во мне, это же не шуточки - уйти за границу. Появись
у меня подобное намерение, разве смог бы я его
осуществить, несмотря на весь мой жизненный опыт...
Впрочем, про опыт не надо... Передо мной не дети,
а взрослые решительные люди, которые имеют серьез-
ные планы и умеют их осуществлять и использовать
в своих целях людей, прямо противоположных по
жизненным установкам. Это я о себе. Испытываю
потребность как-то особо подчеркнуть для самого себя
ту самую противоположность, хотя, кажется, именно
она причина того странного положения, в котором
нахожусь.
- Ну, а понятие Родины,- бормочу неуверенно,-
это у вас никак?..
- Родина! - восклицает Людмила удивленно.-
Моя Родина вот!
Опускает стекло и выбрасывает руку к морю.
- Я помню себя четырех лет и помню себя
в море. Вот это и есть моя Родина. И уж, будьте
уверены, жить дальше километра от моря я не буду...
- Я же не это имею в виду. Вы понимаете...
- Да понимаю,- отмахивается Людмила. Подни-
мает стекло, стряхивает капли дождя с рукава.
Валера отвернулся от нас, сидит вполуоборот, по-
стукивая пальцем но баранке. Я вижу его профиль,
а хотел бы видеть глаза.
- Каждое слово помню,- негромко говорит Люд-
мила.- из того, что вы мне рассказывали на катере.
Вы жили где-то в глуши, и ваши глаза всегда были
устремлены, что ли, к центру, а между вами и центром
была вся эта страна, и вы ее как-то чувствовали...
Говорю, как могу, а вы меня поймете, сели аахотите.
А я все свои двадцать лет жила лицом к морю, а из-за
спины надо мной нависало что-то громадное, огромное.
чего я ни понять, ни намерить не могла и не хотела.
И мне сзади все талдычили: это Родина, это Родина.
а я вес равно смотрела только на море. А то громадное,
что за спиной, оно вес время чего-то от меня требовало
и врало, врало через газеты, радио, через кино, врало
и требовало, чтоб я его любила и поступала гак, как оно
требует, чтобы мои поступки ПС противоречили тому.
что оно врет. Я хотела хорошо жить, как я это понимаю,
мне говорили,что это аморально, и врали про свое. И вот
получилось: вы говорите Родина", а мне противно.
потому что изоврались... А море, оно никогда не врало.
оно либо теплое, либо холодное, либо тихое, либо
шторм, тут никакой туфты... Чепуху говорю, да?
Мамаша моя всю жизнь крутилась... Коттедж, ко-
торый они сейчас опечатали... Вершина ее мечты!
А чего особенного-то? Ради него она ловчила, и те-
перь они ее за это распинают. А какие дворцы у самих
распинателей, вы видели? Вот кто ворюги! Они и го-
сударство-то построили, чтобы воровать по-государ-
ственному, а не по-фраерски. Временами они наворо-
вываются, и тогда появляется новенький да нринци-
пиальненький, даст кое-кому по шапке, а потом в на-
граду за свою идейность грабастает еще больше, наби-
вает полный рот и шамкает про идейность и принципи-
альность, пока другой хищник не появится. Или при-
езжает из Центра этакий из главных с подвесными
подбородками и брюхом на кронштейнах, а наши.
местные.- мелким бесом, мелким бесом, а потом все
хором, как надо коммунизм строить да Родину лю-
бить.
Я вам скажу. мамашкины знакомые, ну, всякие
деловые, большей частью они тоже противные, масле-
ные какие-то, но они хоть не врут, они знают, где
купить и где продать и получить выгоду, и если они
кого-то надувают, то говорят: "Не разевай рот!" Но
не учат моральному кодексу. Они честнее, хотя от
них тоже тошнит...
А мы с Валеркой взяли и надули их, чтоб не
думали, что они самые умные в этом государстве.
Ведь таких, как вы, они за дурачков держат...
- А вы?
Это я почти выкрикиваю, оглушенный ее стра-
стным монологом.
- Я?
Она задумывается. прикусывает губу.
- Я. кажется, понимаю вас, может быть, чуточку
завидую... Самую чуточку... Но жить, как вы... Луч-
ше пойти и утопиться... Не обижайтесь. Я просто
рассуждаю. В жизни есть радости и нерадости. Я хочу
иметь радостей как можно больше и как можно мень-
ше другого. Может быть, для вас радость сказать
правду и получить по загривку. Но это значит, что вы
так устроены... или воспитаны... А для меня радость
быть свободной, а это деньги... Для меня радость
всем нравиться и вам тоже... Может быть, я потому
и говорю вам все это, что боюсь... или не хочу, чтобы
я вам не нравилась и вы плохо обо мне думали, хотя
мы больше никогда не увидимся... Мы будем жить
с Валеркой где-нибудь у моря и радоваться...
Она вдруг переходит на шепот.
- Как страшно, что жизнь одна! Это так страшно!
Кругом старятся и умирают... Как про себя поду-
маю, выть хочется! И кто-то еще смеет учить меня.
как мне жить, то есть как мне приличнее умереть...
Гады! Раньше легче было - в Бога верили. Так и его
конфисковали! В этой стране всякий имеет право
жить, как хочет, и ни с кем не считаться, потому что
все врут...
А мы с Валеркой будем жить там, где нам лучше.
Если он мне изменит, я его убью, паразита, и выйду
замуж за издыхающего миллионера, и буду покупать
радости, пока сама не сдохну! А про Родину - это
придумал кто-то, кто тоже понимает, что жизнь одна.
и хочет помешать веем это понять и успеть самому
оттяпать от жизни побольше, пока другие всякими
химерами забавляются: капитализмом, коммуниз-
мом, социализмом.
Мне все такие слова напоминают скрежет замка.
которым меня мамаша в детстве закрывала, когда
убегала к любовникам на ночь.
- Стоп,- прерываю ее бесцеремонно.- А вы,
Валера, вы, так сказать, единомышленник?
Он поворачивается ко мне, кладет руки на спинку
сиденья, подбородком на руки, но смотрит не на
меня, а на нее. Мне кажется, что он смотрит на
Людмилу с нежностью, какой я еще не замечал.
- Знаете, кто она? Жанна д'Арк! Только с другим
знаком. Не с минусом, а каким-то другим.
Не могу понять, иронизирует или серьезно...
- В нашем союзе она мозговой трест. Да вы, навер-
ное, сами догадались. Она это все придумала
давно. Думал, дурит. А она английский за год выучи-
ла. Только мамаша мешала...
- Врешь! - кричит Людмила, но тут же машет
рукой.- Ну, мешала, ну и что? Ей и надо было
в жизни коттедж да тебя в постели. Если бы ее не
посадили, я все равно добилась бы своего... А я ее
люблю, люблю, понял!
- Это факт. Она ее любит,- спокойно подтвер-
ждает Валера.
- А меня она ненавидела за то, что я отбивала
Валерку внаглую. Потому что мы пара...
- Это тоже факт. Мы два сапога, а точнее, два
полуботинка, и из нас двоих один отличный ботинок
получится, на который никто не позарится.
Что-то уж больно сложным подтекстом заговорил
Валера, или я устал и теряю понимание.
- А вы уверены,- спрашиваю,- что вам удастся
легко перейти границу?
Людмила самодовольно ухмыляется.
- Не мы одни понимаем, что второй жизни не
будет, не мы одни хотим больше радостей, а на радо-
сти нужны деньги. Вы марсианин, вы даже не пред-
ставляете, что значат для грешных землян деньги,
особенно в валюте! Кстати о деньгах. Валерка, до-
стань!
Валера лезет куда-то в машинные загашники, доста-
ет целлофановый пакет, крест-накрест перетянутый
голубой изолентой, протягивает мне, но Людмила
перехватывает.
- Это советские рубли из тайника. Для нас это
мусор. Здесь что-то около семидесяти тысяч,
и я умоляю вас взять их!
Наверное, я меняюсь в лице, потому что Людмила
буквально лопочет, схватив меня за руки, словно
я собираюсь ударить кого-то.
- Да подождите, подождите! Пусть это не лично
вам. Я уважаю вашу жизнь, честное слово! Вы ведь
всегда будете такой, как есть! Вы обязательно будете
делать какие-нибудь революции или контрреволюции,
вы никогда не будете жить, как все. Вы же это сами
знаете! Ленин даже у буржуев деньги брал, не брезго-
вал. Мы же с Валеркой не хуже буржуев...
- Но я не Ленин...
- Чепуха!
Она не дает мне говорить.
- Чепуха! Политика тоже не делается без денег,
и никто на поличику денег не зарабатывал. Большеви-
ки банки брали, и при этом ведь кто-то невинный
погибал, кто ни при чем... А эти деньги, они как
с неба, считайте, что вы их нашли или как-нибудь по-
другому... Только возьмите...
Вдруг она замолкает, отпускает мои руки. Швыряет
пакет за спину в свалку багажника.
- Я знала, что не возьмете. Ну и черт с вами!
Отворачивается и смотрит в сторону моря, которо-
го почти не видно из-за дождя. А дождь все такой же
проливной, и уже темнеет. Мы сидим молча. Никто ни
на кого не смотрит, словно все устали друг от друга.
Фраза, которую я произношу, дается мне нелегко.
- Ну что? Пора расставаться?
Людмила выпрямляется, заводит руки за голову,
собирает волосы в пучок, придерживая левой, правой
w.
рукой натягивает парик и мгновенно становится чу-
жой, а я успеваю подумать, что если бы она произно-
сила свои монологи в этом парике, они меня задели
или тронули бы лишь чуть-чуть. Она поворачивается
ко мне, придвигается.
- Можно, я поцелую вас?
- Только не в парике! - говорю почему-то громко
и зло.
Она тут же его срывает, и снова это чудо преобра-
жения или возвращения в образ странной приятной
болью откликается в душе. Мои руки каким-то обра-
зом оказываются на ее плечах, впрочем, не мог же
я убрать их за спину или засунуть в карманы. Про-
щальный поцелуй получается взаимно нечист, и мы
оба понимаем это, но я списываю нечистоту на про-
щальность, а на что она - Бог знает... Ее губы где-то
около уха. Она шепчет.
- Если посмеете меня жалеть, имейте в виду.
я отомщу вам тем же. Любого можно пожалеть, как
ужалить.
Я спешу прервать слегка затянувшееся прощание
и, пожимая руку Валере, уже не смотрю, как Людми-
ла натягивает парик.
Из машины выбираюсь зонтом вперед, сначала рас-
пускаю его и лишь затем покидаю машину и захлопы-
ваю дверку. Уже обходя, задерживаюсь у шоферско-
го стекла. Стекло опускается, я наклоняюсь.
- Дорога мокрая. Видимость плохая. Будьте осто-
рожны.
Он отвечает серьезно.
- Я буду осторожен. Автобусная остановка за
поворотом.
И все. Я пропускаю встречные машины и перехожу
на другую сторону дороги. "Жигули" выруливают
и без остановки исчезают в дожде. Никого рассмо-
треть не успеваю. Никаких прощальных жестов.
И я один на шоссе, если не считать проносящихся
машин и моря за спиной.
Под своим зонтом-парашютом осторожно, почти на
ощупь спускаюсь к морю. Мне кажется, что в моей
крадущейся походке должно быть что-то угрожаю-
щее, ведь очень возможно, что я намерен кое с кем
свести счеты или по крайней мере высказать нечто
весьма нелицеприятное. Во всяком случае, в челове-
ке, под нелепым зонтом подбирающемся к морю, не
должно быть ничего смешного и тем более жалкого.
Море штормит, но как-то вяло и уныло.
- Ну что, мировая лужа,- спрашиваю язвитель-
но,- понимаешь ли, кого породила и обрекла? Радуй-
ся! И я ранен. Мне тошно. И долго, очень долго все
будет валиться у меня из рук. потому что я усомнился
в своем опыте...
Я подкошен моим марсианством в этой жизни.
которую имел дерзость считать объектом личной ини-
циативы. А деталей не будет.
