей двусмысленной улыбочкой произнес:
- Похоже, на этот раз мы дождались!
Полковник Филиморе ничего не ответил. Тогда майор добавил:
- Теперь уже показались и остальные. Идут колонной по трое, даже отсюда
видно.
Полковник посмотрел ему в глаза и на какое-то мгновение испытал к
майору почти что нежность.
- Вы говорите, появились и другие?
- Даже отсюда видно, господин полковник. Их уже довольно много.
Оба подошли к окну и на просматриваемом треугольнике северной равнины
разглядели движущиеся черные змейки. Не одну, как на рассвете, а три;
колонне чужеземцев не было видно конца.
Война, война, подумал полковник, стараясь отогнать эту мысль, как
какое-нибудь запретное желание. Слова Матти вновь пробудили в нем надежду,
и она наполнила его душу восторгом.
В таком вот смятении чувств полковник и появился вдруг в парадном зале
перед всеми выстроившимися здесь офицерами (исключение составляли лишь
дежурные караульной службы). На фоне слитного пятна голубых мундиров
выделялись своей бледностью отдельные лица, которые он узнавал с трудом;
юные и зрелые - все говорили ему одно, лихорадочно блестевшие глаза жадно
требовали от него официального сообщения о надвигающейся опасности.
Вытянувшись по стойке "смирно", офицеры не сводили с него взгляда, полного
надежды, что ожидания их не будут обмануты.
В воцарившейся тишине было слышно их взволнованное дыхание. И полковник
понял: он просто обязан им что-то сказать. Именно в эту минуту он
почувствовал, как им овладевает какое-то новое, неудержимое чувство. К
своему удивлению, сам не зная почему, Филиморе вдруг утвердился в мысли,
что эти чужеземцы и в самом деле враги, вознамерившиеся нарушить границу.
Он действительно не понимал, как такое могло с ним случиться: ведь всего
минуту назад он был еще в состоянии пересилить искушение и не верить в
это. Он чувствовал, как ему передается общее настроение, и был готов
отбросить всякую осторожность и заговорить. "Господа офицеры, - скажет он
им сейчас, - вот наконец и наступил час, которого мы дожидались много
лет". Это или что-то в том же роде скажет он им, а офицеры с
благодарностью воспримут его слова как благословение на ратный подвиг.
Он уже собирался начать свою речь, но в тайниках его души все еще
что-то противилось. "Это невозможно, полковник, - говорил ему внутренний
голос, - остановись, пока не поздно, тут какая-то ошибка (слишком все
заманчиво, чтобы быть правдой), будь осторожен, потому что она может
оказаться роковой".
И этот враждебный голос лишь усиливал тревогу.
Наконец он сделал шаг вперед, вскинул голову, как обычно, когда начинал
говорить, и офицеры увидели, что лицо у него вдруг покраснело, да,
господин полковник покраснел, как ребенок, потому что ему предстояло
сейчас открыть тайную мечту всей своей жизни, мечту, которую он так
тщательно скрывал.
Но едва лицо его покрылось нежным детским румянцем, а- с губ уже готово
было сорваться первое слово, как враждебный голос вновь поднялся из
глубины души, и Филиморе на мгновение замешкался. И тут он услышал чьи-то
стремительные шаги на лестнице, ведущей в зал.
Никто из офицеров, напряженно следивших за своим командиром, ничего не
заметил, но за долгие годы службы слух Филиморе до того обострился, что он
мог распознать любой, даже самый слабый голос своей Крепости.
Шаги приближались, это было несомненно, и притом с необычайной
торопливостью. В них чудилось что-то чужое и зловещее, что-то
начальственное; наверняка они имели непосредственное отношение к тому, что
происходило на равнине. Теперь их уже слышали и другие офицеры, и звук
этот, они и сами не знали почему, безжалостно ранил душу. Наконец
открылась дверь и на пороге появился запыхавшийся, весь в пыли незнакомый
драгунский офицер.
Он отдал честь и отрекомендовался:
- Лейтенант Фернандес из седьмого драгунского. Доставил вам пакет от
его превосходительства начальника генерального штаба.
Эффектно держа кивер на согнутой левой руке, он приблизился к
полковнику и протянул ему запечатанную депешу.
Филиморе пожал гонцу руку.
- Благодарю вас, лейтенант, - сказал он. - Судя по всему, вы очень
спешили. Сейчас вас проводят, вам надо немного освежиться.
Ничем не выдав своего беспокойства, полковник знаком подозвал первого
попавшегося ему на глаза лейтенанта - Санти - и поручил гонца его заботам.
Оба офицера вышли, и дверь за ними закрылась.
- С вашего позволения... - произнес Филиморе со слабой улыбкой и
помахал конвертом, давая понять, что намерен прочитать послание тотчас же.
Он осторожно отделил пальцами печати, оторвал край конверта и извлек из
него исписанный с обеих сторон и сложенный вдвое лист бумаги. Пока он
читал, офицеры не спускали с него глаз, надеясь чтонибудь угадать по
выражению лица. Но не тут-то было. Вид у полковника был такой, словно он,
сидя после ужина долгим зимним вечером у камина, просматривал газету. Вот
только румянец сошел с худощавого лица.
Окончив чтение, полковник вновь сложил листок, сунул его в конверт,
конверт опустил в карман и вскинул голову, требуя внимания.
Все почувствовали, что чары, в плену которых они были, вдруг рассеялись.
- Господа офицеры, - сказал полковник через силу. - Сегодня утром среди
солдат, если не ошибаюсь, было заметно некоторое волнение, да и среди вас,
