Им лучше оставаться в области вероятного, в сфере случайного. Кроме того, как сказал один из них: "Царство Мое не от мира сего". Сколь скандальна ни была бы репутация вероятности, она не забросит ни одного из них к нам, потому что вероятность не самоубийца. Обитая в наших умах, за отсутствием лучших мест, она, безусловно, не станет стремиться разрушить свое единственное обиталище. И если мы действительно являемся аудиторией для бесконечности, вероятность, несомненно, сделает все возможное, чтобы представить бесконечность в виде нравственной перспективы, особенно в расчете на то, что в конце концов мы в нее войдем.
С этой целью она даже может преподнести мессию, поскольку, когда мы предоставлены сами себе, нам туго приходится с этикой даже нашего, явно ограниченного существования. По прихоти случая мессия этот может принять любое обличье, и не обязательно человеческое. Он может, к примеру, явиться в виде некоей научной идеи, в форме некоего микробиологического открытия, основывающего спасение индивидуума на универсальной цепной реакции, которая потребовала бы сохранности всех для достижения вечности одним и наоборот.
Бывали и более странные вещи. В любом случае, что бы ни делало жизнь сохранней или придавало ей надежду на продление, этому следует приписать сверхъестественное происхождение, поскольку природа недружелюбна и не вселяет надежд. С другой стороны, если выбирать между наукой и верой, то мы в выигрыше с наукой, поскольку верования оказались слишком разобщающими.
Я хочу сказать, что новый мессия, если он действительно придет, вероятно, будет знать несколько больше о ядерной физике или микробиологии -- и особенно о вирусологии, -- чем мы сегодня. Это знание, конечно, будет полезней для нас здесь, нежели в вечной жизни, но в данный момент мы могли бы довольствоваться меньшим.
В сущности, это могло бы стать хорошей проверкой для вероятности или -- уже -- для случайности, поскольку линейная система причин и следствий ведет нас прямо к вымиранию. Давайте посмотрим, действительно ли случайность -- независимое понятие. Давайте посмотрим, является ли оно чем-то большим, чем просто встречей с кинозвездой в захолустном баре или выигрышем в лотерею. Конечно, это зависит от суммы выигрыша: большой выигрыш иногда подобен личному спасению.
"Вы под влиянием Витгенштейна", -- упорствует читатель.
"Нет, не Витгенштейна, -- отвечаю я. -- Всего лишь Франкенштейна".
Конец примечания.
III
Итак, если мы часть природного мира (как подсказывает наш клеточный состав), если одушевленное есть один из видов неодушевленного, тогда случайность, присущая создателю, присуща и веществу. Возможно, вебстеровское "способность творить" -- не более (или не менее) чем попытка вещества выразить себя. Поскольку создатель (а с ним и весь человеческий вид) есть бесконечно малая крупица вещества, попытки последнего выразить себя должны быть малочисленны и редки. Их редкость пропорциональна наличию адекватных глашатаев, чья адекватность, то есть готовность воспринять нечеловеческую истину, известна в нашем языке под именем гения. Их редкость, таким образом, -- мать случайности.
Я полагаю, что материя начинает выражать себя через человеческую науку или искусство, по-видимому, только под некоторым нажимом. Это может звучать как антропоморфная фантазия, но наш клеточный состав дает нам право на такое допущение. Усталость материи, ее износ или перенасыщенность временем среди массы других более или менее постижимых процессов являются тем, что резче выявляет случайность и что регистрируется лабораторными приборами или не менее чутким пером лирического поэта. В обоих случаях вы получаете, что называется, эффект расходящихся волн.
В этом смысле способность создавать -- пассивная способность: реакция песчинки на горизонт. Ибо именно ощущением открытого горизонта действует на нас произведение искусства или научное открытие, да? Все, что на это не тянет, можно рассматривать не как уникальное, а как знакомое. Способность создавать, другими словами, зависит от горизонта, а не от нашей решимости, честолюбия или подготовки. Поэтому анализировать эту способность исходя только из себя -- ошибочно и не слишком плодотворно.
"Творческие способности" -- это то, что огромный берег замечает, когда песчинка уносится океаном. Если это звучит слишком трагично или слишком пышно для вас, то, значит, вы просто далеко в дюнах. Представление об удаче или везении художника или ученого отражает, по существу, его близость к воде или, если угодно, к материи.
В принципе, к ней можно приблизиться усилием воли, хотя на деле это случается почти всегда непреднамеренно. Никакое количество исследований или поглощенных кофеина, калорий, алкоголя или табака не может поместить эту песчинку достаточно близко к волнам. Все это зависит от самих волн, то есть от собственного расписания материи, которое одно ответственно за размывание своего так называемого берега. Отсюда вся эта болтовня о божественном вмешательстве, научных прорывах и так далее. Чьих прорывах?
Если поэзия несколько удачливее в этом контексте, то лишь потому, что язык есть, так сказать, первая линия информации неодушевленного о себе, предоставленная одушевленному. Или, если несколько снять полемичность тона, язык есть разведенная форма материи. Создавая из него гармонию или даже дисгармонию, поэт, в общем-то бессознательно, перебирается в область чистой материи -- или, если угодно, чистого времени -- быстрее, чем это возможно при любом другом роде деятельности. Стихотворение -- и прежде всего стихотворение с повторяющимся рисунком строфы -- почти неизбежно развивает центробежную силу, чей все расширяющийся радиус выносит поэта далеко за его первоначальный пункт назначения.
Именно эта непредсказуемость места прибытия, так же как и, возможно, последующая благодарность, заставляет поэта рассматривать свою способность "создавать" как способность пассивную. Безбрежность того, что лежит впереди, исключает возможность любого другого отношения к своему регулярному или нерегулярному занятию; и, несомненно, исключает понятие творческих способностей. Не существует творческих способностей перед лицом того, что вселяет ужас.
* Перевод с английского Е. Касаткиной
___
Письмо Горацию
Славен метрический стих, что не терпит поспешных ответов,
Думать велит, от оков "я" избавленье несет.
У. Х. Оден
Мой дорогой Гораций,
Если рассказ Светония о том, что ты увешивал стены своей спальни зеркалами,
чтобы любоваться соитием под разными углами, -- правдив, ты можешь счесть это
письмо несколько скучным. С другой стороны, тебя может позабавить, что оно
пришло к тебе из части света, о существовании которой ты даже не подозревал, и
к тому же спустя две тысячи лет после твоей смерти. Не правда ли, неплохо для
отражения?
Тебе было почти пятьдесят семь, если не ошибаюсь, когда ты умер в 8 году до Р.
Х., хотя ты не знал ни самого Х., ни наступающего нового тысячелетия. Что до
меня, мне сейчас пятьдесят четыре; моему тысячелетию тоже осталось всего
несколько лет. Какой бы новый порядок вещей будущее ни имело в запасе, я также
ничего из него не предвижу. Так что мы можем поговорить, я полагаю, как
мужчина с мужчиной, Гораций. И я тоже могу начать с рассказа в интимном роде.
Прошлой ночью, лежа в постели, я перечитывал перед сном твои "Оды" и наткнулся
на обращение к твоему собрату по перу Руфу Валгию, в котором ты пытаешься
убедить его не горевать столь сильно о потере сына (по мнению одних) или
возлюбленного (по мнению других). На протяжении нескольких строф ты приводишь
примеры, говоря ему, что такой-то потерял одного, а такой-то другого, и затем
ты предлагаешь Руфу, чтобы он, в качестве самотерапии, занялся восхвалением
новых триумфов Августа. Ты упоминаешь несколько недавних побед, и среди них
отторжение простора у скифов.
На самом деле там, вероятно, были гелоны; но это неважно. Странно, я не
замечал этой оды раньше. Мой народ -- ну, скажем так -- не упоминается слишком
часто великими поэтами римской античности. Греками -- другое дело, поскольку
они довольно много общались с нами. Но даже у них мы не слишком в чести.
Несколько отрывков у Гомера (из которых Страбон впоследствии изготовил
такое!), десяток строк у Эсхила, немногим богаче у Еврипида. В основном,
упоминания мимоходом; но кочевники и не заслуживают большего. Из римлян, я
раньше думал, только бедный Овидий обращал на нас какое-то внимание; но ведь у
него не было выбора. Практически ничего о нас нет у Вергилия, не говоря уже о
Катулле или Проперции, не говоря уже о Лукреции. А теперь, смотри-ка, крошка с
твоего стола.
Возможно, сказал я себе, если нашего автора как следует поскрести, то я
обнаружу упоминание той части света, где нахожусь сейчас. Кто знает, может, он
обладал воображением, предвидением. При таком роде занятий это бывает.
Но ты никогда не был провидцем. Переменчивым, непредсказуемым -- да, но не
провидцем. Посоветовать убитому горем человеку сменить тональность и петь
победы цезаря -- это ты мог; но вообразить другую землю и другое небо -- для
этого следует обратиться, я полагаю, к Овидию. Или ждать еще тысячелетие. В
целом же вы, латинские поэты, были сильнее в размышлении и рассуждении, нежели
в выдумке. Я полагаю потому, что империя и так была достаточно обширной, чтобы
еще напрягать воображение.
Итак, я лежал поперек моей неубранной постели в этом невообразимом (для тебя)
месте холодной февральской ночью спустя почти две тысячи лет. Единственное,
что у меня с тобой было общего, я думаю, -- широта и, конечно, томик твоих
стихов в русских переводах. В то время когда ты все это писал, у нас, видишь
ли, не было языка. Мы даже не были нами; мы были гелоны, геты, будины и т.д.:
просто пузырьки в резервуаре генов нашего будущего. Так что две тысячи лет в
конечном счете не прошли даром. Теперь мы можем читать тебя на нашем
чрезвычайно флективном языке с его знаменитым гуттаперчевым синтаксисом, дивно
подходящим для перевода тебе подобных.
Однако я пишу тебе это на языке, с чьим алфавитом ты знаком лучше. Гораздо
лучше, следовало бы добавить, чем я. Кириллица лишь озадачила бы тебя еще
сильнее, хотя ты, без сомнения, узнал бы греческие литеры. Конечно, расстояние
между нами слишком велико, чтобы беспокоиться из-за его увеличения -- или
пытаться его сократить. Но вид латинских букв, может, послужит тебе некоторым
утешением, даже если комбинации их тебя озадачат.
Итак, я лежал на кровати с томиком твоих "Песен". Отопление было включено, но
холодная ночь снаружи его одолевала. Живу я здесь в маленьком двухэтажном
деревянном доме, и моя спальня -- наверху. Глядя на потолок, я почти видел,
как просачивается через мансардную крышу холод: нечто вроде антитумана.
Никаких зеркал. В определенном возрасте не питаешь интереса к собственному
отражению, будь ты в обществе или без, особенно если без. Вот почему я
сомневаюсь, что Светоний говорит правду. Хотя, я думаю, ты был вполне
сангвиник во всех отношениях. Твоя знаменитая уравновешенность! Вдобавок, хотя
Рим находится на той же широте, в нем никогда не бывает так холодно. Пару
тысяч лет тому назад климат, возможно, был иным; хотя твои строчки не
свидетельствуют об этом. Как бы то ни было, я засыпал.
И я вспомнил красавицу, которую когда-то знал в твоем городе. Она жила в
Субуре, в квартирке, изобилующей цветочными горшками, но благоухающей ветхими
книжками, заполонившими ее. Книжки были повсюду, но главным образом на полках,
доходящих до потолка (потолок, надо сказать, был низкий). Большинство книг
принадлежало не ей, а соседке напротив, о которой я много слышал, хотя никогда
ее не встречал. Соседкой была старуха, вдова, родившаяся и проведшая всю свою
