но у мертвых следует предполагать больше воображения. Им надо бы знать больше,
чем просто родословную Августа; в конце концов, они не оракулы. Что за дурное
употребление потрясающей, умопомрачительной идеи о душах с правом на второе
воплощение, которые пьют из Леты, чтобы очиститься от предыдущих воспоминаний!
Вымостить ими дорогу во царствование нынешнего хозяина! Ведь они могли бы
стать христианами, карлами великими, дидеротами, коммунистами, гегелями, нами!
Те, кто придут после, метисы и мутанты во многих отношениях! Вот было бы
настоящее пророчество, настоящий полет фантазии. Вместо этого он перекраивает
официальную летопись и подает это как свежие новости. Начать с того, что
мертвые свободны от причинности. Знание, доступное им, -- знание о времени --
всем времени. Это он мог бы почерпнуть у Лукреция; твой друг был ученый
человек. К тому же с потрясающим метафизическим инстинктом, настоящим чутьем
на духовную подоплеку вещей: его души гораздо менее телесны, чем у Данте.
Сущие маны: газообразные и неосязаемые. Есть искушение сказать, что его
схоластика здесь практически средневековая. Но это было бы снижением. Потому
что метафизически ваше будущее оказалось гораздо менее образным, чем ваше
греческое прошлое. Ибо что такое вечная жизнь для души по сравнению с
перевоплощением? Что такое рай для нее после пифагоровского обещания другого
тела? Просто безработица. Однако каковы бы ни были его источники: Пифагор,
платоновский "Федр", его собственное воображение, -- он без толку промотал все
это ради родословной цезаря.
Конечно, эпос был его; он имел право делать с ним что угодно. Но, откровенно
говоря, я считаю это непростительным. Именно подобный недостаток воображения
проложил путь торжеству монотеизма. Один, полагаю, всегда понятнее многих; а
после этой гигантской толпы греческих и доморощенных богов и героев такого
рода стремление к чему-то более понятному, более внятному было практически
неизбежно. Другими словами, несмотря на все его широкие жесты, твой друг,
дорогой Флакк, просто желал метафизической надежности. А это, боюсь, явное
противоречие; возможно, основная привлекательность политеизма в том, что он
ничего подобного не имеет. Но, я полагаю, место становилось слишком
многолюдным, чтобы позволить себе ненадежность любого рода. В первую очередь
поэтому твой друг пришпиливает все сказанное, метафизику и прочее к своему
возлюбленному цезарю. Гражданские войны, я бы сказал, творят чудеса с духовной
ориентацией человека.
Но говорить с тобой так не имеет смысла. Вы все любили Августа, не правда ли?
Даже Назон, хотя его гораздо больше занимало любовное достояние цезаря --
которое, как всегда, вне подозрений, -- чем его территориальные завоевания. Но
в отличие от твоего друга, Назон любил женщин. Среди прочего именно это делает
описание его внешности таким трудным, поэтому я колеблюсь между Полом Ньюменом
и Джеймсом Мейсоном. Женолюбом может быть кто угодно: но это не значит, что
ему следует доверять больше, чем педофилу. И все же его версия того, что
происходило между Дидоной и Энеем, звучит несколько убедительнее версии твоего
друга. Назоновская Дидона утверждает, что Эней покидает ее и Карфаген в такой
спешке -- помнишь, надвигался шторм, и Эней, должно быть, достаточно
натерпелся от штормов к тому времени, носясь по бурным морям семь лет, -- не
потому, что внял зову своей божественной матери, а потому что Дидона от него
беременна. И поэтому она решается на самоубийство: ее репутация погублена.
Как-никак она царица. Назон даже заставляет свою Дидону усомниться,
действительно ли Венера была матерью Энея, ибо она богиня любви, а отъезд --
странный (хотя и не беспрецедентный) способ проявить это чувство. Несомненно,
Назон смеется здесь над твоим другом. Несомненно, это изображение Энея
нелестно и, учитывая то обстоятельство, что легенда о троянских истоках Рима
была официальной исторической доктриной с третьего века до Р. Х. и далее,
совершенно непатриотично. Равным образом несомненно и то, что Вергилий никогда
не читал "Героид" Назона; в противном случае его обхождение с Дидоной в
подземном мире было бы менее предосудительным. Ибо он просто упрятывает ее
вместе с Сихеем, ее бывшим мужем, в какой-то отдаленный закоулок Элизиума, где
они прощают и утешают друг друга. Пара пенсионеров в странноприимном доме.
Чтобы не путались у нашего героя под ногами. Чтобы напутствовать его
пророчеством, избавив от боли. Потому что Овидий создает лучшую копию. Во
всяком случае, никакого второго воплощения для души Дидоны.
Ты возразишь, что я применяю к нему стандарты, для возникновения которых
потребовалось два тысячелетия. Ты хороший друг, Флакк, но это ахинея. Я сужу
его по его собственным стандартам, более очевидным, конечно, в его "Буколиках"
и "Георгиках", нежели в его эпосе. Не прикидывайся младенцем, у вас за плечами
было, как минимум, семь столетий поэзии. Пять по-гречески и два на вашей
родной латыни. Вспомни Еврипида, вспомни его "Алкестиду": скандал между царем
Адметом и его родителями на свадьбе даст сто очков вперед любой сцене из
Достоевского -- хотя ты можешь и не уловить эту отсылку. Которая означает, что
он превосходит любой психологический роман. То есть то, в чем мы преуспевали в
Гиперборее сто лет тому назад. Тут, видишь ли, мы сильны по части страданий. С
пророчеством -- дело другое. В общем, две тысячи лет не прошли даром.
Нет, стандарты -- его, его "Георгик". Основанные на Лукреции и Гесиоде. В этом
роде занятий, Флакк, нет больших секретов. Только маленькие и постыдные. В
этом, я должен добавить, и состоит их прелесть. И маленький и постыдный секрет
"Георгик" в том, что их автор в отличие от Лукреция -- да и Гесиода -- не имел
вседовлеющей философии. По крайней мере, он не был ни атомистом, ни
эпикурейцем. В лучшем случае, я думаю, он надеялся, что общая сумма его строк
даст в итоге некое мировоззрение, если он вообще об этом заботился. Ибо он был
губкой, и притом меланхолической. Для него лучшим -- если не единственным --
способом понять мир было перечисление его содержимого, и если он что-то
упустил в "Буколиках" и "Георгиках", то он наверстал это в своем эпосе. Он, в
сущности, был эпическим поэтом; эпическим реалистом, если угодно, поскольку в
численном отношении сама реальность вполне эпична. Общим результатом
воздействия его творений на мои мыслительные способности всегда было ощущение,
что этот человек каталогизировал мир, и довольно дотошно. Говорит ли он о
злаках или звездах, почвах или душах, делах и/или судьбах римлян, его крупные
планы столь же слепящи, сколь и цепляющи; но таковы и сами вещи, дорогой
Флакк, не правда ли? Нет, твой друг не был ни атомистом, ни эпикурейцем; не
был он также и стоиком. Если он и верил в какой-нибудь закон, это был закон
возрождения жизни, и пчелы его "Георгик" ничуть не лучше душ, взятых на
заметку для второго воплощения в "Энеиде".
Хотя, возможно, они лучше, и не столько потому, что не жужжат "цезарь,
цезарь", сколько из-за совершенно отстраненной тональности "Георгик".
Возможно, именно эти давние дни, которые я провел, бродя по горам и пустыням
Центральной Азии, делают эту тональность весьма привлекательной. Тогда, я
полагаю, именно безличность пейзажа, в котором я, как правило, оказывался,
запечатлелась в подкорке. Теперь, спустя целую жизнь, я мог бы возложить
ответственность за это пристрастие к монотонности на человеческую перспективу.
В основе обеих лежит смутная догадка, что отстранение есть исход многих
сильных привязанностей. Или же нынешнее предпочтение нейтрального голоса,
столь типичного для дидактических жанров в ваше время. Или и то и другое, что
еще более вероятно. И даже если безличное жужжание "Георгик" -- не что иное,
как стилизация Лукреция -- а я сильно это подозреваю, -- оно все же приятно.
Вследствие его подразумеваемой объективности и явного сходства с монотонным
шумом дней и лет; со звуком, который издает время при своем течении. Само
отсутствие сюжета, отсутствие персонажей в "Георгиках" отвечает, так сказать,
взгляду самого времени на любую экзистенциальную ситуацию. Я даже помню, как
сам я тогда думал, что, если бы время имело собственное перо и решило сочинить
стихотворение, его строчки содержали бы листья, траву, землю, ветер, овец,
лошадей, деревья, коров, пчел. Но не нас. Максимум наши души.
Так что стандарты действительно его. И эпос, несмотря на все свои великолепия,
а также вследствие их есть снижение относительно этих стандартов.
Просто-напросто он имел сюжет для рассказа. А сюжет обязан включать в себя
нас. То есть тех, кого время устраняет. В довершение всего сюжет не был его
собственным. Нет, подавайте мне всякий день "Георгики". Вернее, мне следует
сказать, всякую ночь, учитывая мои нынешние привычки. Хотя я должен признать,
что даже в те стародавние дни, когда со спермой дело обстояло куда лучше,
гекзаметр оставлял мои сны сухими и бессобытийными. Логаэдические размеры,
очевидно, обладают большей потенцией.
Две тысячи лет туда, две тысячи лет сюда! Только представь себе, Флакк, если
бы прошлой ночью я был не один. И представь -- э-э -- преобразование этого сна
в реальность. Ну, полчеловечества, наверно, было бы зачато таким образом, да?
Разве не ты был бы ответствен за это, по крайней мере отчасти? Где были бы эти
две тысячи лет; и не пришлось бы мне назвать отпрыска Горацием? Так что считай
это письмо испачканной простыней, если не собственным бастардом.
И кроме того, считай ту часть мира, из которой я тебе пишу, окраиной Pax
Romana, невзирая на океан и расстояние. У нас тут есть все виды летательных
приспособлений, чтобы справиться с этим, не говоря уже о республике, которая
вдобавок зиждется на "первом среди равных". А тетраметры, как я сказал,
по-прежнему тетраметры. Они одни могут справиться с любыми тысячелетиями, не
говоря о пространстве и подсознании. Я обретаюсь здесь уже двадцать два года и
не заметил никакой разницы. По всей вероятности, здесь я и умру. Так что
можешь мне поверить на слово: тетраметры по-прежнему тетраметры, и таковы же
триметры. И так далее.
Конечно, именно летательное приспособление доставило меня сюда из Гипербореи
двадцать два года тому назад, хотя я столь же легко могу приписать этот
перелет моим рифмам и размерам. Разве что последние могли бы в сумме дать еще
большее расстояние между мною и доброй старой Гипербореей, как твой
дактилический Caspium уводит от истинного размера Pax Romana. Приспособления
-- особенно летательные -- только откладывают неизбежное: вы выигрываете
время, но время может дурачить пространство только до известного предела; в
конце концов пространство нагоняет. Что такое, в конечном счете, годы? Что они
могут измерить, кроме распада эпидермы, мозгов? Тем не менее на днях я сидел
здесь в кафе с соотечественником-гиперборейцем, и, пока мы болтали о нашем
старом городе в дельте, мне внезапно пришло в голову, что, если бы двадцать
два года назад я бросил в эту дельту щепку, она могла бы -- учитывая
преобладающие ветра и течения -- пересечь океан и достичь к данному моменту
берегов, на которых я обретаюсь, чтобы стать свидетельницей моего распада. Вот
так пространство нагоняет время, мой дорогой Флакк; вот так человек поистине
выбывает из Гипербореи.
Или: так человек расширяет Pax Romana. С помощью снов, если необходимо. Что,
если вдуматься, есть еще одна -- возможно, последняя -- форма возрождения
жизни, особенно если ты один. Она безразлична к цезарю, превосходя в этом
смысле даже пчел. Хотя, повторяю, бесполезно говорить с тобой в таком тоне,
поскольку твои чувства к нему ничуть не отличались от чувств Вергилия. Как и
твои способы их выражения. Ты тоже возносишь славу Августа над человеческим
горем, обременяя этой работой -- к твоей чести -- не праздные души, а
географию и мифологию. Как бы похвально оно ни было, боюсь, это наводит на
мысль, что Август владеет либо спонсируется обеими. Ах, Флакк, ты мог бы с тем
