почтового ящика использовал остатки мусоропровода.
Павлыш поднялся, стряхнул с колен песок и ракушки и побрел к люку.
Четыре дня назад он открывал его больше часа, думал, что никогда не сможет
этого сделать. Тогда казалось, что открытый люк спасение. На самом деле
это ничего не решало.
Тварь стукнулась о шлем, толчок был вял и Павлыш, отмахнувшись,
сломал ее пополам. Туча мошкары сразу скрыла останки твари. Павлыш закрыл
люк, припер его изнутри стальным стержнем. Мошкара боялась тени, внутрь не
залетала. Но с наступлением вечера мог появиться какой-нибудь гость
покрупнее. Павлыш ощупью разделся, повесил скафандр в нишу.
Аварийное освещение в коридоре работало из рук вон плохо. Свет
мерцал, терялся в углах. Его все равно придется отключить. И это
прискорбно, - будет темно. Павлыш решил изобрести светильник на сливочном
масле. Или спиртовку. Представил себя пишущим очередное письмо при свете
самодельного светильника, ударился о торчащий из стены обломок трубы.
Корабль был разбит. Это никуда не годилось. Корабль создан для того,
чтобы никогда не разбиваться. Если уж случается несчастье - он взрывается,
исчезает бесследно. Но корабль, разбитый как автомобиль о столб - это
невероятно. Налетевший с моря ветер качнул развалину, на пол посыпался сор
и в перекореженных недрах судна что-то заскрипело, заныло.
Не было энергии. Не было связи. Если бы капитан остался жив, или
кто-нибудь из механиков, - может они что-нибудь и придумали. Хотя вряд ли.
Корабельный врач Павлыш придумать ничего пока не смог. Чтобы не раскисать,
он запускал зонды, методично обыскивал трюмы, привел в относительный
порядок мостик и вел корабельный журнал.
Было еще одно дело. Главное и печальное. Анабиозные ванны. У них был
автоматический блок питания. Температура поддерживалась на нормальном
уровне. Так будет, подсчитал Павлыш, еще два месяца. На самом экономном
режиме. И все. Павлыш останется последним человеком на этой планете. Потом
умрет тоже. Может быть, скоро, если не сможет приспособиться к местному
воздуху. Может быть, проживет до старости.
Павлыш представил себя старичком в рваном измызганном скафандре.
Старичок выходит на лесенку перед вросшим в серый песок кораблем м кормит
с ладони членистых тварей. Они толкаются, мешают друг дружке и глядят на
него внимательно и строго. Потом старичок возвращается в чистенькую,
ветхую кабинку, убранную сухими веточками и подслеповато щурясь,
раскрывает дневник...
Был, правда, еще один вариант. Отключить анабиозные ванны. Ни один из
спящих не заметит перехода к смерти. Энергию блока можно переключить тогда
на один из отсеков и прожить в безопасности несколько лет. От такой
возможности стало еще паскудней. Павлыш заглянул в реанимационную камеру,
бывшую реанимационную камеру. Он каждый день заглядывал сюда, пытаясь
настроиться на возможность чуда. За дверью его встречала та же безнадежная
путаница проходов и осколки приборов. И сколько ни приглядывайся, ни один
провод не вернется на место. Нет, разбудить экипаж он не сможет.
И все-таки они были еще живы. И он был не один. И пока оставалась
забота о живых, оставалась цель.
Павлыш вошел в отсек анабиоза. Отсек был спрятан в центре корабля,
охвачен надежными объятиями амортизаторов и почти не пострадал. Здесь было
холодней, чем в коридоре. Под матовыми колпаками ванн угадывались
человеческие фигуры.
- Бывают же случайности, - сказал Павлыш термометру. - Сегодня мы
сюда попали. Завтра еще кто-нибудь. Возьмет и попадет.
Павлыш знал, что никто сюда не попадет. Незачем. Когда-то, несколько
лет назад, планету посетила разведгруппа, провела здесь две недели,
составила карты, взяла образцы флоры и фауны, выяснила, что день здесь
равен четырем земным дням, а ночь четырем земным ночам, установила, что
планета пока интереса для людей не представляет. И улетела. А может даже и
группы не было. Пролетел автомат-разведчик, покружил...
Павлыш щелкнул пальцем по матовому куполу ванны, будто хотел
разбудить лежавшего там Глеба Бауэра, усмехнулся и вышел.
Солнце, по расчетам, должно опуститься уже к самой воде. Момент этот
мог представить интерес для будущих исследователей. Так что перед ужином
имело смысл снова выбраться на пляж и заснять смену дня и ночи. Кроме
всего, это могло быть красиво...
Это было красиво. Солнце, беспрестанно увеличиваясь и краснея, ползло
по касательной к ярко-зеленой линии горизонта. Солнце было полосатым - по
лиловым штрихам бежали, вспыхивали белые искры. Небо, ярко-бирюзовое
вблизи от солнца, становилось изумрудным, глубоким и густым по мере
удаления от него, а за спиной уже стояла черно-зеленая ночь и серые
облака, зарождаясь где-то на суше, ползли к морю, прикрывая и туманя яркие
звезды. Кустарник на дюнах превратился в черный частокол, сплошной и
монолитный, оттуда шло шипение, треск и бормотание, настолько чужие и
угрожающие, что Павлыш предпочел не отходить от корабля. Он снимал закат
ручной любительской камерой - единственной, сохранившейся на борту, и
слушал шорохи за спиной. Ему хотелось, чтобы скорей кончалась пленка,
чтобы скорей солнце расплылось в оранжевое пятно, провалилось в зелень
воды. Но пленка не кончалась, оставалось ее минут на пять, да и солнце не
спешило уйти на покой.
Мошкара пропала и это было непривычным, - Павлыш за четверо суток
привык к ее деловитому кружению, к ее явной безобидности. Ночь грозила
чем-то новым, незнакомым, злым, ибо планета была еще молода и жизнь на ней
была погружена в беспощадную борьбу за существование, где побежденного не
обращали в рабство, не перевоспитывали, а пожирали.
Наконец, солнце, до половины погрузившись в воду, распластавшись по
ней чечевицей, уползло направо, туда, где вдоль горизонта тянулась черная
полоска, - берег вдали загибался, образуя залив, на берегу которого упал
"Компас".
- Ну что же, - сказал себе Павлыш. - Доснимем и начнем первую
полярную зимовку. Четыре дня сплошной ночи.
Собственный голос был приглушен и почти незнаком. Кусты отозвались на
него вспышкой шумной активности. Павлыш не смог заставить себя дождаться
полного заката. Палец сам нажал на кнопку "стоп". Ноги сами сделали нужный
шаг к люку, надежному входу в пещеру, столь нужную любому троглодиту.
И тут Павлыш увидел огонек.
Огонек вспыхнул на самом конце мыса - черной полоски по горизонту,
невдалеке от которой спускалось в воду солнце. Сначала Павлыш подумал, что
солнце отразилось от скалы или волны. Подумал, что обманывают уставшие
глаза.
Через двадцать секунд огонек вспыхнул снова, в той же точке. И больше
вспышек Павлыш не увидел - солнце подкатилось к мысу, било в лицо и
собственные его вспышки мельтешили и обманывали. Павлыш не мог более
ждать. Он вскарабкался в люк, не снимая скафандра и шлема, пробежал,
чертыхаясь и спотыкаясь об острые края предметов на резервный пульт
управления. Основной мостик, где при неудачной посадке находились капитан
и механик, был размозжен.
Чуть фосфоресцировал в темноте мертвый экран телеглаза. На него
Павлыш и направил камеру, проецируя отснятое изображение. Может быть,
камера, не отрываясь глядевшая на горизонт, заметила огонек раньше, чем
Павлыш.
Был снова закат. Снова солнце по касательной ползло вдоль зеленой
воды, разбрасывая слишком яркие краски, снова по нему бежали сизые полосы
и вспыхивали искры. Глаз камеры последовал за солнцем. У Павлыша устали
руки. Они немного дрожали и оттого волновалась и покачивалась на
импровизированном экране изумрудная вода.
- Смотрите, - предупредил себя Павлыш: в правой стороне кадра
обнаружилась черная точка, - оконечность мыса. И тут же в этой точке
безусловно и объективно увиденный камерой, вспыхнул огонек.
Экран погас. Павлыш оказался в полной темноте. Лишь перед глазами
мелькали багровые и зеленые пятна. Он ощупью отмотал пленку обратно и
остановил тот кадр, где вспыхнул огонек. На экране застыло, остановилось
солнце, застыла и белая точка у правой кромки экрана: огонек.
Огонек должен был оказаться оптическим обманом, галлюцинацией. Видно
Павлыш подсознательно боялся сказать - оттого убеждал себя в нереальности
огонька. Если убедить себя, что это мираж... Но огонек не был миражом.
Камера тоже увидела его.
- А почему бы и нет? - спросил Павлыш.
Корабль ничего не ответил. Он надеялся на Павлыша.
Чего же я здесь стою? Солнце уже спряталось и не мешает смотреть на
мыс. А вдруг огонька уже нет?
Павлыш подумал, что если где-то неподалеку есть разумные существа, по
крайней мере разумные настолько, что обладают сильным источником света, то
ни к чему беречь аварийные аккумуляторы. Он наощупь отыскал кнопку, врубил
на полную мощность освещение и корабль ожил, в нем стало теплее,
раздвинулись стены и коварные предметы - обломки труб, петли проводов,
заусеницы обшивки - спрятались по углам и не мешали Павлышу пробежать
коридором к люку, к вечеру, переставшему быть страшным и враждебным.
Солнце и в самом деле село. Осталось лишь глухое малиновое пятно и
облака, добравшиеся до него, образовали в нем темно-серые провалы. Павлыш
оперся руками о края люка, высунулся по пояс наружу и считал: один, два,
три, пять... Вспышка!
Огонек продержался с секунду, погас, и Павлыш успел усесться
поудобнее на край люка, свесить вниз ноги в тяжелых башмаках, прежде чем
он вспыхнул снова. У огонька был чрезвычайно приятный цвет. Какой?
Чрезвычайно приятный белый цвет. А может быть, желтый.
А когда разгладилось и посинело пятно, оставшееся от солнца, огонек
перестал мигать. Он загорелся ровно, будто кто-то, долго шутивший с
выключателем, уверился, наконец, в природе ночи и, включив свет на полную
мощность, уселся за стол ужинать. И ждать гостей.
Из темноты к Павлышу бросилось нечто большое. Павлыш не успел
подобрать ног и укрыться в корабль. Лишь вытянул вперед руку. Нечто
оказалось уже знакомой тварью. Тварь опутала сухими тонкими ножками руку
Павлыша и стрекозиные глаза укоризненно сверкнули, отразив свет, падавший
из люка. Павлыш стряхнул тварь, как стряхивают в кошмаре страшного паука,
и та шлепнулась о песок. Закружилась голова. Тут только он понял, что
забыл опустить забрало шлема и дышит воздухом планеты. А с осознанием
этого пришла дурнота. Павлыш закрыл люк и уселся прямо на пол шлюза.
Опустил забрало и увеличил подачу кислорода, чтобы отдышаться.
Теперь надо дать сигнал, думал Павлыш. Надо пустить ракету, зажечь
прожектор. Надо позвать на помощь.
Но ракет не было. А если были, поиски их займут еще несколько суток.
Прожекторы разбиты. Есть фонарь, даже два фонаря, но оба довольно слабые,
шлемовые. Ну что же, начнем со шлемовых фонарей.
Павлыш довольно долго стоял у открытого люка, закрывая и открывая
ладонью свет и свободной рукой отмахиваясь от тварей, лезших на свет, как
мотыльки. Огонек не реагировал, - светил так же ярко и ровно. Хозяева его
явно не догадывались о том, что кто-то неподалеку потерпел бедствие.
Потом, хоть это уже вряд ли могло помочь, Павлыш вытащил из корабля
множество предметов, которые могли гореть, и поджег их. Костер был вялым -
в воздухе было слишком мало кислорода, да и твари, слетевшиеся словно на
праздник, бросались в огонь и обугливались, шипели, как мокрые дрова.
Павлыш перевел весь свой запас спирта и после десяти минут борьбы с
тварями, бросил эту затею.
Он отошел к люку и глядел на огонек. Он не мог к нему привыкнуть.
