- Поддержите ему голову! - приказывает он с глухой яростью, словно
покойник - он сам. Вдруг до него доходит, что Матти снова о чем-то
спрашивает, и Тронк вытягивается в струнку, - Простите, господин майор, я
тут...
- Я спросил, - внятно повторяет майор Матти, и по его тону ясно, что
только присутствие покойника вынуждает его сохранять выдержку.
- Я спросил: кто стрелял?
- Вы знаете, как его зовут? - тихо обращается Тронк к солдатам.
- Мартелли, - отвечает кто-то из них. - Джованни Мартелли.
- Джованни Мартелли, - громко повторяет Тронк.
- Мартелли, - раздумчиво произносит майор. (Знакомое имя, должно быть,
один из победителей соревнований по стрельбе.
Стрелковой подготовкой руководит именно он, майор Матти, и лучших
снайперов знает по имени.) - По прозвищу Чернявый, верно?
- Так точно, - отвечает Тронк, продолжающий стоять навытяжку.
- Действительно у него прозвище Чернявый. Сами знаете, господин майор,
солдаты между собой по-приятельски...
Он как бы старается выгородить Мартелли: дескать, в том, что парня
прозвали Чернявым, его вины нет, и наказывать тут не за что.
Но майор не собирается наказывать солдата: такая мысль ему и в голову
не приходит.
- Ага, Чернявый! - кивает он, не скрывая удовлетворения.
Старший сержант хмуро смотрит на майора, ему все ясно. Как же, как же,
думает он, дай ему еще приз, сволочь, за то, что он красиво убил человека.
Какой точный прицел, не правда ли?
Да, конечно, прицел был очень точным. Именно об этом думает сейчас
Матти (а ведь когда Чернявый стрелял, было уже темно.
Снайперы у него что надо).
Тронк люто ненавидит его в эту минуту. Как же, как же, можешь
радоваться открыто, думает он. На то, что Лаццари убит, тебе наплевать.
Похвали своего Чернявого, вынеси ему благодарность!
И действительно, майор совершенно спокойным голосом громко выражает
свое удовлетворение:
- Что ж, Чернявый стреляет метко! - А про себя думает: этот хитрец
Лаццари надеялся, что Чернявый промахнется, надеялся, что ему все сойдет с
рук! Теперь он узнал, с кем имел дело. А Тронк?.. Может, он тоже
рассчитывал, что Чернявый промахнется, и тогда все кончилось бы
несколькими днями гауптвахты. - О да, да! - снова восклицает майор,
совершенно позабыв о том, что перед ним покойник. - Чернявый - стрелок
отменный!
Наконец он умолкает, и старший сержант может опять заняться трупом.
Теперь Лаццари лежит на носилках, как полагается: лицо его прикрыто
походным одеялом, видны только руки - две большие крестьянские руки,
которые кажутся еще живыми и налитыми кровью.
По знаку Тронка солдаты поднимают носилки.
- Прикажете идти, господин майор?
- А кого еще ты собираешься здесь ждать? - резко отвечает Матти,
который только теперь с искренним удивлением почувствовал ненависть Тронка
и считает нужным ответить ему так же резко, подчеркнув вдобавок
пренебрежение старшего по званию к подчиненному.
- Вперед! - командует Тронк.
Следовало бы сказать "шагом марш", но это кажется ему сейчас
неуместным. Только теперь он взглянул на Крепость, увидел на стене силуэт
часового, смутно вырисовывающийся в свете фонарей. За этими стенами, в
одной из казарм есть койка Лаццари и его сундучок, а в нем - привезенное
из дома изображение мадонны, несколько холостых патронов, огниво, цветные
носовые платки, четыре серебряные пуговицы для парадного мундира: они
достались ему еще от деда и в Крепости никогда бы не пригодились.
На подушке, возможно, за эти два дня не разгладилась еще ямка от его
головы, а в вещах найдется, наверно, и пузырек с чернилами, продолжает
перечислять про себя педантичный даже в мыслях Тронк, ну да, пузырек с
чернилами и ручка. Все это завернут в пакет и отправят его родным вместе с
письмом от господина полковника. Остальное - то есть казенное имущество, в
том числе и сменное белье, - передадут другому солдату. А вот красивая
парадная форма и винтовка не достанутся никому: винтовку и форму похоронят
вместе с хозяином - таков закон Крепости.
XIV
А когда наступил рассвет, с Нового редута увидели на северной равнине
крошечную черную полоску. Черточку, которая двигалась и никак не могла
быть галлюцинацией. Первым заметил ее часовой Андронико, потом - часовой
Пьетри, затем - сержант Батта, который сначала смеялся над ними, и,
наконец, дежурный офицер - лейтенант Мадерна.
Небольшая черная полоска - что-то совершенно непонятное - двигалась
утром с севера через пустыню, хотя недобрые предчувствия заявили о себе в
Крепости еще с ночи. Примерно в шесть утра часовой Андронико поднял
тревогу. Да, с севера что-то двигалось: такого еще ни у кого на памяти не
было. Когда рассвело совсем, на белом фоне пустыни стала отчетливо видна
колонна людей, направлявшихся в сторону Крепости.
Через несколько минут, как и каждое утро с незапамятных времен
(когда-то это объяснялось надеждой, потом - любовью к порядку, а теперь -
всего лишь привычкой), полковой портной Просдочимо поднялся на крышу
Крепости, чтобы взглянуть окрест. Это стало традицией, и сторожевые посты
пропускали его без разговоров. Он наведывался на стену, на смотровую
площадку, болтал о том о сем с дежурным сержантом, а потом снова спускался
в свое подземелье.
В этот раз, окинув взглядом просматривавшийся со стены треугольник
пустыни, Просдочимо решил, что он уже на том свете.
Мысль, что он видит сон, ему и в голову не пришла: сновидения обычно
бывают абсурдными и путанными, спящий человек подсознательно чувствует
нереальность происходящего, понимая, что в один прекрасный момент наступит
пробуждение. Во сне картины никогда не бывают такими четкими и
материальными, как эта унылая равнина, по которой двигались строем
неизвестные люди.
До чего же все было странно, до чего похоже на мечтания его молодости!
Просдочимо просто не мог поверить в реальность происходящего и решил, что
он умер.
Да, умер, и господь бог простил его. Портной подумал, что он уже на том
свете, который с виду ничем не отличается от нашего, только там все
хорошее сбывается в соответствии с твоими законными желаниями, а когда ты
удовлетворен, душа успокаивается; одним словом, все совсем не так, как на
этом свете, где что-нибудь да отравит даже самые лучшие дни.
Итак, Просдочимо решил, что он умер, и стоял как вкопанный:
двигаться теперь ни к чему, ведь он - покойник, и заставить его
пошевелиться может лишь какая-нибудь нездешняя сила. Но тут раздался голос
старшего сержанта, вежливо тронувшего его за рукав:
- Что с вами? Вам плохо?
Только тогда Просдочимо очнулся.
Все было почти так же, как в мечтах, только еще лучше: со стороны
северного королевства двигалась таинственная рать. Время летело очень
быстро, никто не мог оторвать глаз от необычного зрелища, солнце сверкало
почти у самого багрового горизонта, а чужеземцы подходили все ближе, хотя
двигались не спеша. Кто-то заявил, что видит там и пеших, и конных, что
идут они цепочкой и еще знамя несут. Сказал это один, а остальные тут же
внушили себе, что видят то же самое - цепочку пехотинцев и кавалеристов и
даже полотнище знамени, хотя на самом деле разглядеть можно было лишь
медленно двигавшийся черный штрих.
- Это татары, - рискнул сострить часовой Андронико, но лицо его
покрылось смертельной бледностью.
Спустя полчаса лейтенант Мадерна на Новом редуте приказал выпустить
холостой заряд из пушки: то было своего рода предупреждение,
предусмотренное уставом в случае приближения вооруженных сил чужеземцев.
Много лет в этих краях никто не слышал пушечных выстрелов.
Стены форта слегка дрогнули. Звук выстрела разросся в замедленный гром,
похожий на зловещий гул горной лавины. Лейтенант Мадерна смотрел в сторону
Крепости, надеясь увидеть хоть какие-нибудь признаки тревоги. Но выстрел
никого не удивил, ибо чужеземцы двигались именно по тому треугольному
участку равнины, который просматривался с центрального форта, и там уже
все знали. Весть докатилась до самой отдаленной галереи, до того места,
где крайний левый бастион примыкал к скальной стене, и даже до солдата,
стоявшего на часах у подземного склада фонарей и шанцевого инструмента;
да, даже до часового, который не мог ничего видеть, так как находился в
темном подвале, докатилась эта весть. Как же ему хотелось, чтобы время
прошло скорее, чтоб дежурство кончилось и можно было тоже подняться на
стену, глянуть вниз.
Все было как прежде: часовые оставались на своих постах, мерили шагами
свои участки стены, писцы переписывали донесения, поскрипывая перьями и
неспешно макая их в чернильницы, - но с севера двигались неизвестные люди,
которых вполне можно было принять за противника. В конюшнях солдаты
чистили скребницами лошадей, из кухонной трубы лениво поднимался дым, трое
солдат подметали двор, но над всем уже господствовало острое и непривычное
чувство - чувство всеобщего нетерпеливого ожидания, словно час пробил,
великий момент настал и возврата быть уже не может.
Офицеры и солдаты глубоко втягивали воздух, впитывая поднимавшуюся от
земли утреннюю свежесть, чтобы лучше чувствовать, как бурлит их молодая
кровь. Артиллеристы начали готовить пушки и с шутками суетились вокруг
них, словно обихаживали норовистых коней.
Во взглядах сквозила тревога, ведь прошло столько лет, и, кто знает,
может, пушки уже не смогут стрелять, может, раньше их не очень старательно
чистили и теперь нужно срочно принимать меры, ибо час близок и скоро все
решится. И никогда еще вестовые не носились так стремительно по лестницам,
никогда еще мундиры не были в таком порядке, штыки - так надраены, звуки
трубы - такими воинственными.
Выходит, ждали не зря, выходит, все эти годы не потрачены впустую и
старая Крепость еще может сослужить свою службу.
Теперь все боялись пропустить особый сигнал, сигнал настоящей боевой
тревоги, которого никому из солдат еще не посчастливилось слышать. Во
время занятий, проводившихся за стенами Крепости в укромной низинке, чтобы
звуки не долетали до форта и не вызвали невзначай переполоха, трубачи
тихими летними вечерами пытались иногда воспроизвести этот знаменитый
сигнал - просто так, от чрезмерного усердия (никто ведь не думал, что к
нему придется прибегнуть на деле). А теперь они жалели, что мало
тренировались: это было довольно длинное арпеджио, завершавшееся на очень
высокой ноте, так что без должной тренировки легко было сфальшивить.
Только комендант Крепости мог отдать приказ трубить этот сигнал, и все
мысли были обращены к полковнику: солдаты ждали, когда он поднимется на
стены и пройдет их из конца в конец; они уже представляли себе, как он
приближается, горделиво улыбаясь и внимательно заглядывая в глаза каждому.
Для него, должно быть, тоже наступил особенный день, разве не ушла на
ожидание этого момента вся его жизнь?
Но полковник Филиморе стоял в своем кабинете и смотрел из окна на
север, на маленький треугольник пустынной равнины, не заслоненный горами,
видел цепочку черных точек, двигавшихся, словно муравьи, прямо на него,
прямо на Крепость; действительно было похоже, что это солдаты.
Поминутно в кабинет входил кто-нибудь из офицеров - то подполковник
Николози, то капитан-поверяющий, то дежурный по караулу. Входили,
нетерпеливо ожидая его приказов... под разными предлогами, чтобы сообщить
какие-нибудь маловажные новости: из города прибыла фура с продовольствием;
с утра начат ремонт печи; истекает срок увольнительных для нескольких
солдат; на террасе центрального форта установлена подзорная труба - вдруг
господин полковник захочет ею воспользоваться.
Они сообщали об этом, поднося руку к козырьку и щелкая каблуками, и не
понимали, почему полковник все стоит и молчит и не отдает приказов,
которых все так ждут. Он еще не распорядился об усилении охраны, о выдаче
каждому удвоенного боезапаса, об объявлении тревоги. С какой-то непонятной
апатией полковник хладнокровно наблюдал за приближением чужеземцев, не
обнаруживая ни печали, ни радости, будто все это его вообще не касалось.
