затем садился на край тротуара, отсиживался, потом шел до следующего угла.
Но, в общем, выжил...
Одновременно я нашел духовника; и действительно нашел, я его искал не
больше, чем я искал Христа. Я пошел в единственную нашу на всю Европу
патриаршъю церковь -- тогда, в 1931 году, нас было 50 человек всего, --
пришел к концу службы (долго искал церковь, она была в подвальном
помещении), мне встретился монах, священник, и меня поразило в нем что-то.
Знаете, есть присловье на Афоне, что нельзя бросить все на свете, если не
увидишь на лице хоть одного человека сияние вечной жизни... И вот он
поднимался из церкви, и я видел сияние вечной жизни. И я к нему подошел и
сказал: я не знаю, кто вы, но вы согласны быть моим духовником? Я с ним
связался до самой его смерти, и он действительно был очень большим
человеком: это единственный человек, которого я встретил в жизни, в ком была
такая мера свободы -- не произвола, а именно той евангельской свободы,
царственной свободы Евангелия. И он стал меня как-то такое обучать чему-то;
решив идти в монашество, я стал готовиться к этому. Ну, молился, постился,
делал все ошибки, какие только можно сделать в этом смысле.
- А именно?
- Постился до полусмерти, молился до того, что сводил всех с ума дома,
и т. д. Обыкновенно так и бывает, что все в доме делаются святыми, как
только кто-нибудь захочет карабкаться на небо, потому что все должны
терпеть, смиряться, все выносить от "подвижника". Помню, как-то я молился у
себя в комнате, в самом возвышенном духовном настроении, и бабушка отворила
дверь и сказала: "Морковку чистить!" Я вскочил на ноги, сказал: "Бабушка,
разве ты не видишь, что я молился?" Она ответила: "Я думала, что молиться --
это значит быть в общении с Богом и учиться любить. Вот морковка и нож".
Медицинский факультет я окончил к войне, в 1939 году. На Усекновение
главы Иоанна Крестителя я просил своего духовного отца принять мои
монашеские обеты: постригать меня было некогда, потому что оставалось пять
дней до ухода в армию. Я произнес монашеские обеты и отправился в армию, и
там пять лет я учился чему-то; по-моему, отличная была школа.
- Чему учился?
- Послушанию, например. Я поставил вопрос отцу Афанасию: вот я сейчас
иду в армию -- как я буду осуществлять свое монашество, и в частности
послушание? Он мне ответил; очень просто; считай, что каждый, кто дает тебе
приказ, говорит именем Божиим, и твори его не только внешне, но всем твоим
нутром; считай, что каждый больной, который потребует помощи, позовет, --
твой хозяин; служи ему, как купленный раб.
А затем -- прямо святоотеческая жизнь была. Капрал приходит, говорит:
нужны добровольцы копать траншею, ты доброволец. Вот первое: твоя воля
полностью отсекается и целиком поглощается мудрой и святой волей капрала.
Затем он тебе дает лопату, ведет в госпитальный двор, говорит: с севера на
юг копать ров. А ты знаешь, что офицер говорил копать с востока на запад. Но
тебе какое дело? Твое дело копать, и чувствуешь такую свободу, копаешь с
наслаждением: во-первых, чувствуешь себя добродетельным, а потом -- день
холодный и ясный, и гораздо приятнее рыть окоп под открытым небом, чем мыть
посуду на кухне. Копал три часа, и ров получился отличный. Приходит капрал,
говорит: дурень, осел и т. д., копать надо было с востока на запад. Я мог бы
ему сказать, что он сам сначала ошибся, но какое мне дело до того, что он
ошибался? Единственное, что меня касалось, это что теперь я должен копать в
другом направлении. Он велел мне засыпать ров, а засыпав, я стал бы,
вероятно, копать заново, но к тому времени он нашел другого "добровольца",
который получил свою долю.
Меня очень поразило тогда то чувство внутренней свободы, которое дает
абсурдное послушание, потому что если бы моя деятельность определялась
точкой приложения и если бы это было делом осмысленного послушания, я бы
сначала бился, чтобы доказать капралу, что надо копать в другом направлении,
и кончилось бы все карцером. Тут же просто потому, что я был совершенно
освобожден от чувства ответственности, вся жизнь была именно в том, что
можно было совершенно свободно отзываться на все и иметь внутреннюю свободу
для всего, а остальное была воля Божия, проявленная через чью-то ошибку.
Другие открытия, к тому же периоду относящиеся. Как-то вечером в
казарме я сидел и читал;
рядом со мной лежал карандаш вот такого размера, с одной стороны
подточенный, с другого конца подъеденный, и действительно соблазняться было
нечем: и вдруг краем глаза я увидел этот карандаш, и мне что-то сказало: ты
никогда больше за всю жизнь не сможешь сказать -- это мой карандаш, ты
отрекся от всего, чем ты имеешь право обладать... И (вам это, может быть,
покажется совершенным бредом, но всякий соблазн, всякое такое притяжение
есть своего рода бред) я два или три часа боролся, чтобы сказать: да, этот
карандаш не мой--и слава Богу!.. В течение некольких часов я сидел перед
этим огрызком карандаша с таким чувством, что я не знаю, что бы я дал, чтобы
иметь право сказать: это мой карандаш. Причем практически это был мой
карандаш, я им пользовался, я его грыз. И он не был мой, так что тогда я
почувствовал, что не иметь -- это одно, а быть свободным от предмета --
совершенно другое дело.
Еще одно наблюдение тех лет: что хвалят необязательно за дело и ругают
тоже необязательно по существу. В начале войны я был в военном госпитале, и
меня исключили из офицерского собрания. За что? За то, что мне досталась
больничная палата, в которой печка не действовала, и санитары отказались ее
чистить; я сбросил форму, вычистил печку и принес уголь. Мне за это товарищи
устроили скандал, что я "унижаю офицерское достоинство". Это пример ничем не
величественный, нелепый; и конечно, я был прав, потому что гораздо важнее,
чтобы печка грела больничную палату, чем все эти погонные вопросы. А в
других случаях хвалили, может быть, а я знал, что хвалят совершенно
напрасно. Помню -- коль уж до исповеди дошло, -- когда я еще был маленьким
мальчуганом, меня пригласили в один дом, и нас несколько человек играло в
мячик в столовой, и этим мячиком мы разбили какую-то вазу. После чего мы
притихли, и нас, я помню, мамаша моего товарища хвалила за то, что мы были
такие тихие, и что мы так прекрасно вели себя, и что я был таким примерным
гостем. Я потом драл домой с таким чувством -- как бы успеть сойти с
лестницы раньше, чем она вазу обнаружит. Так что вот вам второй пример:
хвалили и тихий я был, предельно тихий, только, к сожалению, до этого успел
вазу разбить.
На войне же была все-таки какая-то доля опасности, и поэтому сознание,
что ты действительно в руках Божиих, доходит иногда до очень большой меры.
Попутно делаешь всякого рода открытия: о том, что ты не такой замечательный,
что есть вещи гораздо важнее тебя; о том, что есть разные пласты в событиях.
Есть, скажем, пласт, на котором ты живешь, и тебе страшно, или какие-то еще
чувства одолевают тебя, а есть помимо этого еще каких-то два пласта: выше,
над тобой, -- воля Божия, Его видение истории, и ниже -- как течет
жизнь, не замечая событий, связанных с твоим существованием. Помню, как-то я
лежал на животе под обстрелом, в траве, и сначала жался крепко к земле,
потому что как-то неуютно было, а потом надоело жаться, и я стал смотреть:
трава была зеленая, небо голубое, и два муравья ползли и тащили соломинку, и
так было ясно, что вот я лежу и боюсь обстрела, а жизнь течет, трава
зеленеет, муравьи ползают, судьба целого мира длится, продолжается, как
будто человек тут ни при чем; и на самом деле он ни при чем, кроме того, что
портит все.
Ну, и потом очень простые вещи, которые вдруг делаются очень важными.
Знаете, когда дело доходит до жизни и смерти, некоторые вопросы совершенно
снимаются, и под знаком жизни и смерти проявляется новая иерархия ценностей:
ничтожные вещи приобретают какую-то значительность, потому что они
человечны, а некоторые большие вещи делаются безразличными, потому что они
не человечны. Скажем, я занимался хирургией, и, я помню, мне ясно было, что
сделать сложную операцию -- вопрос технический, а заняться больным -- вопрос
человеческий, и что этот момент самый важный и самый значительный, потому
что сделать хорошую техническую работу может всякий хороший техник, но вот
человеческий момент зависит от человека, а не от техники. Были, например,
умирающие; госпиталь был на 850 кроватей, так что было довольно много
тяжелых раненых, мы очень близко к фронту стояли; и я тогда, как правило,
проводил последние ночи с умирающими, в каком бы отделении они ни были.
Другие хирурги узнали, что почему-то у меня такая странная мысль, и поэтому
меня всегда предупреждали. Вот в этот момент технически вы совершенно не
нужны; ну, сидишь с человеком -- молодой, двадцати с небольшим лет, он
знает, что умирает, и не с кем поговорить. Причем не о жизни, не о смерти,
ни о чем таком, а о его ферме, о его жатве, о корове -- о всяких таких
вещах. И вот этот момент делается таким значительным, потому что такая
разруха, что это важно. И вот сидишь, потом человек заснет, а ты сидишь, и
изредка он просто щупает: ты тут или не тут? Если ты тут, можно дальше
спать, а то можно и умереть спокойно.
Или мелкие вещи; помню одного солдата, немца, -- попал в плен, был
ранен в руку, и старший хирург говорит: убери его палец (гноился). И, помню,
немец сказал тогда: "Я часовщик". Понимаете, часовщик, который потеряет
указательный палец, это уже конченый часовщик. Я тогда взял его в оборот,
три недели работал над его пальцем, и мой начальник смеялся надо мной,
говорил: "Что за дурь, ты в десять минут мог покончить со всем этим делом, а
ты возишься три недели -- для чего? Ведь война идет -- а ты возишься с
пальцем!" А я отвечал: да, война идет, и потому я вожусь с его пальцем,
потому что это настолько значительно, война, самая война, что его палец
играет колоссальную роль, потому что война кончится и он вернется в свой
город с пальцем или без пальца...
И вот этот контекст больших событий и очень мелких вещей и их
соотношение сыграли для меня большую роль -- может быть, это покажется
странно или смешно, но вот что я нашел тогда в жизни и свой масштаб в ней
нашел тоже, потому что выдающимся хирургом я никогда не был и больших
операций не делал, а вот это была жизнь, и именно глубокая жизнь взаимных
отношений.
Потом кончилась война и началась оккупация, я был во французском
Сопротивлении три года, потом снова в армии, а потом занимался медицинской
практикой до 1948 года...
- А что в Сопротивлении делали?
- Ничего не делал интересного; это самая, можно сказать, позорная вещь
в моей жизни, что я ни во время войны, ни во время Сопротивления ничего
никогда не сделал специально интересного или специально героического. Когда
меня демобилизовали, я решил вернуться в Париж и вернулся отчасти законно, а
отчасти незаконно. Законно в том отношении, что я вернулся с бумагами, а
незаконно потому, что я их сам написал. Было очень забавно. Мама и бабушка
эвакуировались в область Лимож, и когда меня демобилизовали, я
демобилизовался в лагерь РСХД в По -- надо было куда-то ехать. Я попал туда
и стал разыскивать маму и бабушку, я знал, что они где-то тут, до меня дошло
письмо, которое они мне писали месяца за три до этого, оно путешествовало по
всем армейским инстанциям. И я их обнаружил в маленькой деревне; мама была
больна, бабушка была немолода, и я решил, что мы все вернемся в Париж и
