а мы их как бы не видим, потому что у нас своих глаз
давно уже нет, а только их глаза, которыми мы
и всматриваемся в жизнь и отбираем сами, без под-
сказки, что дозволено, а что еще нет.
Сегодняшний умный отличается от вчерашнего ум-
ного тем, что вчерашний лучше других знал, чего
нельзя, а сегодняшний лучше других и раньше других
соображает, что уже можно.
А где-то в невидимости пребывают прищуренные
оптимисты и тактично корректируют догадливых
и отважных. Свобода!
Еще не очень хорошо понимаю, каким образом
увязывается завтрашнее мероприятие со всем ком-
плексом моих антиполицейских эмоций, но азарт, ов-
ладевший мной,- верный симптом того, что увязка
имеется.
Задаю себе прямой вопрос: что более всего убежда-
ет меня в положительности моих новых знакомых.
в той положительности, которая, как бы густо ни
обросла перьями порока, способна обнажиться в под-
ходящей ситуации и стать стержнем возрождения или
обновления души? Так что же?
Ну, во-первых, невозможно поверить, что внешнее
совершенство может быть только рекламой зла. И все
же не это главное в моем оптимизме. Долго думаю,
как сформулировать "главное", и прихожу к четкому
словосочетанию: протестантизм мышления. Ну,
а если не говорить красиво, но говорить искренно, то
мне импонирует их негативное отношение к власти.
Что оно негативное в полном смысле этого слова, то
есть не несущее в себе никаких конструктивных начал.
не смущает меня, ведь они так молоды, а в молодости
всякий протест начинается с брани. Главное, чтобы
брань не превратилась в способ мышления и тип
отношения к миру. Тогда цинизм, как ржавчина,
разъест душу и превратит ее в помойку. Но я уверен,
что бранящемуся всегда открыт путь к конструктив-
ному образу жизни, чего не скажешь о равнодушном
и хладнокровном. И, конечно же, таковой теорией
я защищаю и оправдываю самого себя, вот уж во-
.истину никогда не страдавшего хладнокровием.
По отношению к моим новым знакомым я, навер-
ное, сейчас не совсем честен. Возможно, я обязан
был объяснить им, что сдача денег не спасет Людми-
лину мать от тюрьмы, факт сдачи может лишь обер-
нуться крохотным смягчающим обстоятельством, но
и в нем есть смысл. Но даже если бы и его не было,
я все равно не стал бы их отговаривать, потому что
они хотят совершить поступок ради блага другого
человека, а разве не с такого поступка начинается
всякое возрождение. Надо только однажды почув-
ствовать вкус к добру, к жертвенности, к бескоры-
стию, и вот тебе новая жизнь без всякого насилия
над собственной волей, и гордыне тогда не прокрасть-
ся в сознание, потому что перерождение происходит
естественным, так сказать, путем. Это эволюция от
недостаточности добра к его обретению, к врастанию
в него, к приобщению к нему.
Еще сейчас мне хочется думать так: красивая жен-
щина (я мог бы говорить и о мужчине, но что-то
противится во мне...)- это ведь, в сущности, такое
же явление природы, как, скажем, красивый пейзаж.
Мы им любуемся и не предъявляем никаких претен-
зий. Наше любование лишено морализирования, оно
эстетическое по определению. То есть женская красо-
та - это некая ценность, к которой следует относить-
ся как к достоянию, а всякое достояние подлежит
некоему обеспечению. Разве в Нефертити что-нибудь
интересует нас, кроме самого факта ее существова-
ния. Мы надеемся, что ее супруг фараон знал цену
красоты своей жены, оберегал ее, хранил как до-
стояние и увековечил ее для нас, будучи убежден-
ным в том, что имеет дело с явлением вечной ценно-
сти.
Или вот Людмила. Ведь не о Нефертити я думаю,
а о ней, выстраивая все эти силлогизмы... Так если
о ней, возможно, она заслуживает какого-то особого
к себе отношения со стороны общества. Во всяком
случае, в себе это особое отношение я ощущаю. Я не
вижу ее ни женой своей, ни любовницей, но я хотел
бы, чтобы она где-то присутствовала в моей жизни,
чтобы она была где-то почти рядом и немного над.
Своим пребыванием в поле моего зрения она не
затмит ничего, что мне дорого, как особенная красота
байкальского пейзажа не мешает мне быть влюблен-
ным в российские холмы.
Ведь что-то же происходит нынче с нашей эстети-
кой. В прозу ломятся матерщина и похабство, в поэ-
зию фиглярство, в живопись безобразие, в музыку
какофония. Почтенные, степенные мужи в своих
творческих эманациях кривляются и выламывают-
ся, как мальчики в период полового созревания. По-
дозреваю, что кого-то из них именно в этот переход-
ный период заметила публика, поощрила и обрекла на
вечную озабоченность поощрением. Грустно.
И только природа, как шаловливых детей, стукает
нас по пальцам, тычет перстом в одуревшие лбы
и подбрасывает то тут, то там свои шедевры, образцы
извечно прекрасного...
А со мной-то что за метаморфозы! Лишь днями
назад стоял у моря и, понося природу, отказывал ей
в существовании. Но встретилась на пути (или попе-
рек) красивая женщина, и мысль крутится змеей
и оправдывает, оправдывает, и я не в силах контроли-
ровать мысль и склонен отказать ей в реальности,
готов признать ее производной и зависимой от каких-
то иных состояний, которые вовсе не хочется форму-
лировать, потому что догадываюсь, что формулиров-
ки эти унизят меня в собственных глазах, и как тогда
я смогу любить ближнего, если захлебнусь презрени-
ем к себе.
Нет, не должное настроение у меня сегодня, перед
завтрашним днем. Сегодня мысли мои должны быть
просты, однозначны, строги. И я знаю, как обрести
это состояние,- надо стать злым. А это просто. Надо
лечь на койку и вообразить, что ты на тюремных
нарах, и тотчас перед глазами возникнут лица прапор-
щиков, капитанов, полковников - лица палачей; лица
следователей, прокуроров, судей - и это тоже лица
палачей, с ними возвратится и завладеет душой ощу-
щение обреченности, расправы тупой и бессмыслен-
ной, когда тебя обвиняют в том, что черное называл
черным, а не белым, как следовало бы по правилам.
установленным самим сатаной,- и вот уже злость
туманит мозг, и скулы напряжены, и суставы пальцев
хрустят, но это не то состояние, которое нужно
обрести, это всего лишь злость бессилия. Аутотре-
нинг продолжается. Исчезают лица врагов, и появ-
ляются лица друзей, живых и погибших; погибших -
это очень важно.
Погибшие - это те, кто лучше меня, потому что
погибнуть мог любой, а я все же выжил. Только нам
известны и доступны те критерии, по которым мы
оцениваем и судим себя.
Там, в предгорьях Урала, проверялась не истин-
ность наших убеждений, а качество человеческого
материала, который мы противопоставляли системе.
Всем предоставлялась такая возможность - прове-
рить себя. Умники и хитрецы, обманувшие эпоху
и себя, не кривите физиономии, потому что, похоже,
что поезд ушел, и вам, возможно, уже никогда не
узнать своей подлинной цены, той самой, знание кото-
рой нужно только самому себе.
Вот на этой шкале ценностей уже в который раз
я снова нахожу свое скромное место, и именно скром-
ность места преобразует злость бессилия в злость
веселую и трезвую. И пусть дело, что меня завтра
ожидает, смехотворно и не по существу, в нем даже
нет риска и достаточно реальной пользы, но все же
это дело, а дело всегда было идолом интеллигента,
и чем большим идолом оно было, тем коварнее были
последствия деятельности...
Но стоп. Нужно всегда контролировать мысль, по-
тому что у нее есть подлейшее свойство расслаиваться
на противоположности, и тогда конец всякому делу...
На мое счастье именно в эту минуту в камеру,
прошу прощения, в комнату возвращаются с прогул-
ки мои товарищи по лечению. Их двое, и они оба мне
очень нравятся. У них есть то, чего мне уже никогда
не обрести,- спокойное отношение к жизни, такое
отношение свойственно исключительно участникам
жизни, но не преобразователям ее. Я склонен допу-
стить, что оно, это отношение, является подлинно
позитивным, то есть положительным изначально, не-
зависимо от жизненных ситуаций и фокусов судьбы.
Это тот самый случай, когда собака лает, а караван
идет. А может быть, это тот самый случай, когда
очень хочется верить, что истина - в глубинке и
нужно срочно опрощаться, чтобы приобщиться к
истине и успокоиться, отдохнуть и сменить идею на
лопату, а она зазвонит в твоих окрепших руках камер-
тоном подлинности и полноты бытия.
- Ну, чего скучаешь? - говорит мне Андрюха,
как он мне сам представился, начальник цеха какого-
то мудреного завода в Харькове.- Там столько то-
скующих бабенок бродит. Мужиков-то раз-два... Это,
братец, даже подло с твоей стороны. Они же не
шлюхи какие-нибудь. Они нормальные семейные жен-
щины уставшие от быта. Много ли им нужно? Им
нужно, чтоб кто-нибудь чужой да посторонний заме-
тил, что они еще ничего. Что с ними еще можно.
А мужья не понимают и таскаются по секретаршам
да спортсменкам. Им, бедным, уважать себя хочется,
а ты тут валяешься, как последний эгоист. Нехоро-
шо.
Я лежу и виновато улыбаюсь, потому что он прав.
И женщины не шлюхи, и я эгоист.
Саша, второй мой сосед, чуть старше меня. Он
директор сельского клуба на Рязанщине. Полноват,
но подвижен исключительно. Этакий вечный массо-
вик-затейник. Он обладает поразительным качеством
создавать хорошее настроение у толпы людей, самых
различных по возрасту, темпераменту и общественно-
му положению. Его репризы вторичны, а шутки из
четвертичного периода. Просто он хороший человек,
а это, видимо, заразительно.
- Слушай, что говорят умные люди,- тычет он
пальцем в Андрюху,- если бы у советских людей не
было отпусков, наше население сократилось бы до
Швейцарии, и не только потому, что после отпусков
женщины охотнее беременеют, а потому, что мы
просто перегрызли бы друг друга. Но вот возвраща-
юсь я из отпуска, встречаю сукиного сына - своего
худрука, который мне всю плешь переел своими аван-
гардистскими штучками, и начинаю понимать, что он
тоже человек и черт с ним, пусть ходит лохматый да
косматый, лишь бы не обовшивел! Или сынок мой, ты
веришь, часами может трястись, как паралитик, за-
ткнет уши наушниками, сидит трясется, стоит тря-
сется, ходит трясется, веришь, взял бы разделочную
доску и шарахнул по голове. А вот отдохну от него
месяц, гляжу и думаю. Бог с ним, это же не падучая,
слюни не текут - и то хорошо. Пива хочешь?
Мы пьем пиво, обсуждаем последний телемост.
Я поддакиваю, покачиваю головой и, конечно, не
признаюсь, что не могу смотреть эти телеигрушки,
особенно дисциплинированную команду на нашей сто-
роне. Я ее уже видел в зале суда. На языке оператив-
ников это называется "обеспечением". То есть некая
группа обеспечения заранее подготавливает контин-
гент людей, которые занимают все места в зале.
Разумеется, это исключительно доверенные лица,
стопроцентно советские, и сидят они с должным вы-
ражением лиц, все отпущенные на процедуру распра-
вы, три дня. Зал заполнен. Суд - нате вам, заткни-
тесь - открытый, а для родственников и друзей,
извините, нет места. Оперативник получает зарплату,
а властители общественных дум избавлены от инфор-
мации, которая может поколебать их регламентиро-
ванный фрейдизм,- отреагируешь сдуру и станешь
невыездным. Доверенные же не ляпнут. У них имму-
нитет с семидесятилетним стажем.
- Слышь, а как тебе этот козел с микрофоном?
А те лопухи с ним на полном серьезе чешут! Они ему
про Фому, а он им про Крему, и все довольны.
- Кончай, Андрюха, за политику, мне она во где
сидит. Ты лучше скажи, которая в джинсухе, она
замужняя?
- Говорит, разведенка. А кто ее знает. Здесь все
разведенки.
Я закрываю глаза, и меня выключают из собеседо-
вания.
То, что называется "сегодня",- оно для меня
кончилось по содержанию, а остатки времени от "се-
годня" нужно просто заспать. У меня есть свои прие-
мы, мобилизую их и через десяток минут перестаю
слышать мир.
Утром вопреки ожиданию не испытываю лихора-
дочности, к которой был готов. Напротив, ощущение,
будто сменился ритм и внутренний и внешний, и не
замедлился, нет, но стал естественным и соразмер-
