месте. . .
Я согреваюсь резкими движениями. Я остаюсь
у моря, уже почти невидимого, темнота сползла с гор
и растворила в себе побережье, фонари бессильны
против тьмы, их свет уныл, словно они понимают
мизерность своих возможностей, лишь отблески их
мечутся по хребтам волн, но сами волны теперь
только в звуке, а звук отчетлив и требователен.
Невидимое море умело имитирует существование.
В сознание просятся штампы, дескать, некое чудище.
ухающее и ахающее в темноте... но банальности толь-
ко просятся на язык, к реализации же я их не
допускаю и упрямо говорю себе, что и в темноте
можно пинать дохлую кошку, а кому-то постороннему
померещится нечто живое и мечущееся. Мертвечина,
повторяю. Эта мертвечина недавно едва не убила
меня и женщину, о которой я поначалу подумал
совсем неверно.
А женщина, кажется, красива. Не могу вспомнить
лица, помню лишь судороги, гримасы, а все же дума-
ется почему-то, что она красива, но красота эта
должна быть порочной, существует же такое -
штамп порочности на идеальной форме. Он, этот
штамп, или след иногда неуловим, неопределим, но
никакой косметикой его не скрыть... А впрочем, ну
ее! Она осложнила мое и без того сложное отношение
к морю, а только оно интересует меня сегодня.
я должен определиться, я должен успокоиться, мне
не нравится, что море меня волнует, ведь я заранее
сказал себе, что не удивлюсь ему, потому что уди-
вляться морю банально. Ему все удивляются.
а истины не бывает у всех,- таким вот образом моя
гордыня сражается за мою индивидуальность, при
этом проигрывая много чаще, чем выигрывая.
И вообще я раздражен. Причина раздражения -
женщина в море. Невозможно перечеркнуть тот факт,
что она собиралась умереть, а из неперечеркнутого
факта следует, что в море я столкнулся с драмой, что
больше всех моих собственных драм, а жизнь мне их
подкидывала изрядно, но ни одна из них не поставила
меня на грань жизни и смерти, и если иногда и поду-
мывал о том, чтобы уйти, то уход этот мыслился
лишь неким театральным действом, и потому не мог
служить побуждением к действию.
Всякий человек пуще прочего уважает свои траге-
дии, от них ведет отсчет жизненного опыта, ими
возвышается над окружением, которое видится через
призму беды более благополучным и соответственно
достойным панибратского снисхождения.
Но сознательный выбор смерти - против этого не
попрешь, но споткнешься в растерянности и снимешь
шляпу в благоговении и почтительности.
А решиться умереть в море, вот так, как она,
медленно войти в него и отдаться ему, и раствориться
в нем, и в тот момент, когда над головой распластыва-
ется итальянское небо, когда багровый диск солнца,
как в колыбель, опускается в море, когда оно, море,
почти в истоме, когда только и можно понять его, как
нечто живое и доброе, и вот именно тогда решиться
на уход,- это ведь не просто необычно, это чрезвы-
чайно. А то, что женщина была пьяна, - несуще-
ственно, даже если она хроническая алкоголичка -
и тогда несущественно, ведь она уплыла за буи, то
есть за пределы социального, она решила исчезнуть
без обнаружения, ведь случайность, что там же бол-
тался и я, что нас заметили с проходящей лодки.
Нет, теперь мне ясно, что если я не увижу этой
женщины, это значит, перешагну через набитый ко-
шелек, из всех возможных сравнений я выбираю это,
наиболее пошлое, чтобы сохранить циничный оттенок
в своем изумлении перед событием, где я как уча-
стник на вторых ролях.
Этим вечером, прощаясь с морем, я грожу ему
пальцем, дескать, наша любовь впереди и мы еще
разберемся на тот счет, что ты есть для меня.
"Прощай, дохлая кошка ветров",- говорю угрюмо
и угрожающе.
Как только я заикаюсь старшей сестре, что хотел
бы видеть женщину, которую вчера вечером привезли
с пляжа, она мгновенно из официальной дамы превра-
щается в своего человека. щедрит улыбками, уговари-
вает меня посидеть минут пять вот здесь, вот в этом
углу и подождать и почитать журнал "Здоровье", пока
она пойдет и узнает у дежурного врача. Но не прохо-
дит и пяти минут, как из-за угла ко мне спешит
молодой человек спортивной наружности, и еще через
минуту я заглядываю в служебное удостоверение
сотрудника уголовного розыска.
Симпатизирую я этим молодым сыщикам, они, как
поджарые, сноровистые волки, пробуждают во мне
тоже что-то вольчье, порою я даже испытываю по-
требность вздыбиться загривком и рвануть по какому-
нибудь следу, хотя бы по своему собственному, кого-
то непременно догнать, пусть даже самого себя,
и вцепиться в холку, и прижать к земле, а после
небрежно отряхнуться и сказать: "Шутка!"
Я чувствую в этих соколах удачи присутствие чего-
то нечеловеческого, и вовсе не в дурном смысле слова,
это всего лишь нечто, не присущее большинству и не
сотворенное от Начал, но приобретенное и ставшее
необходимым человечеству.
Ей-Богу, я люблю сыщиков. Когда они идут не по
моему следу. Но особенно приятно, это вот как сей-
час. Здесь какая-то история, в которой я ни при чем,
но он, молодой волк, этого еще не знает, и азартно
раздувая ноздри, шуршит по ложному следу. Я вижу,
как он напрягается для игры со мной, и мне черто-
вски сложно удержаться от игры с ним, ведь как-
никак, это его работа...
Скоро все выясняется, и он смотрит на меня
равнодушно, вяло предлагает мне расписаться в не-
разглашении сведений предварительного следствия.
Я не соглашаюсь и резонно настаиваю на обладании
теми сведениями, кои мне не рекомендуется разгла-
шать. После некоторого колебания он говорит мне,
что арестована группа аферистов и мошенников, что
интересующая меня женщина играла в этой группе
одну из главных ролей, что узнав об арестах, она
скрылась, и успев кое-кого предупредить, видимо, ре-
шила покончить с собой. Поскольку она обладает
большой информацией о действиях преступной груп-
пы, допускается, что кто-либо из ее сообщников захо-
чет узнать о ее состоянии, а возможно, и повлиять!
известным образом на это состояние.
- Жуткая история! - говорю я почтительно
и добиваюсь цели, молодой сыщик снисходительно
машет рукой, дескать, обычное дело. Я закидываю
еще парочку простеньких червячков в зубы юного
честолюбца, а затем слегка потягиваю за веревочку.
- Как бы там ни было, а я все же спаситель, я так
сказать, на блюдечке подал вам преступницу живой
и потому имею моральное право на свидание с ней,
хотя бы на несколько минут, хотя бы только затем,
чтобы извиниться перед ней за свое безапелляцион-
ное вмешательство в ее судьбу...
Неожиданно он соглашается дать мне, как он гово-
рит, "пятиминутку" с глазу на глаз, а я догадываюсь,
что, если дело столь серьезно, как он мне намекает,
третьи глаза в помещении каким-то способом, но бу-
дут обеспечены.
Я взволнован. Я не уверен в том, что поступаю
правильно. Не уверен, что мне нужно ее видеть, а ей
нужно ли видеть меня... Короче, порог палаты я пе-
реступаю сомневающимся человеком.
Палата вызывающе пуста, то есть, кроме койки
и женщины, сидящей на ней, ничего. Впрочем,
стул. Я здороваюсь и все еще не смотрю на нее, то
есть я, конечно, вижу ее, но глаза мои бегают по
голым стенам, по чисто выметенному полу, по окну
с узорчатой решеткой...
- Здравствуйте,- говорю и наконец смотрю на
нее. Красивая. От тридцати до сорока - обычный
диапазон возраста женщины, особо любящей жизнь.
Ищу предположенную мной порочность в ее лице и,
кажется, нахожу что-то в рисунке губ - жесткое,
может быть, хищное, но так думать не хочется...
Нет, объясняю ей, я не следователь, я, так ска-
зать, ее спаситель. И теперь только смотрю ей в гла-
за, не то серые, не то темно-голубые.
- Ждете благодарности? - спрашивает спокой-
ным, неприятным голосом.
- Нет,- отвечаю.- Как раз наоборот. Жду про-
клятий.
- Считайте, что я их вам уже выдала.
На ней больничный халат захлопнут по самое гор-
ло. На кровати она сидит прямо, смотрит на меня
равнодушно, но не гонит.
- Какое сегодня море? - вдруг спрашивает она.
- Один-два балла. С утра прошли дельфины от
Хосты.
- Никогда не видела, чтобы они шли обратно.
Ночью, наверное...
- Не знаю. Но тоже заметил, что всегда идут от
Хосты.
- Кончилась жизнь,- говорит она шепотом и смо-
трит мимо меня.
- Нет,- отвечаю и смотрю ей в глаза.
- Но я пожила! Пожила! Понятно вам!
- Нет.
Она как-то многозначительно ухмыляется и стано-
вится некрасивой и жалкой.
- Собаки на сене! - цедит зло.- Сами не живут
и другим не дают!
- Это их работа,- возражаю осторожно.- Да
и понятия о жизни существуют разные...
Она осматривает меня с головы до ног. Ухмылка ее
не то презрительна, не то снисходительна.
- Вы, конечно, сознательный строитель коммуниз-
ма?
- Впервые слышу такое предположение в свой
адрес. Но интуиция вас не обманывает. Мы с вами
действительно из разных миров.
- При чем здесь интуиция,- и опять неприятно
ухмыляется.- Меня ваши сандалии не обманывают,
а не интуиция.
На мне тупоносые, жесткие и неудобные сандалии,
и я отдаю должное ее юмору.
- Я, собственно, пришел сказать... мне так кажет-
ся, по крайней мере, что жизнь всегда лучше, чем не-
жизнь, если, конечно, у человека нет ничего, что
дороже жизни. А так бывает редко...
Чувствую, что мои слова падают в пустоту, а то
и раздражают ее. Она снова окидывает меня снисхо-
дительным взглядом.
- Эскимосы живут на Севере, едят одну рыбу. Вы
смогли бы прожить с ними всю жизнь?
- Пожалуй, нет. Холод и рыбу не люблю.
- А мне не нужно другой жизни, чем как я жила.
Я все имела, что хотела.
- А как много вы хотели?
Она не отвечает. Отворачивается к окну. Я рад,
что она молчит, диспут и мне не нужен.
- Мент за дверью? - спрашивает тихо, одними
губами.
- Возможно,- отвечаю так же.
Она вскидывается всем телом, глаза - зеленые
звезды.
Вправду, переменчивы. Профилем в дверь. Губы
чуть дрожат, побелевшие пальцы сцеплены на вороте
халата, как на петле-удавке.
- Они думают, что все выгребли...- демонстра-
тивно громко,- шакалы! А шакалам - объедки!
А вы...
Это мне, и я сжимаюсь, я не хочу от нее грубости,
мне жаль ее, красивую, проигравшую, обреченную...
-...думаете, я не вижу, как вы меня жалеете!
Она хохочет мне в лицо, снова что-то случается
с ее красотой, я догадываюсь,- это потому, что смех
ее ненатурален. Однако же она вполне физиономи-
стка, и даже в такой ситуации остается женщиной.
Почувствовав мое разочарование, умолкает, и, кажет-
ся, сердита на себя. Незаурядная женщина, я уве-
рен, ей было много отпущено по рождению, возмож-
но, она догадывалась об этом. Не сумела распоря-
диться? Мне бы хотелось прочитать или просмотреть
ее жизнь: милая девочка с косой, красавица на выда-
нье, молодая женщина.., но пустое! Чужую жизнь
можно только условно реконструировать, заранее
предполагая неточности и неверности. Я оставляю
эту женщину для себя загадкой. Мне ее жаль. Но
я уважаю самоубийц, и потому моя жалость к ней
неоскорбительна.
- Уходите.
Я встаю, но она делает движение рукой, я остана-
вливаюсь.
- Дочку мою навестите. Скажите, что все в по-
рядке, что она по миру не пойдет. Овражья, четыр-
надцать.
- Сегодня же,- отвечаю.
- Морю привет.
- До свидания,- говорю и выхожу из палаты.
За дверью мой знакомый орел из органов и еще кто-
то почти такой же. Такой же остается, а мы вдвоем
идем по коридорам больницы.
- Не знал, что бывают палаты с решетками
в обыкновенных больницах.
- Разные больные бывают.
До выходной двери идем молча. У двери я остана-
вливаюсь.
- Скажите, что ее ждет?
Он разводит руками. Знаю я этот развод. Дескать,
наше дело - поймать, решает суд...
- Оставьте, - говорю, - я по делу не прохожу
и скоро уеду. Сколько?
Он усмехается. оглядываясь назад.
- Актинивная бабенка, если червонцем отделается,
значит везучая.
- А вам не приходит в голову, что это несправедливо?
Сыщик многозначителен.
- Если бы вы знали, что она наворочала по всему
