же успехом воспользоваться гекзаметром. Асклепиадов стих все же слишком хорош
для этой материи, слишком лиричен. Да, ты прав: ничто так не порождает
снобизма, как тирания.
Полагаю, у меня просто аллергия на вещи такого рода. Если я не упрекаю тебя
более язвительно, то потому, что я не твой современник: я не он, потому что я
почти что ты. Ибо я писал твоими размерами, и в частности этим. Именно это,
как я сказал, заставляет меня ценить "Caspium", "Niphaten" и "Gelonos", что
стоят в конце твоих строк, расширяя империю. И то же делают "Aquilonibus" и
"Vespero", но движением вверх. Мои сюжеты, конечно, скромнее; к тому же я
пользовался рифмой. Единственный способ совпасть с тобой полностью -- это
поставить перед собой задачу повторить всю твою строфику на этом языке или на
моем родном гиперборейском. Или же перевести тебя на один из них. Если
вдуматься, такая работа осуществима -- и гораздо более, чем переделка, скажем,
гекзаметров и элегических дистихов Овидия. В конце концов твой сборник -- не
такая уж большая книга, и собственно "Песни" -- всего лишь девяносто пять од
различной длины. Но я боюсь, что собака слишком стара, как для новых, так и
для старых трюков; мне бы следовало подумать об этом раньше. Нам суждено быть
разделенными, в лучшем случае оставаться собратьями по перу. Боюсь, недолго,
но, надеюсь, достаточно, чтобы приближаться к тебе время от времени. Даже если
недостаточно близко для того, чтобы разобрать твое лицо. Другими словами, я
обречен на мои сны; но я приветствую эту обреченность.
Потому что тело, о котором идет речь, так необычно. Его величайшее обаяние,
Флакк, -- в полном отсутствии эгоцентризма, которым столь часто страдает
поэзия последователей и, смею сказать, также и греков. Оно редко высовывает
первое лицо единственного числа -- хотя это отчасти грамматика. В языке, столь
богатом флексиями, трудно сосредоточиться на собственном состоянии. Хотя
Катуллу это удалось; почему его и любят повсеместно. Но среди вас четверых,
даже для Проперция -- наиболее пылкого из вас, -- это было исключено. И,
конечно, для твоего друга, который обращался и с человеком, и с природой sui
generis. В первую очередь для Назона, что, принимая в расчет некоторые из его
сюжетов, должно быть, и восстановило романтиков так сильно против него. Однако
в моем положении собственника (после этой ночи) это меня весьма радует. Если
вдуматься, отсутствие эгоцентризма, возможно, лучшая защита тела.
Так оно и есть -- во всяком случае, в мое время и в моем возрасте. В сущности,
из всех вас, Флакк, именно ты был, возможно, наиболее эгоцентричным. То есть
наиболее осязаемым. Но это даже не столько вопрос местоимений; это опять-таки
своеобразие твоих размеров. Выделяясь на фоне растянутых гекзаметров прочих,
они предполагают некую уникальную чуткость, характер, о котором можно судить,
-- тогда как другие в значительной степени непроницаемы. Что-то вроде соло на
фоне хора. Возможно, им полюбилось это гудение гекзаметра как раз по причинам
смирения, с целью камуфляжа. Или же они просто хотели играть по правилам. И
гекзаметр был стандартной сеткой этой игры; или, говоря иначе, ее терракотой.
Конечно, твой логаэдический стих не делает тебя мошенником; однако он
высвечивает, а не затеняет индивидуальность. Вот почему в течение следующих
двух тысячелетий практически все, включая романтиков, столь охотно заключали
тебя в объятия. Что, естественно, мне досаждает -- то есть в моем положении
собственника. Ты был, так сказать, незагорелой частью этого тела, его интимным
мрамором.
И с течением времени ты становился белее и белее: интимнее и желаннее.
Намекая, что, будучи эгоцентриком, все же можно столковаться с цезарем; это
просто вопрос уравновешенности. Музыка для многих ушей! Но что, если твоя
знаменитая уравновешенность была лишь флегматическим темпераментом, легко
сходящим за мудрость? Подобно, скажем, меланхолии Вергилия. Но отличным от
холерических вспышек Проперция. И, конечно, сангвинических предприятий Назона.
Вот кто не проложил ни дюйма пути к единобожию. Вот кто не отличался
уравновешенностью и не имел системы, не говоря уже о мудрости или философии.
Его воображение не могли укротить ни его собственные прозрения, ни доктрина.
Только гекзаметр; еще лучше, элегический дистих.
Так или иначе, он научил меня практически всему, включая толкование
сновидений. Которое начинается с толкования реальности. Рядом с ним открытия,
скажем, венского доктора -- ничего, что тебе непонятно это сравнение, --
детский сад, детские игры. И говоря откровенно, ты тоже. И Вергилий. Грубо
говоря, Назон настаивает, что в этом мире [одно есть другое]. Что в конечном
счете реальность -- одна большая риторическая фигура, и вам повезло, если это
всего лишь полиптотон или хиазм. У него человек развивается в предмет и
наоборот, с присущей грамматике логикой, подобно утверждению, прорастающему
придаточным предложением. У Назона содержание есть средство выражения, Флакк,
и/или наоборот, и источником всего этого является чернильница. Пока в ней была
хоть капля темной жидкости, он продолжал -- а значит, мир продолжался. Звучит,
как "В начале было слово"? Допустим, не для тебя. Для него, однако, это
изречение не явилось бы новостью, и он бы добавил, что слово будет также и в
конце. Что угодно дай ему, и он расширит или вывернет это наизнанку -- что все
равно есть расширение. Для него язык был божьим даром, точнее, его грамматика.
Еще точнее, для него мир был языком: одно было другим, а что реальнее -- еще
неизвестно. В любом случае, если ощущалось одно, другое также обязано было
стать ощутимым. Часто в той же строчке, особенно в гекзаметрах: массивная
цезура. А если не получилось, то в следующей строчке; особенно, если это
элегический дистих. Ибо метры для него также были божьим даром.
Он бы первый подтвердил это, Флакк, да и ты тоже. Помнишь, в его "Тристиа" он
пишет, как посреди шторма, который обрушился на корабль, везущий его в ссылку
(приблизительно в мои края; на окраину Гипербореи), он поймал себя на том, что
снова слагает стихи? Естественно, не помнишь. Это было лет шестнадцать спустя
после твоей смерти. С другой стороны, где человек информирован лучше, как не в
подземном мире? Так что мне не следует слишком беспокоиться о моих отсылках:
ты их все понимаешь. А размеры всегда размеры, особенно под землей. Ямбы и
дактили навек, как звезды и полосы. Точнее, на все века. Не говоря уж, во
всяком месте. Неудивительно, что в конце концов он принялся сочинять на
местном диалекте. Пока там были гласные и согласные, он мог продолжать, будь
то в Pax Romana или нет. В конце концов, что такое иностранный язык, если не
другой набор синонимов. К тому же мои добрые старые гелоны не имели ecriture.
И даже если б имели, было бы только естественно для него, гения метаморфозы,
мутировать в чуждый алфавит.
Это тоже, если угодно, расширение Pax Romana. Хотя этого так и не произошло.
Он так и не вступил в наш генетический резервуар. Лингвистического, однако,
было достаточно: практически эти две тысячи лет у него ушли на то, чтобы войти
в кириллицу. Ах, но жизнь без алфавита имеет свои преимущества! Существование
может быть очень обостренным, когда оно лишь изустно. Вообще же, что касается
ecriture, мои кочевники не спешили. Для писанины требуется оседлый: тот, кому
некуда деться. Вот почему цивилизации охотнее расцветают на островах, Флакк:
взять, к примеру, твоих дражайших греков. Или в городах. Что такое город, если
не остров, окруженный пространством? В любом случае, если он действительно
окунулся в местный диалект, как он нам говорит, это было не столько по
необходимости, не для того, чтобы расположить к себе туземцев, но вследствие
всеядной природы стиха: которая претендует на все. Гекзаметр тоже: не случайно
он такой раскидистый. А элегический дистих и того больше.
Пространные письма повсюду проклятие, Флакк, включая загробную жизнь. К
данному моменту, думаю, ты бросил читать, с тебя довольно. Еще бы, при таких
наговорах на твоего приятеля и похвал Овидию практически за твой счет. Я
продолжаю, потому что, как я сказал, с кем еще-то здесь можно поговорить? Даже
допуская, что фантазия Пифагора о перевоплощении добродетельных душ каждые
тысячу лет верна и что ты имел, как минимум, две возможности, сейчас, со
смертью Одена и на исходе тысячелетия, которому осталось лишь четыре года, эта
квота, по-видимому, исчерпана. Поэтому вернемся к тебе первоначальному, даже
если к этому времени, как я подозреваю, ты бросил читать. При нашем роде
занятий обращение к вакууму приходит вместе с территорией. Поэтому ты не
удивишь меня своим отсутствием, равно как и я тебя -- своей настойчивостью.
Кроме того, у меня есть корыстный интерес -- и у тебя тоже. Имеется этот сон,
который когда-то был твоей реальностью. Толкуя его, мы получаем вдвое за ту же
цену. И именно об этом весь Назон. Для него одно было другим; для него, я бы
сказал, А было В. У него тело, особенно девичье, могло стать -- нет, [было] --
камнем, рекой, птицей, деревом, звуком, звездой. И угадай почему? Потому что,
скажем, бегущая девушка с неубранной гривой похожа в профиль на реку? Или
спящая на ложе подобна камню? Или с поднятыми руками похожа на дерево или
птицу? Или исчезнувшая из виду пребывает теоретически повсюду, подобно звуку?
А торжествующая или отдаленная подобна звезде? Вряд ли. Этого было бы
достаточно для хорошего сравнения, тогда как целью Назона была даже не
метафора. Полем его игры была морфология, а выигрышем -- метаморфоза. Когда
прежняя материя принимает новую форму. Главное, что материя одна и та же. И в
отличие от вас, остальных, он сумел понять простую истину, что все мы состоим
из той же материи, из которой создан мир. Ибо мы от мира сего. Так что все мы
содержим, хотя и в разной пропорции, воду, кварц, водород, клетчатку и так
далее. Которые могут быть перетасованы. Которые уже перетасовались в эту
девушку. Неудивительно, что она становится деревом. Просто сдвиг в ее
клеточном строении. Вообще, сдвиг от одушевленного к неодушевленному -- общая
тенденция нашего вида. Ты знаешь, что я имею в виду, находясь там, где ты
находишься.
Тогда еще менее удивительно, что корпус латинской поэзии -- ее золотого века
-- стал предметом моей неотступной любви прошлой ночью. Ну рассматривай это,
возможно, как последнее издыхание вашей общей пифагорейской квоты. И твоя
часть канула последней: потому что она меньше обременена гекзаметрами. А
проворство, с которым это тело стремилось избежать банальности постели,
припиши своему нежеланию, чтобы я читал тебя в переводе. Ибо я привык к рифме,
а гекзаметрам она ни к чему. И ты, подойдя к ней ближе всех в своих
логаэдических стихах, ты тоже тяготел к гекзаметрам: ты искал этот радиатор,
ты хотел погрузиться. И, несмотря на всю неотступность моего преследования, за
которым стоял -- каламбур ненамеренный -- долгий опыт чтения тебя, мои
простыни не увлажнились не потому, что мне пятьдесят четыре, но именно потому,
что все вы не рифмованы. Отсюда терракотовое сияние этого торса,
принадлежавшего золотому веку; отсюда также отсутствие твоего любимого
зеркала, не говоря уже о золоченой раме.
И знаешь, почему его там не было? Потому что, как я сказал, я привык к рифме.
А рифма, мой дорогой Флакк, сама по себе есть метаморфоза, а метаморфоза не
зеркало. Рифма -- это когда одно превращается в другое, не меняя своей
материи, которая и есть звук. По крайней мере, в том, что касается языка. Это
конденсация назоновского подхода, если угодно -- возможно, квинтэссенция.
Естественно, он пугающе близко подходит к этому сам в сцене с Нарциссом и Эхо.
Откровенно говоря, даже ближе, чем ты, кому он метрически уступает. Я говорю
"пугающе", потому что сделай он это -- и в течение следующих двух тысячелетий
мы все сидели бы без дела. В таком случае, слава богу, что инерция гекзаметра
удержала его, в частности, в этой сцене; слава богу, что сам миф настаивал на
разделении зрения и слуха. Ибо именно этим мы и занимались последние две
