поздний. Когда они умолкали, снаружи доносился шум дождя.
Отмечали отъезд графа Макса Лагорио, который отслужил два года в
Крепости и завтра должен был ее покинуть.
- Ангустина, - сказал Лагорио, - если ты тоже решишь ехать, я тебя
подожду.
Сказал он это, как всегда, шутливо, но чувствовалось, что намерение
свое готов выполнить.
Ангустина тоже отслужил два года, но уезжать не собирался. Он был
бледен и сидел с отрешенным видом, словно никто здесь ему не нужен и попал
он сюда совершенно случайно.
- Ангустина, - повторил Лагорио, почти срываясь на крик, так как был
сильно навеселе, - если ты тоже решишь ехать, я могу тебя подождать. Хоть
три дня.
Лейтенант Ангустина промолчал - лишь принужденно улыбнулся.
Его голубой, выгоревший на солнце мундир отличался какой-то неуловимой
небрежной элегантностью.
Лагорио, положив правую руку на плечо Ангустины и призывая на помощь
остальных - Мореля, Гротту, Дрого, - сказал:
- Повлияйте на него хоть вы. Ведь в городе ему будет лучше.
- Что значит - лучше? - спросил Ангустина, изображая заинтересованность.
- Я хотел сказать, что в городе ты себя будешь лучше чувствовать.
Как, впрочем, и все мы. Так я считаю.
- Я чувствую себя прекрасно, - сухо отозвался Ангустина. - И в лечении
не нуждаюсь.
- А кто говорит про лечение? Я сказал, что жизнь в городе пошла бы тебе
на пользу.
После слов Лагорио стало слышно, как на дворе льет дождь.
Ангустина разглаживал двумя пальцами усики; разговор этот был ему
неприятен.
Но Лагорио не унимался:
- О матери, о родных ты не думаешь... Представляешь, как твоя мама...
- Моя мама не пропадет, - ответил Ангустина тоном, в котором сквозила
горькая усмешка.
Лагорио, заметивший это, переменил тему:
- Подумай сам, ведь послезавтра ты мог бы встретиться с Клаудиной. Уже
два года, как она тебя не видела.
- Клаудина... - вяло отозвался тот, - какая еще Клаудина? Что-то не
помню.
- Ну как же, не помнишь! С тобой сегодня просто невозможно
разговаривать! Надеюсь, я не выдал никакой тайны? Вас же постоянно видели
вместе.
- А-а! Теперь припоминаю, - просто из вежливости ответил Ангустина. -
Нашел о ком говорить. Да она, должно быть, и думать обо мне забыла...
- Ну, это ты брось, нам-то известно, что все девчонки от тебя без ума,
нечего строить из себя скромника! - воскликнул Гротта.
Ангустина посмотрел на него в упор долгим взглядом: такая пошлость была
ему явно не по душе.
Помолчали. Снаружи, во тьме, под осенним дождем вышагивали часовые.
Вода, булькая, лилась по террасам, журчала в водосточных трубах, стекала
по стенам. За окнами стояла непроглядная темень.
Ангустина вдруг хрипло и резко кашлянул. Казалось странным, что молодой
человек с такими утонченными манерами может издать столь неприятный звук.
Но Ангустина продолжал кашлять, прикрывая рот и каждый раз наклоняя
голову, словно хотел этим показать, что ничего не может с собой поделать,
что он здесь ни при чем и вынужден терпеть такое неудобство просто в силу
своего хорошего воспитания. Таким образом он превращал кашель в этакую
оригинальную привычку, даже заслуживающую подражания.
За столом воцарилась тягостная тишина, которую Дрого счел нужным
нарушить.
- Послушай, Лагорио, - спросил он, - в котором же часу ты завтра
отбываешь?
- Думаю, около десяти. Хотелось бы выехать пораньше, но нужно
попрощаться с полковником.
- Полковник поднимается в пять утра. И летом, и зимой - ровно в пять,
так что из-за него у тебя задержки не будет.
Лагорио рассмеялся.
- Да, но я не собираюсь подниматься в пять. Хоть в последнее утро
отосплюсь, за мной ведь никто не гонится.
- Значит, послезавтра будешь на месте, - заметил Морель не без зависти.
- Клянусь, мне самому это кажется невероятным, - откликнулся Лагорио.
- Что именно - невероятным?
- Что через два дня я уже буду в городе, - пояснил Лагорио. И после
паузы добавил: - Теперь уже - навсегда.
Ангустина был бледен: он уже не поглаживал свои усики, а сидел,
устремив невидящий взгляд в полумрак столовой, где особенно ощущалось
наступление ночи - того часа, когда страхи покидают облупленные стены, а
печали смягчаются, когда душа, горделиво взмахнув крыльями, возносится над
спящим человечеством.
Остекленевшие глаза полковников на больших портретах были исполнены
предчувствия великих битв. А дождь лил не переставая.
- Представляешь, - вновь обращаясь к Ангустине, сказал Лагорио
безжалостно, - послезавтра в это время я, возможно, буду уже у Консальви.
Шикарное общество, музыка, красивые женщины.
Так они любили шутить раньше.
- Ну и вкусы у тебя! - пренебрежительно отозвался Ангустина.
- А может... - продолжал Лагорио из самых лучших побуждений, с
единственной целью убедить друга, - да, пожалуй, так я и сделаю - нанесу
визит Тронам, твоему дядюшке... Там собирается приятная публика и игра
ведется "по-благородному", как сказал бы Джакомо.
- Тоже мне - удовольствие! - отозвался Ангустина.
- Как бы там ни было, - возразил Лагорио, - но послезавтра я буду
развлекаться, а ты опять пойдешь в караул. Представляешь: я гуляю по
городу, - он даже засмеялся от одной этой мысли, - а к тебе в это время
является капитан. "Никаких происшествий, заболел часовой Мартини". В два
часа сержант разбудит тебя: "Поверка, господин лейтенант". Да, он разбудит
тебя ровно в два, могу поклясться, а я в этот час наверняка буду в постели
с Розарией...
Лагорио, как всегда, был бездумно жесток - к этому все уже привыкли. Но
его слова воскресили в памяти приятелей образ далекого города с роскошными
зданиями и огромными соборами... воздушные купола, романтичные аллеи над
рекой. Там, думали они, сейчас, наверно, стелется тонкая пелена тумана и
фонари льют свой слабый желтоватый свет, в котором на пустынных улицах
темнеют силуэты парочек, сияет огнями застекленный портал оперы, раздаются
крики кучеров, витают отзвуки скрипичной музыки и смеха, из сумрачных
подъездов доносятся женские голоса, на невообразимой высоте среди
лабиринта крыш светятся окна - милый город, хранящий в себе мечты их
молодости и сулящий неизведанные приключения.
Все теперь незаметно поглядывали на лицо Ангустины, напряженное от
тщетно скрываемой усталости. И все сознавали, что собрались они здесь,
чтобы проститься не с отбывающим Лагорио, а с Ангустиной: ведь только ему
предстоит остаться в Крепости. Когда подойдет их черед, они все уедут
следом за Лагорио - и Гротта, и Морель, а раньше других - Джованни Дрого,
которому нужно прослужить в Крепости всего четыре месяца. Ангустина же
останется. Понять, отчего должно быть именно так, они не могли, но знали
это наверняка. И хотя товарищи смутно чувствовали, что и в этом тоже было
своеобразие, оригинальность Ангустины, никто почему-то уже не находил
возможным ему завидовать или подражать: в сущности, слишком уж это
напоминало какую-то манию.
А проклятый сноб Ангустина еще и улыбается! Почему он, совершенно
больной, не бежит укладывать вещи, не готовится к отъезду, а сидит,
уставясь невидящим взором в полутьму? О чем он думает? Какая тайная
гордыня удерживает его в Крепости? Значит, и он... Присмотрись к нему,
Лагорио, ведь ты его друг, присмотрись хорошенько, пока не поздно,
постарайся запечатлеть в своей памяти это лицо таким, каким ты видишь его
сейчас: тонкий нос, усталый взгляд, неприятная улыбка...
быть может, когда-нибудь ты поймешь, почему он не захотел последовать
твоему примеру, поймешь, какие мысли таились за этим бледным челом.
Наутро Лагорио уехал. Денщик ждал его с двумя лошадьми у ворот
Крепости. Небо было затянуто тучами, но дождь прекратился.
С довольным видом Лагорио вышел из своей комнаты, не оглянувшись
напоследок и даже не бросив прощального взгляда на Крепость. Крепостные
стены возвышались над ним - неприветливые, хмурые, у ворот неподвижно
застыл часовой, на обширном плацу не было ни души. Из какой-то
прилепившейся к форту будки доносились ритмичные удары молотка.
Ангустина спустился попрощаться с товарищем. Он ласково потрепал коня и
сказал:
- До чего красивое животное.
Лагорио уезжал, уезжал в их родной город, возвращался к легкой и
приятной жизни. А он оставался и, глядя непроницаемым взором на
хлопотавшего вокруг лошадей товарища, изо всех сил старался сохранить на
лице улыбку.
- Просто не верится, что я уезжаю, - говорил Лагорио. - Эта Крепость
была для меня каким-то кошмаром.
- Передай привет моим, - сказал Ангустина, не слушая его. - Скажи маме,
что у меня все в порядке.
- Не беспокойся, - ответил Лагорио и после короткой паузы добавил: - Ты
уж прости меня за вчерашнее. Мы с тобой совершенно разные люди... я
никогда не мог понять, что у тебя на уме. Мне кажется, ты одержим какой-то
манией. А может, я ошибаюсь.
- Да брось ты, - ответил Ангустина, опершись правой рукой на круп коня
и глядя себе под ноги. - Я и не думал обижаться.
Да, они были разными людьми, любили разные вещи, неодинаковыми были их
интеллектуальный уровень и культура. Даже странным казалось постоянно
видеть их вместе, настолько Ангустина во всех отношениях превосходил
приятеля. Однако они дружили. Из всех окружающих только Лагорио
инстинктивно его понимал, только он жалел товарища и даже испытывал
неловкость оттого, что уезжает раньше, как будто делает это из глупого
желания выделиться. Потому-то и вел он себя как-то нерешительно.
- Если увидишь Клаудину, - сказал Ангустина бесцветным голосом, -
передай привет... хотя лучше не надо, ничего ей не говори...
- О, да она сама спросит, если мы увидимся. Она же знает, что ты здесь.
Ангустина промолчал.
- А теперь, - сказал Лагорио, окончивший с помощью денщика
приторачивать к седлу дорожную сумку, - мне пора ехать, время идет.
Прощай.
Он пожал другу руку и картинно вскочил в седло.
- Прощай, Лагорио! - крикнул Ангустина. - Счастливого пути!
Выпрямившись в седле, Лагорио взглянул на Ангустину. И хотя он не
отличался проницательностью, смутный внутренний голос говорил ему, что
вряд ли они когда-нибудь еще свидятся.
Он пришпорил коня. И тогда Ангустина нерешительно взмахнул правой
рукой, словно хотел задержать товарища, сказать ему еще что-то напоследок.
Лагорио, проехавший уже метров двадцать, краем глаза заметил этот жест,
остановился и спросил:
- Ты что? Забыл что-то сказать?
Но Ангустина уже опустил руку, и вся его поза опять выражала полную
безучастность.
- Нет-нет, - ответил он. - Ничего!
- А мне показалось... - смущенно сказал Лагорио и, покачиваясь в седле,
не спеша пересек плац.
IX
Террасы Крепости стали такими же белыми, как южная долина и северная
пустыня. Снег полностью укрыл эскарпы, хрупким карнизом лег на зубцы стен,
с глухим шумом шлепался с водостоков, время от времени непонятно почему
срывался с крутых откосов, и тяжелые лавины, клубясь и грохоча,
обрушивались в расщелины между скалами.
Это был уже не первый, а третий или четвертый снегопад. Значит, прошло
немало времени.
- А у меня такое чувство, что я только вчера прибыл в Крепость, -
говорил Дрого.
И действительно, казалось, это было только вчера, но ведь время все
равно шло в своем неощутимом темпе, одинаковом для всех - ничуть не более
медленном для счастливых и не более быстром для несчастных.
Вот так - ни быстро, ни медленно - прошли еще три месяца.
Воспоминания о рождестве канули в прошлое, наступил новый год, на
несколько мгновений пробудивший в людях непонятные надежды.
Джованни Дрого уже готовился к отъезду. Нужно было выполнить еще одну
формальность: пройти медицинское освидетельствование, о котором с самого
начала говорил майор Матти, после чего Дрого мог покинуть Крепость. Он все
время твердил себе, что это замечательно, что в городе его ждет легкая,
беспечная и, должно быть, счастливая жизнь, но почему-то удовлетворения не
чувствовал.
Утром 10 января он вошел в кабинет врача на самом верхнем этаже
