поэзии", сон, я уверен, был бы иным. То есть он, возможно, был бы столь же
плотским, но отнюдь не столь памятным. Ибо только в "Песнях" ты метрически
предприимчив, Флакк. Остальное -- практически все дистихи; остальное -- гудбай
Асклепиаду и Сапфо и хеллоу честным гекзаметрам. Остальное -- не та судорожная
рука, но сам радиатор с его ритмичными кольцами, напоминающими не что иное,
как элегические дистихи. Поставьте этот радиатор на попа, и он будет выглядеть
как что угодно из Вергилия. Или из Проперция. Или из Овидия. Или из тебя, за
исключением твоих "Песен".
Он будет выглядеть как любая страница латинской поэзии. Он будет подобен --
употребляя ненавистное слово -- тексту.
А что, подумал я, если это и была латинская поэзия? И что, если та рука просто
пыталась перевернуть страницу? А мои усилия vis-a-vis окрашенного сепией
корпуса означали мое чтение корпуса латинской поэзии? Хотя бы потому, что я
все еще -- даже во сне! -- не мог разобрать ее лица. Что до сходства с Ингрид
Тулин, которое я уловил, когда она делала усилие перевернуть страницу, это,
весьма вероятно, было связано с Вергилием в исполнении Тони Перкинса. Потому
что у них с Ингрид Тулин несколько схожие скулы; и потому также, что Вергилия
я читал больше всех. Поскольку он сочинил больше строчек, чем кто бы то ни
было. Правда, я никогда не подсчитывал, но это представляется несомненным,
учитывая "Энеиду". Хотя лично я гораздо больше люблю его "Буколики" и
"Георгики", нежели его эпос.
Почему, я скажу тебе позже. Суть вопроса, однако, состоит в том, что я
действительно не знаю, заметил ли я сперва эти скулы, а затем выяснил, что моя
окрашенная сепией подруга происходила из Лептис Магна, или наоборот. Но
незадолго до этого я видел репродукцию этого мозаичного портрета на полу. И я
решил, что он был из Лептис Магна. Не могу вспомнить почему и где. Возможно,
на фронтисписе какого-то русского издания? Или, может, это была открытка.
Главное, он был из Лептис Магна и сделан при жизни Вергилия или вскоре после
того. А посему то, что я увидел во сне, было отчасти знакомым зрелищем; само
ощущение было не столько зрительным, сколько ощущением узнавания. Несмотря на
подмышечную впадину и грудь, круглящуюся под лифом.
Или именно поэтому: ибо на латыни поэзия женского рода. Это хорошо для
аллегории, а что хорошо для аллегории -- хорошо для подсознания. И если за
телом моей подруги стоял -- пусть и лежа -- корпус латинской поэзии, ее
высокие скулы могли бы с тем же успехом напоминать скулы Вергилия независимо
от его собственных сексуальных предпочтений, хотя бы потому, что тело в моем
сне было из Лептис Магна. Во-первых, потому что Лептис Магна в руинах, а
каждое предприятие в спальне с его простынями, подушками и самими
распростертыми и переплетенными конечностями напоминает руину. Во-вторых,
потому что само название "Лептис Магна", будучи женского рода, подобно
латинской поэзии, не говоря уж о том, что, как я полагаю, оно значит
буквально. То есть великая лепта. Впрочем, моя латынь паршива. Но как бы там
ни было, чем в конечном счете является латинская поэзия, как не великой
лептой? Разве что мое чтение -- безусловно, скажешь ты -- повергает ее в
руины. Так отсюда этот сон.
Давай избегать мутной воды, Флакк; не будем обременять друг друга выяснением,
может ли сон быть взаимным. Обнадежь меня, по крайней мере, что ты не
отнесешься подобным образом к моей собственной писанине, если ты когда-нибудь
с ней познакомишься. Не правда ли, ты не станешь каламбурить о pen'e и
penis'e? И почему бы тебе не познакомиться с ней безотносительно к этому
письму. Будь то взаимность или нет, я не вижу причины, почему бы тебе,
лезущему в мои сны, не сделать следующий шаг и не вмешаться в мою реальность.
Ты и так уже вмешиваешься, и это письмо тому подтверждение. Но помимо этого,
ты прекрасно знаешь, что я тебе, так сказать, уже писал. Поскольку все, что я
написал, технически адресовано тебе: тебе лично, равно как и остальным из вас.
Ибо, когда пишутся стихи, ближайшая аудитория -- не современники, не говоря уж
о потомках, но предшественники. Те, кто дал язык, те, кто дал формы. По правде
говоря, ты знаешь это гораздо лучше меня. Кто написал эти гекзаметры,
асклепиадовы, алкеевы и сапфические строфы, и кто были их адресаты? Цезарь?
Меценат? Руф? Вар? Лидия и Гликера? Черта с два они знали или беспокоились о
трохеях и дактилях! И не меня ты имел в виду. Нет, ты обращался к Асклепиаду,
к Алкею и Сапфо, к самому Гомеру. Ты хотел, чтобы тебя прежде всего оценили
они. Ибо где Цезарь? Очевидно, во дворце или крушит скифов. А Меценат у себя
на вилле. Равно как Руф и Вар. А Лидия с клиентом, а Гликеры нет в городе.
Тогда как твои возлюбленные греки прямо здесь, у тебя в голове, или, лучше
сказать, на устах, ибо ты, несомненно, знал их наизусть. Они были твоей лучшей
аудиторией, поскольку ты в любой момент мог их вызвать. Именно на них ты
старался произвести впечатление. Невзирая на иностранный язык. В сущности, на
них легче произвести впечатление на латыни: по-гречески ты не имел бы широты
родного языка. И они отвечали тебе. Они говорили: "Да, это впечатляет". Вот
почему твои строчки так искривлены анжамбманами и эпитетами, вот почему твой
довод всегда так непредсказуем. Вот почему ты советуешь убитому горем приятелю
превозносить триумфы Августа.
Если ты мог делать это для них, почему я не могу делать это для тебя? Различие
в языке, по крайней мере, налицо, так что одно условие соблюдено. Так или
иначе, я отвечал тебе, особенно когда использовал ямбические триметры. А
теперь я продолжаю это письмом. Кто знает, может, я еще вызову тебя сюда,
может, ты еще материализуешься в конце концов даже отчетливее, чем в моих
стихах. Насколько мне известно, логаэдические размеры с дактилями побивают
любой старый спиритический сеанс в способности вызывать духов. В нашем деле
вещи такого рода называются стилизацией. А раз ритм классики входит в наш
организм, ее дух входит следом. А ты классик, Флакк, не так ли, и по многим
параметрам, что само по себе достаточно сложно.
И в конечном счете с кем еще из живущих в этом мире можно говорить без
отвращения, особенно если ты с младых ногтей склонен к мизантропии. Именно по
этой причине, а не из тщеславия, я надеюсь, что ты познакомишься с моими
ямбами и трохеями как-нибудь на свой загробный манер. Случались дела и
постраннее, и мое перо потрудилось, по крайней мере, в этой области. Конечно,
я бы охотнее поговорил с Назоном или Проперцием, но с тобой у меня больше
общего метрически. Они были привержены к элегическим дистихам и гекзаметрам; я
редко ими пользуюсь. Так что разговор пойдет у нас тобой. Для любого это могло
бы прозвучать самонадеянно. Но не для тебя. "Все литераторы имеют /
Воображаемого друга", -- говорит Оден. Почему я должен быть исключением?
На самый крайний случай я могу усесться перед зеркалом и обращаться к нему.
Уже отчасти замена, хотя я не думаю, что ты был похож на меня. Но когда
доходит до человеческой внешности, природа в конечном счете не располагает
большим выбором. Каков он? Пара глаз, рот, нос, овал. При всем их многообразии
через две тысячи лет природа вынуждена повториться. И даже бог. Поэтому я
легко мог бы заявить, что это лицо в зеркале, по сути, твое, что ты -- это я.
Кто может проверить и каким образом? Для фокусов с вызыванием духов это могло
бы сгодиться. Но боюсь, я зашел слишком далеко: я никогда не напишу письма
самому себе. Даже если б я и вправду был твоим подобием. Так что оставайся без
лица, Флакк, оставайся невызванным. Так тебя может хватить еще на два
тысячелетия. В противном случае всякий раз, когда я взбираюсь на женщину, она
могла бы думать, что имеет дело с Горацием. Ну, в каком-то смысле это так,
будь то во сне или наяву. Нигде время не рушится с такой легкостью, как в уме.
Потому-то мы так и любим размышлять об истории, не правда ли? Если я прав
насчет природного выбора, то выбор, предлагаемый историей, подобен окружению
себя зеркалами, как жизнь в борделе. Две тысячи лет -- чего? По чьему
исчислению, Флакк? Конечно, не с метрической точки зрения. Тетраметры есть
тетраметры, неважно когда и неважно где. Будь то в греческом, латыни, русском,
английском. Также и дактили и анапесты. И так далее. Так что две тысячи лет в
каком смысле? Коль скоро речь зашла о разрушении времени, наше ремесло, боюсь,
побивает историю и отдает довольно сильно географией. Общее у Евтерпы и Урании
то, что обе старше Клио. Ты принимаешься отговаривать Руфа Валгия от его
затянувшегося горевания, напоминая о волнах mare Caspium, даже они, пишешь ты,
не вечно остаются ревущими. Се означает, что ты знал об этом mare две тысячи
лет назад -- несомненно, от какого-нибудь греческого автора, поскольку твой
народ не разбрасывал свои перья так широко. В чем, полагаю, и состоит главная
привлекательность этого mare для тебя как римского поэта. Экзотическое
название, и вдобавок подразумевающее самую отдаленную точку вашего Pax Romana,
если не всего известного мира. К тому же название греческое (вообще-то,
возможно, даже персидское, но ты мог натолкнуться на него только по-гречески).
Однако главное в "Caspium" то, что слово это дактилическое. Поэтому оно стоит
в конце второй строки, где устанавливается размер любого стихотворения. И ты
утешаешь Руфа Асклепиадовой строфой.
Тогда как я -- я пересек этот Caspium раз или два. Когда мне было не то
восемнадцать, не то девятнадцать или, может быть, двадцать. Так и хочется
сказать, когда ты в Афинах учился греческому языку. В мои дни расстояние между
Каспием и Элладой, не говоря уж о Риме, было в некотором смысле даже больше,
чем две тысячи лет назад; оно, откровенно говоря, было непреодолимо. Поэтому
мы не встретились. Само mare было гладкое и блестящее, особенно у западных
берегов. Не столько из-за благоприятной близости к цивилизации, сколько из-за
обширных разливов нефти, обычных в этих краях. (Я мог бы сказать, что это было
реальное умасливание неспокойных вод, но, боюсь, ты не поймешь этой отсылки.)
Я лежал плашмя на горячей верхней палубе грязного парохода, голодный и без
гроша в кармане, но тем не менее счастливый, потому что я участвовал в
географии. Когда всходишь на борт -- ты всегда участник. Прочти я к тому
времени твой стишок к Руфу, я бы сознавал, что я также участвую в поэзии. В
дактиле, а не в прояснениях горизонта.
Но в те дни я не был особенным читателем. В те дни я работал в Азии: лазал по
горам и пересекал пустыни. Главным образом в поисках урана. Ты не знаешь, что
это за штука, и я не буду надоедать тебе объяснением, Флакк. Хотя "uranium" --
еще одно дактилическое слово. Каково это -- узнавать слово, которое не можешь
употребить? Особенно -- для тебя -- греческое? Ужасно, полагаю; как для меня
твоя латынь. Возможно, если бы я мог оперировать ею уверенно, я в самом деле
сумел бы вызвать тебя. С другой стороны, возможно, и нет: я бы стал для тебя
лишь еще одним латинским автором, а это прямой путь к зиянию.
Так или иначе, в те дни я не знал никого из вас, за исключением -- если память
не сыграла со мной шутки -- Вергилия, то есть его эпоса. Я помню, он не
слишком мне понравился, отчасти потому, что на фоне гор и пустынь немногие
вещи сохраняли смысл; главным же образом из-за довольно резкого запаха
социального заказа, эпосом этим издаваемого. В те дни наши ноздри были очень
чувствительны к такого рода вещам. К тому же я просто не мог понять 99
процентов его экземпла, которые становились поперек дороги довольно часто.
Чего ждать от восемнадцатилетнего гиперборейца? Сейчас я с этим справляюсь
лучше, но на это ушла целая жизнь. Вообще-то, на мой взгляд, вы все несколько
переусердствовали с аллюзиями; часто они кажутся излишними. Хотя эвфонически
они, конечно -- особенно греческие, -- творят чудеса с текстурой.
Что смутило меня, возможно, больше всего в "Энеиде", так это Анхизово
пророчество задним числом -- когда старик предсказывает то, что уже произошло.
Здесь, я думаю, твой друг несколько хватил. Я не возражаю против самомнения,
