Кимом, - говорил Даше, что ничего страшного не случилось. Уже сообщали,
как успешно идут опыты по нейтрализации.
Мы не оборачивались и шли быстро.
В правлении прошли к председателю в кабинет. Председателя не было,
его для нас позвали. Председатель был очень огорчен тем, что пропало
неубранное поле. Приедут из Москвы, обнесут его колючей проволокой, будут
делать опыты, топтать картошку. Теперь никого туда не загонишь убирать...
Председатель нас отпустил, но автобуса или грузовика в колхозе не
нашлось, и мы пошли пешком, до станции было шесть километров. Моросил
дождь. Мы сидели на влажных скамейках под навесом у кассы. Середина
сентября, а казалось, что вот-вот пойдет снег. Холмик разговаривал с Сесе,
а я слушала. Ким с Селивановым исчезли - им сказали, что какая-то тетка у
станции продает самогон.
За лесом, по ту сторону путей, пылало багровое зарево. Что-то горело.
Зарево отражалось в очках Сесе и Холмика. Они казались мне марсианами,
которые живут совсем иначе, чем обыкновенные люди. И еще я тогда подумала,
может совсем не к месту: пройдет десять лет, и если мы будем живы, то Сесе
и Холмик сравняются. Сейчас между ними большая разница в десять лет, а
тогда будет небольшая разница в десять лет. Тем более, что оба очкарики.
- Почему мы должны все всегда понимать? - слышала я слова Сесе:
- Обезьяна не знает, как работает двигатель внутреннего сгорания, но
знает, что ее везут в машине. И ее обезьяньему мозгу не подняться до
понимания.
- Но мы же люди, - говорил Холмик. - Мы учимся. Всему можно
научиться.
Они разговаривали совсем как равные.
- Научиться с какой целью?
- Чтобы решить задачу, чтобы побороть препятствие.
- Я далек от мысли одушевлять природу, - сказал Сесе, - но я вижу
определенную закономерность между нашими усилиями и ее реакцией на них.
Пока человек был частью природы и подчинялся ее законам, антагонизма не
было. Но стоило ему выделиться из нее, противопоставить себя природе, как
началась война.
- Вы нас так не учили, - сказал Холмик, и мне показалось, что он
улыбнулся.
- До некоторых вещей лучше доходить собственным умом.
- И вы видите в этом систему? - спросил Холмик.
- Скорее логику. Действие - противодействие. Когда-то давно люди
перебили мамонтов. Жрать стало нечего. Но они выпутались - научились
пахать землю. Заодно свели леса. Снова кризис. И снова люди выпутались.
Последнее столетие мы называем техническим прогрессом. А для меня это -
эскалация противостояния. Ты этого не помнишь, а мы учили всеобъемлющую
формулу: "Нам нельзя ждать милостей от природы. Взять их - вот наша
задача". Не знаю, насколько искренен был Мичурин, когда пустил по свету
этот страшный афоризм. Это - лозунг грабителя.
- Я помню другой лозунг: "Если враг не сдается, его уничтожают", -
сказал Холмик.
- В применении к природе он неплохо действовал.
Из темноты надвинулся ослепительный глаз товарного поезда, пошли
стучать мимо темные громады вагонов. Грохот поезда заглушил слова Сесе и
Холмика. Я видела, как они сдвинули головы и кричат что-то друг другу.
- Любая система должна иметь средства защиты, - услышала я голос
Сесе, когда поезд наконец утих. - Мы двинулись в наступление, будто нашей
целью было убить Землю. И наше наступление начало наталкиваться на
проблемы, которые были рождены этим наступлением. Видится даже некоторая
корреляция. Мы губим леса и реки, уничтожаем воздух, повышаем уровень
радиации. Результат - вспышки новых болезней. Рак, СПИД, орор...
- Вы не правы, Сергей Сергеевич, - сказал Холмик. - Это не ответ
природы, а наше действие. Мы воздух портим и сами им дышим.
- Ты упрощаешь.
Было очень тихо, и их слова были слышны всем. Все слушали, о чем они
говорят.
- Возьми орор, - сказал Холмик. - Сначала его вирус бил исподтишка,
выборочно, а потом мутировал. Рак - детские игрушки. Но вирус потому
изменился, что его травили лекарствами, а он хотел выжить. Значит, это не
природа, а только один вирус. Мы его сделали таким.
- А я думаю так, сказал Сесе. - Мы бьем по природе, и чем сильнее
отдача. Пока мы не угрожали самому существованию биосферы, а лишь вредили,
так и ответные шаги системы были умеренными. Они не угрожали нам как виду.
От рака умирают выборочно и чаще к старости. Но как только мы перешли
критическую точку, то и меры стали кардинальными.
- Вы имеете в виду Огоньки? Тогда я тоже не согласен.
Кто-то в полутьме хихикнул. Холмик обожает спорить.
- Почему?
- Потому, что Огоньки угрожают не людям, а всему живому.
- Не знаю, - сказал Сесе. - Когда система лишена разума,
сопротивляется системе, претендующей на обладание разумом, действия ее
непредсказуемы.
- А вот идут две системы, обладающие разумом, - сказал Карен.
По платформе шли Ким и Селиванов. Они шли, упершись плечами друг о
друга, изображали пьяных. Я сразу поняла, что им ничего не удалось
отыскать. И Сесе тоже обрадовался. Я почувствовала, как с него спало
напряжение. Я очень хорошо чувствую людей. Селиванов начал говорить
нарочно пьяным голосом, кто-то из мальчиков спросил, чего же они не
позаботились о друзьях, а Селиванов сказал, что на вынос не дают. Сесе
вдруг озлился и потребовал, чтобы Селиванов перестал говорить глупости.
- Все равно сгорим, - сказал Ким. - Трезвые, пьяные - все равно. Все
глупо.
Тут пришла электричка. Она была почти пустая. Мы сели тесно, чтобы
согреться - в электричке было холодно и полутемно. В последние недели
электричество экономили, некоторые электрички сняли, на улицах горели лишь
редкие фонари, а днем в домах отключали свет.
Огонек возле нашего поселка появился в конце октября. Даже странно,
что не раньше. Холмик говорил в классе:
- Какая-то дискриминация.
Он предпочитал шутить об Огоньках. Это делали многие, у них защитная
реакция. Потому что люди ко всему привыкают. Даже к Огонькам. Никто их уже
не считал. Загорался новый - сообщали куда следует, потом приезжала
команда, обносила место проволокой, ставила стандартную предупредительную
надпись, хотя и без нее никто к Огоньку не подойдет. И уезжала. А вы
продолжали жить. Как прежде Потому что сами по себе Огоньки никому не
вредили. Не Огонек ухудшал нашу жизнь, а то, что с ним было связано.
У Кима умерла мать, но ее не привозили хоронить - ороров хоронят при
больнице. Ким с отцом ездили туда. Раньше Ким сидел на парте с
Селивановым, но когда стало известно, что мать Кима умерла от орора,
Селиванов отсел от него. Я подумала тогда, что мне надо совершить поступок
и сесть рядом с Кимом. Но я не села. Не хотела, чтобы кто-то подумал,
будто я навязываюсь.
В конце октября объявили, что в этом сезоне школу не будут топить и
потому с морозами занятия прекращаются. Это было крушением. Наверное, в
Москве или в Париже люди больше знают и говорят об Огоньках. А у нас это
не так заметно. Конечно, свет на улицах не горит, но у нас он всегда горел
плохо. И в магазинах совсем плохо с продуктами, даже с хлебом перебои. Но
нас ведь никогда хорошо не снабжали. И дожди идут, и яблоки не созрели. Но
картошку все-таки собрали. Люди скупали в магазинах соль и спички. Мать
тогда сказала: "Как будто война". Я не поняла, а она пояснила: "В России,
когда грозит война, всегда скупают соль и спички". Но войны никакой не
было. То есть война продолжалась - на Ближнем Востоке, в Африке, а у нас
войны не было. Но когда Сесе пришел в класс и сказал: "Ребята, занятия на
неопределенное время отменяются", мы сначала обрадовались - не поняли, что
это обозначает. Даша спросила: "А как же я в институт попаду?". Но еще
глупее была реакция Карена. Он как закричит: "Да что вы! Если мы в этом
году десятый класс не кончим, я в армию загремлю!". Кто-то сказал: давай
будем рубить дрова. Сначала раздались голоса в поддержку, но потом Холмик
напомнил, что у нас в школе батареи центрального отопления - не ставить же
буржуйки в классах, как в революцию. Сесе старался быть спокойным и даже
оптимистичным. Он объяснил, что перерыв только до весны. Как потеплеет,
уроки возобновятся. Сказал, что мы будем заниматься самостоятельно по
программе, которую он даст индивидуально, что можно ходить к нему домой на
консультацию. Он так горячо говорил, что мы поняли - школа для нас
кончилась.
Ким пошел из школы со мной. По улице мело. Мы прошли мимо нашего
Огонька. За последние дни он подрос, стал с футбольный мяч, жар
чувствовался уже в десяти шагах, воздух стремился к Огоньку.
Ким дошел до моего подъезда. Наш дом двухэтажный, барачного типа,
остался еще с первых пятилеток. Мне было холодно. Ким хотел сказать что-то
важное. Поэтому закурил. Потом сказал:
- Оль, выходи за меня замуж.
Это было совсем неумно. Бред какой-то.
- Ты что? - сказала я. - Я об этом совсем не думала.
- Я серьезно говорю, - сказал Ким.
- Если ты боишься орора, я тебе даю слово, что нам всем - отцу,
братьям и мне - в Москве делали анализ, мы не носители.
- Я не о том.
- А о чем?
- Мне шестнадцать. Недавно исполнилось. Тебе тоже. Я понимаю, если бы
тебе было двадцать, ну хотя бы восемнадцать. Люди никогда не женятся в
нашем возрасте.
Я, наверное, говорила очень серьезно, как учительница, и он
рассмеялся.
- Ты дура, - сказал он. - Люди не женятся, а мы поженимся.
- Ты мне очень нравишься, - сказала я. - Честное слово. Но давай
поговорим об этом через два года.
- Через два года будет не с кем говорить, - сказал Ким. - Потому что
мы с тобой будем мертвые.
- Не говори глупостей.
- Ты это тоже знаешь. И трусишь. А я тебе говорю - пускай у нас будет
счастье.
- Это не счастье, - сказал я. - Это не счастье - делать то, чего мы
не хотим.
- Я хочу.
- Ты глупый мальчишка, - сказала я. - Ты струсил.
- Я не струсил. Я лучше тебя все понимаю. Мать умерла при мне.
- При чем тут это?
- Это все вместе, - сказал он. - Земле надоело нас терпеть. Почему ты
хочешь подохнуть просто так, даже не взяв, что успеешь?
- Ты думаешь, если плохо, то все можно?
- Завтра об этом догадаются все. И законов больше не будет.
- Пир во время чумы? - спросила я.
- Конечно. Ты подумай. Завтра я спрошу.
- Уходи, - сказала я. - Мне неприятно.
- Законов не будет, - усмехнулся он. - Только сила.
- И где ты этого наслышался? - возмутилась я.
Тогда Ким ушел.
Я смотрела ему вслед - такой обыкновенный мальчишка. Хорошенький,
чернявый, на гитаре играет, в авиамодельном кружке занимался. И мне стало
очень страшно, потому что он сказал про силу. Может, это был детский
страх, а может - женский. Еще вчера у меня было место, где собирались
такие же люди, как я, - школа. И был порядок. Школы нет, а Ким в один день
стал не мальчиком. Или я не заметила раньше?
Я не пошла домой. Был день, светло. Только холодно.
Я поднялась по Узкой улице, мне захотелось посмотреть на наш поселок
сверху. Дверь в церковь была открыта, и перед ней много людей. Внутри
пели. Я никогда не видела столько людей у церкви. А внутрь даже не
войдешь. Я вдруг подумала: сейчас по всей Земле люди куда-то идут, только
не сидеть дома. Одни - в церковь, другие в мечеть, третьи - в райком,
потому что хочется найти защитника.
Я вышла на обрыв. Река рано замерзла, и по ней неслась снежная пыль.
Ветер был ужасный. Я вдруг посмотрела вверх и подумала: почему все говорят
про летающие тарелочки? Вроде бы их видели. Почему они не прилетают?
Именно сейчас они должны прилететь и помочь. Надо бы сказать маме про Кима
