нужно быть предельно объективным, чтобы не задох-
нуться в обиде. Я должен помнить, что Людмила
спасает мать, это главное, то есть цель. Цель свиде-
тельствует о глубинном, средства о вторичном, но не
о второстепенном. И далее я должен расставить по-
следние акценты. Цель - мать. Средство - я. Какой
нужно сделать вывод, чтобы погасить внутреннюю
дрожь, а меня буквально колотит, так уж это больно
бывать в дураках... Да, вывод. Молодая женщина,
воспитанная в эгоизме, совершает бескорыстное дей-
ствие, возможно, первое в своей жизни. Она еще не
успела узнать о влиянии средств действия на цель
действия, ей это еще предстоит, и это будет горький
опыт, способный подкосить, поломать, но и выпря-
мить,- такое равно возможно, а пока не ведает, что
творит, и потому простится...
В конце концов все хорошо, а победителей, если
и судят, то с улыбкой сочувствия и в основном для
порядку.
Я уже не стою, а иду. Собственно, я уже делаю
второй круг вокруг санатория. Теперь я хочу думать
о том, как завтра попрут глаза на лоб у местных
следователей, когда вывалят им на стол полмиллио-
на - выкуп за утопленницу, как нелегко будет им
мотивировать отказ в освобождении, какой удар пред-
стоит вынести Людмиле. Может быть, именно тогда
она вздрогнет от мысли, что чуть было не принесла
в жертву чужого человека, между прочим, спасшего
жизнь ее матери, и жертва эта была напрасна, то есть
могла оказаться напрасной... И опять я о себе.
Вроде бы все разложил по полочкам, а тошно. Надо
бы идти спать, я знаю, сегодня обязательно полечу
во сне, потому что летаю всякий раз, когда оказыва-
юсь в стыдной ситуации, и чем больше стыд, тем
великолепнее полет, это такое счастье - раскинуть
руки и парить над землей, и какая же она красивая,
земля, с птичьего полета, именно с птичьего, а не
самолетного. Ни за что я так не благодарю Бога, как
за эти длительные, совершенно реальные полеты по
ночам после жизненных неудач и промахов. Так было
с детства. Так было всю жизнь. Так будет сегодня. И,
наверное, до конца дней моих, потому что ничему не
учат годы, а иногда, как сегодня, мне вообще кажет-
ся, что ни единой клеткой своего мозга я не поумнел
с того уже забытого мгновения, когда совершил пер-
вую ощутимую ошибку в жизни, когда первый раз
оторвался от земли и взлетел, и захватило дух востор-
гом и радостью, и когда впервые не захотелось про-
снуться.
В комнату пробираюсь бесшумно, не включаю свет,
соседи спят. Кто-то умеренно похрапывает. Добрые,
славные люди! Как ни прекрасны полеты во сне,
искренне желаю вам не видеть снов.
Утром тщательно исследую перед зеркалом мою
пострадавшую скулу. Царапина пустяковая, но неко-
торая односторонняя припухлость на физиономии
имеется. Не без гордости признаюсь, что отделался
сущим пустяком. И вообще нахожу, что вчерашние
мои переживания были преувеличениями, потому,
наверно, совершенно не помню снов прошедшей ночи.
Заснул, как упал. Проснулся, как выпал.
Сегодня первый дождь за все время моего пребы-
вания у моря. Еще из окна в просветах аллей заме-
чаю темную синь штормующего моря, и это мне
обязательно нужно видеть, надо только решить про-
блему зонта, как-то не подумал обзавестись им ранее,
сработал штамп представления о Причерноморье, как
о царстве солнца, воды и зелени.
Есть еще нечто, поддерживающее меня в состоя-
нии некоторого возбуждения. Я хочу, нет, я должен
знать, чем закончилась процедура сдачи денег. Про-
кручиваю варианты выхода на знакомого мне опера-
тивника, но все они искусственны и способны ослож-
нить ситуацию. Конечно, я очень хочу надеяться,
что Людмила сочтет должным поставить меня в изве-
стность о результатах нашей совместной авантюры,
ведь, как оказалось, моя роль была совсем не второ-
степенной, и, наконец, должны же быть у нее угрызе-
ния совести, хотя именно этот момент ее сознания,
если он присутствует, может воспрепятствовать ее
контакту со мной. Ей же нужно будет каким-то обра-
зом оправдываться или извиняться. При всей благо-
пристойности ее намерений относительно матери со
мной она поступила по любым правилам непорядоч-
но. Не может она этого не сознавать.
После, во время завтрака, на прогулке по санатор-
ному парку, все время ловлю себя на том, что сочи-
няю для Людмилы речи - монологи оправдания
и извинения. И чего там, я уже принял ее извине-
ния, им нужно только прозвучать хотя бы в самом
упрощенном варианте - и внутренне я готов к даль-
нейшему соучастию в судьбе коварного семейства.
Оказывается, вчерашнее приключение вместо того,
чтобы оттолкнуть меня от них, лишь повязало креп-
че прежнего. Всякий раз, как касаюсь рукой моей
припухшей скулы, улыбаюсь, а смысл улыбки, если
перевести ее на слова, мог бы звучать приблизительно
так: ах ты, дрянь! надо же меня так облапошить! ну
и сильна девка! И если бы кто-нибудь услышал эти
фразы произнесенными, то не усомнился бы, что это
не брань, а всего лишь почти дружеское, почти лю-
бовное ворчание, и что прощение, если оно было на
повестке, состоялось намного раньше, чем эти фразы
оказались произнесенными. И ни следа от обиды. Все
видится скорее забавным, чем трагическим. Ну влип
немного. Разве первый раз? Всего лишь нужно пред-
полагать, что люди, с которыми сводит судьба, слож-
нее возможных представлений о них, к такой слож-
ности нужно быть готовым, а не высчитывать ее по
шаблонам собственного, непременно ограниченного
опыта.
Короче говоря, я хочу увидеть Людмилу и узнать
о результатах. Можно изменить фразу, и она зазвучит
не менее правдиво. Я хочу узнать о результатах и уви-
деть Людмилу. Если они уже знают о бесполезности
их попытки - мать не выпустят,- я уверен, у Люд-
ча
милы возможно состояние отчаяния, депрессии, чего
угодно, и я могу быть полезен. Можно будет даже
продумать мое посещение следователя, я же и сейчас
имею право интересоваться судьбой спасенной мной
женщины. Следователь может сказать мне больше,
чем им, о чем-то я могу догадаться, все же мой опыт
в общении со следователями чего-нибудь стоит.
Я должен их увидеть. Я обязан их увидеть. Мне
нужно их искать. Теперь приходит легкость и ясность
суждений, уже непосредственно связанных с дей-
ствиями.
Зонт, громадный и старомодный, обнаруживается
у Андрюхи, он вручает его мне с удовольствием, это,
оказывается, теща подложила ему свою реликвию
времен нэпа. Для пробы я распускаю его, возношу
над головой, и мои друзья гогочут и советуют свора-
чивать зонт всякий раз, как встретится милиционер,
потому что меня могут запросто принять за амери-
канского парашютиста.
Зонт великолепен. Длинная ручка позволяет дер-
жать его высоко и не сталкиваться с другими зонта-
ми. К тому же он так объемен, что ни одна капля не
попадает на меня, хоть дождь косой, с порывами
ветра неустойчивого направления. Наверное, я коми-
чен, на меня смотрят с изумлением и провожают
взглядами, но все они, смотрящие и провожающие,
мокры под своими изящными зонтиками, я же как
под дланью Господней. На углу парень-грузин тщетно
пытается спасти от дождя хорошенькую черноглазую
девчушку. "Дорогой,- кричит он мне,- махнемся, а?
Полтинник в придачу!" "Подарок от тещи!" - кричу
ему в ответ, махнув рукой в сочувствие.
Я спешу на Овражью улицу. Больше мне и некуда
спешить. Конечно, я помню слова Людмилы о том,
что дом опечатали, но часто опечатываются некото-
рые комнаты, куда стаскиваются вещи, описанные
для предстоящей конфискации, и оставляют помеще-
ние для проживания. Едва ли Людмила живет там,
в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры.
Но не имея выбора, спешу вниз, под мост, затем по
тропинке, которая теперь русло ручья, конечно, по
колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над
головой цепляется за деревья, но все же скоро ока-
зываюсь перед дверью не просто замкнутой, но зако-
лоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом
с калиткой то самое место, откуда эти штакетины
выломаны. Не очень-то вдохновляет меня представ-
шая перед глазами картинка. Заколоченный дом -
это всегда неправильно и некрасиво даже просто по
форме, если не говорить больше. Конечно, крест на
дверях - это жест бывшего хозяина. То есть вполне
в стиле Людмилы. Милиции нет нужды выламывать
штакетины. А если Людмила, то это крест не только
на бывшую собственность. Хочется думать, что и на
прошлую жизнь тоже. Но Людмила и какая-то новая
жизнь - это тоже пока непредставимо для меня. Но
крест неспроста. В том я уверен.
Идти назад вверх по скользкой и мокрой тропе не
решаюсь и направляюсь вниз к морю, а по набереж-
ной вернусь в санаторий и буду пребывать там безвы-
ходно неопределенное время, потому что это един-
ственный шанс: если я не могу найти Людмилу, то
мне только и остается, что ждать, когда она найдет
меня, я надеюсь на это, потому что никак не могу
думать совсем плохо о моих новых знакомых.
Только небывалого объема зонт спасает меня, по-
скольку дождь все расходится и расходится, и ветер,
как хмельной, мечется в разные стороны по побере-
жью и швыряет водяные потоки в разные стороны,
так что уклониться от них не удается никому, кроме
меня. Набережная почти пуста, и если встречаются,
то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спе-
шить и постоять у штормующего моря. Сколько там
баллов - пять, шесть? Ничего в этом не понимаю.
Но зловеще. Только вес равно не вижу, не чувствую
инициативы, и морс мне видится не действующим.
а страдающим. Некто, более могущественный, чем
морс, проделывает с ним нечто жестокое и бессмыс-
ленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на
берег и в общем-то баламутит, баламутит! А море.
как безынициативная масса материи, мечется, кру-
жится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого
в душе не то жалость, не то сочувствие, а через пять
минут созерцания просто скука, как скучно, напри-
мер, долго слушать человека, подражающего соловьи-
ному пению. Воздашь должное искусству имитации -
и скорей бы хлопать в ладоши.
Мелькает мысль: а может быть, они уже ищут
меня? Ведь наверняка деньги они сдали с утра. Си-
деть где бы то ни было с полумиллионом в кармане -
занятие, прямо скажем, неспокойное. Возможно
даже, что сейчас, когда им уже известен результат, то
есть что деньги мать не спасают, а что это так, я не
сомневаюсь, сейчас, возможно, я им и нужен, с кем
они еще могут советоваться, не боясь огласки. Я уже
вижу их обескураженные физиономии и еще не знаю,
что скажу им, но предчувствую, как это часто бывает
со мной, что найдутся и нужные слова и уместные
идеи, и, как знать, может быть, когда-нибудь мы еще
посидим все вчетвером за бутылкой коньяка, потому
что каждый из них уже пережил нечто, что способно
очень определенно повлиять на отношение к жизни.
Вон ведь их сколько, незаурядных событий, за корот-
кий промежуток времени: самоубийство и возвраще-
ние к жизни, тюрьма и полная потеря сомнительным
образом приобретенных благ, наша таинственная ноч-
ная авантюра, и даже непорядочность по отношению
ко мне - это тоже нечто, что каким-то образом
должно переживаться и оставить след в душах. Ра-
зумеется, объяснения не избежать, я просто должен
его потребовать, я обязан видеть их раскаяние, но
знаю, чего там! моя суровость будет недолгой, не
враги они мне, а всего лишь люди, живущие или
жившие до сих пор по иным правилам. Мне их не
судить. Мне им помогать.
Сворачивая с набережной на улицу, ведущую к са-
наторию, я уже убежден, что в эти минуты Людмила
и Валера ищут меня, а когда за спиной раздастся
голос (сй-Богу, чуть ли не родной!), обращающийся
ко мне по имени, я не радуюсь, я ликую, я торже-
ствую, я испытываю чувство победы, начисто затме-
вающее все неприятные нюансы наших прежних взаи-
моотношений .
Оглянувшись, однако, я замираю в растерянности
и недоумении. Из полуоткрытой дверцы машины мне
нетерпеливо машет рукой женщина кавказских кро-
вей, и за рулем совершенно незнакомый человек.
насколько мне удается рассмотреть сквозь дождь, не
то грузин, не то абхазец. Но женщина машет требова-
