- Да, пожалуй, я не понимаю моря. Я ведь впер-
вые. . .
Глаза ее просто взрываются изумлением и жало-
стью ко мне.
- Да как же вы смели прожить жизнь, ведь вам
уже не сорок, прожить и не увидеть моря! Вы или
очень холодный, или очень ленивый человек! Разве вы
не знаете Айвазовского? Знаете ведь!
- Ну, конечно...
Сейчас она утопит меня в своем презрении. Я наби-
раю побольше воэдуха, чтобы не эахлебнуться.
- Видеть июбражение и не захотеть увидеть нату-
ру! Считайте, что вы зря прожили половину вашей
жизни! Смотрите же во все глаза, вы еще хоть что-
нибудь можете наверстать!
Я смотрю не во все глаза, я смотрю в ее глаза
и теряюсь, и забываю, кто она, эта морская фея,
и мне грустно. Боже, как мне грустно, я бы выпрыг-
нул в море, да мы уже больно далеко от берега,
доплыву ли? К тому же волны. Они подшвыривают
наш катерок весьма ощутимо.
Глохнет мотор. Валера выключил его и теперь,
чуть ли не перешагивая через меня, поднимается на
палубу и устраивается рядом с Людмилой на том
самом месте, которое я не поспешил занять.
Понимаю, такая программа. Уходим в море, вы-
ключаем двигатель, загораем, доверившись произволу
волн и течений.
Я точно помню, что согласился на эту прогулку из
познавательных соображений, но, увы! я никак не
могу вспомнить, что именно я собирался познавать,
увязавшись третьим лишним... Я вопиюще лишний
на катерке, я лишний в морс... А до этого... Что
было до этого? До этою была жизнь, в которой
я более всего боялся оказаться лишним и всем, что
мне было отпущено природой, упрямо доказывал об-
ратное .
Всю свою жизнь я отдал политическому упрям-
ству, никогда не жалел об этом, а сейчас пытаюсь
вычислить, сколько красоты прошло мимо меня,
и чтобы не получить уничтожающий ответ, пытаюсь
определить красоту самого упрямства. Только что-то
не очень получается... Но все равно сейчас мне хочет-
ся думать только о красоте, найти какие-то нетриви-
альные слова, чтобы в одном суждении вместить весь
смысл короткой человеческой жизни и ее главное
печальное противоречие между жалкой трагедией
плоти и величественно демонической трагедией духа...
А может быть, все проще. Может быть, мне просто
нравится эта женщина на палубе катерка, женщина,
которую ни при каких обстоятельствах я бы не хотел
видеть своей, но смотреть и смотреть, и слушать ее
ужасные речи, и не противиться им, но изумляться
тем бесплодным изумлением, которое ни к чему не
обязывает и не обременяет ответственностью, пото-
му что женщина и чужая, и ненужная, и можно даже
испытать некую нечистую радость оттого, что есть
в жизни нечто, на что можно смотреть хладнокровно
и любознательно, не рискуя ни единой клеткой своих
нервов.
- Все человечество делится на живущих у моря
и не живущих у моря.- говорит Людмила. вызываю-
ще глядя мне в глаза.
- И в чем же преимущества первых? - спраши-
ваю.
И, наконец, прорезается Валера.
- Люлечка хочет сказать, что, какие бы ни были
у вас личные достоинства, вы человек неполноцен-
ный, потому что только живущий у моря есть суще-
ство воистину космического порядка.
Я не улавливаю оттенка его голоса, но что-то в его
словах не очень доброе по отношению к Людмиле.
Похоже, что и она почувствовала это.
- А ты меня не комментируй, пожалуйста! - го-
ворит она почти зло.
Молодые красавцы, они лежат передо мной и пики-
руются с ленивой злостью, а я любуюсь ими и не
успеваю заметить начало ссоры, предполагаю только,
что ссорятся они потому, что пресыщены друг дру-
гом, устали от взаимного совершенства, от равенства,
от пут любви, которая уже не только радость. Кате-
рок качает на волнах, и фразы их, еще не очень
обидные, соскальзывают с бортов в море и превраща-
ются в медуз, сначала мелких, затем крупнее.
Мне не тревожно. Мне любопытно. Мне никак не
удается определить статус Валеры. По совершенству
мускулов - спортсмен, по лексикону - кто угодно,
на редкость нахватанная молодежь в нынешние вре-
мена.
Как я догадываюсь, они сейчас выясняют, кто из
них кому больше обязан. Поскольку присутствует
третий лишний, они говорят условными фразами и от-
того еще больше запутываются в непонимании. Едва
ли это любовь, говорю себе и ловлю себя на провин-
циализме, на устарелости моих критериев, а возмож-
но, и на примитивизме, потому что вот по отношению
к этим двум мыслю скорее формально, чем по суще-
ству, заведомо отказывая им в праве на сложность
чувств. Но я же не могу забыть, что мать юной
Афродиты сейчас в тюремной камере, что прошло
немногим более суток, как она уходила из жизни
и вернулась к ней, чтобы испытать нечто, что для нее
страшнее смерти.
- Послушайте, молодые люди,- вмешиваюсь бес-
церемонно в их ссору,- хотите, я вам расскажу, что
сейчас происходит в вашей местной тюрьме.
Они смотрят на меня удивленно, потому что в го-
лосе моем чуть-чуть металл, и не успевают возразить.
Я говорю жестко, но стараюсь сохранить подобие
улыбки на лице.
- Сейчас туда из городской больницы в воронке
привезли красивую и несчастную женщину. Ее прове-
ли в специальное помещение, где грубые, крикливые
служащие в форме прапорщиков МВД приказывают
ей раздеться. Догола. Она раздевается. Она бледная.
Голая, она стоит молча, пока женщины-прапорщики
переминают в руках поочередно все аксессуары ее
туалета. Затем одна из них подходит и запускает
пальцы в волосы арестантки, шарит в голове, растор-
машивая прическу. Затем приказывает открыть рот,
заглядывает - это идет поиск возможных запрещен-
ных предметов. Потом приказ - поднять руки! По-
том осмотр груди. Потом ей приказывают расставить
ноги и присесть...
- Заткнись! - рычит на меня красавец юноша.
Афродита же бледна. Губы ее трясутся мелкой, едва
заметной дрожью.
- Присесть надо не меньше трех раз. Затем ей
приказывают нагнуться и раздвинуть ягодицы...
Валера броском кидается на меня, но катерок
неустойчив и коварен, Валера промахивается и падает
на сиденье рядом со мной, ударившись рукой и бедром
о скамью. Однако рука его выбрасывается к моему
горлу, я успеваю лишь отстраниться, затем двумя
руками схватить кисть его руки и чуть вывернуть.
Красивое лицо его искажено не злобой - ужасом.
Оттого, возможно, он не обнаруживает всей присущей
ему силы, и я выигрываю время, пока успевает прий-
ти в себя и вмешаться Людмила. Ее визг словно
выключает Валеру, и я уже не защищаюсь, а, скорее,
держусь за его руку, потому что катерок раскачался
не на шутку.
- Ты все врешь! - отчаянно шепчет Людмила.
- Ничуть,- отвечаю, отдышавшись.- Через эту
процедуру прошли миллионы наших славных согра-
ждан. Маршалы и карманники, жены врагов народа
и проститутки, поэты и гомосексуалисты, ученые
и мошенники, через нее прошли четыре пятых ленин-
ской гвардии и две трети сталинской, последние раз-
двигали ягодицы и кричали: "Да здравствует Сталин!"
Они были уверены, что их ягодицы оказались жер-
твой недоразумений и все выяснится после осмотра...
Чувствуя, что теряю контроль над собой, что гово-
рю уже не им, ошалевшим красавцам, а кому-то, кто
никак не может меня услышать, расслышать, и я уже
почти кричу в расширенные Людмилины глаза:
- А вы думаете, отчего у них, у тех, глаза всегда
в прищуре? Да от семидесятилетней пристальности,
а все думают, что от проницательности!
Стоп! Господи! Кому это я все говорна! Чего это
меня вдруг прорвало?! Какая болячка неожиданно
вскрылась? Ведь я уже давно числюсь в уравновешен-
ных. . .
Я отмахиваюсь и поворачиваюсь к морю. А оно все
волнуется, как заведенное, накатывается и откатыва-
ется, и что-то до тошноты фальшивое видится мне
в .лениво-игривой плавности водяных вздутий, именуе-
мых волнами, уж лучше бы шторм, тогда можно
сжать челюсти, напрячь мышцы и отплевываться от
волн или плеваться в них, и можно крикнуть что-то
дерзкое и злое, крикнуть так, чтобы выплеснуть
в крике всю боль, и желчь, и тошноту - освободить-
ся от них - пусть все расхлебывает безбрежная мер-
твечина, что зовется морем, и ничего, что, захлебнув-
шись, отравившись моей тошнотой, всплывут кверху
брюхом акулы или дельфины, их много, а я один,
и мне еще хочется жить и замечать красивое и не
болеть от безобразного...
- Людка, выкинуть его?
- Сиди.
Сейчас глаза ее грустны. В них еще не-
приязнь. И, к моему удивлению, не ко мне. К Ва-
лере.
- Ты ее любишь,- говорит она, и попробуй опре-
делить интонацию. По меньшей мере это сказано
недобро, и сначала я замечаю именно это, и лишь
через паузу до меня доходит, что речь идет о матери
Людмилы.
- Не начинай, пожалуйста,- говорит Валера,
встает, оттолкнувшись от меня достаточно небрежно,
запрыгивает на палубу, падает лицом вниз на лежак
рядом с Людмилой. Она сопровождает его взглядом
и продолжает смотреть на его модно стриженный
затылок.
- Если это так,- говорит она тихо, так, что я еле
слышу,- если это так, ты большая свинья, Валера.
- А ты маленькая,- отвечает он подчеркнуто
спокойно.
- Я дрянь, я знаю. Но ты свинья.
И хотя разговор идет тихо, я чувствую, что это не
просто ссора и мне решительно не нужно при этом
присутствовать. Оглядываюсь на берег. Возможно,
доплыву, если сниму туфли, но куда их деть? И не
топать же потом босиком через весь город.
Людмила сидит, обхватив руками коленки. Катерок
развернуло поперек волны, от легкой килевой качки
создается впечатление, будто Людмила печально по-
качивает головой, но она недвижна, и взгляд ее по-
прежнему словно замер на Балеринам затылке, гру-
стен тон опасной грустью, которая, накапливаясь,
может обернуться истерикой.
Сначала я вижу движение губ и чуть с опозданием
слышу стихи. Она их не читает, а всего лишь произно-
сит.
- Однажды красавица Вера, одежды откинувши
прочь, одна со своим кавалером до слез хохотала всю
ночь. . .
- Людка, тебе еще не надоело?
Валера явно пасует. Тема ему неприятна. Относи-
тельно "темы" я, конечно, уже догадываюсь. Мне
даже не противно, мне неинтересно, и я смотрю
в воду, она бледно-голубая, но темнеющая в каждом
гребне волны, это приятно глазу, успокаивает, в душу
вкрадывается равнодушие, и язвительные интонации
Людмилы уже вовсе не трогают и не тревожат меня.
- Однажды красавица Вера, одежды откинувши
прочь, с всеобщим любимцем Валерой...
- Людка, заткнись, а?
- Хам. Постеснялся бы постороннего человека.
Скажите,- это уже ко мне.- вы морально чистый
человек?
- Не знаю,- отвечаю, слегка растерявшись.
- Врете, уважаемый! - радостно вскидывается
Валера.- Человек всегда знает, морален он или нет.
- Вы, например,- мгновенно парирую.
- Я морален,- уверенно отвечает он.- В соот-
ветствии с моим пониманием морали.
- Интересно? - включается Людмила, опережая
меня.
- Пожалуйста! В двух словах для интересующих-
ся и ханжей. Ханжа - это я?
- Человек - продукт материи и потому раб.
Рождается по чужой воле, не выбирает ни родителей,
ни места рождения, ни времени, ни национальности,
ни даже своего будущего, потому что оно определено
воспитанием. Единственная цель жизни человека -
обретение максимальной свободы от обстоятельств,
в которые он брошен чужой волей или, скажем,
судьбой. Смерть есть насмешка, издевательство над
жизнью. Бунтовать против этого издевательства
смешно, нужно к нему присоединяться. Вот! Это
первый импульс свободы!
"Ишь ты! Черноморский супермен!"- отмечаю не
без удивления. Пытаюсь определить, для кого он
говорит, для меня или для Людмилы. Что я ему?
А с Людмилой - неужто впервые так?
- Главная заповедь - ничего не принимать все-
рьез. Ничего! Минутку!
Он лихо и красиво срывается с места и исчезает
в каюте, появляется с тремя бутылками фанты,
ловко, изящно вскрывает их каким-то заморским
приспособлением, подает мне и Людмиле. И откуда
только в нем эта исключительная мужская изящ-
ность движений, поз, жестов? И все естественно, без
рисовки. А Людмила! Без колебаний отправил бы
я их для ознакомления внеземной цивилизации с об-
