Антоний Блум.
Без записок
"Новый мир", 1/1991, стр.212 и далее.
From: Дмитрий Корольков (gekkon@hotmail.com)
Антоний, Митрополит Сурожский. Без записок
Мы раскрываем страницы Евангелия, и наш ум вновь и вновь -- в
который раз!-- поражают слова Иисуса Христа: "Огонь пришел Я низвести на
землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!" Еще ранее сказано было о
Христе устами Иоанна Предтечи, что Он будет крестить -- огнем. Вот, значит,
как называется то, что дает Христос: огонь. Вера Христова -- вера огненная.
Таков критерий.
Но как может быть убедительной для неверующего мира весть об
огненной вере, если он, этот мир, не видит огненности в тех, кто называет
себя верующими? Где там огонь? Воздушные замки мечтательности на религиозные
темы, воздушные умствования и теоретизирования, мнения и суждения о вере.
Тепловатая вода набожных эмоций. Земляная тяжесть так называемого
православного быта (слово-то какое -- "быт"!). Вспыхнет на мгновение огонь,
озарит, согреет -- и снова погаснет. Но есть люди, в которых огонь горит, не
угасая ни на минуту, ощутимый в каждом их слове, в каждом взгляде. Огонь,
который нельзя подделать, когда его нет, но и нельзя скрыть, когда он
есть.
Живущий в Лондоне митрополит Антоний Блум, правящий иерарх Русской
Православной Церкви на Британских островах, -- человек острого и глубокого
ума, незаурядной одаренности. Важнее другое свойство, нечасто встречающееся
среди верующих и неверующих: безупречная интеллектуальная честность. Самые
благовидные соображения никогда не побудят его закруглить прямоту мысли. Он
твердо знает и не устает учить нас, что воображаемая встреча воображаемого
человека с воображаемым Богом -- это духовная погибель. Поэтому его слово
точно и предметно, абсолютно свободно от прикрас, тумана, благообразной
стилизации. Это не просто литературный стиль -- это стиль духовности. Стиль
православной аскетики, всегда осуждавшей и мечтательность, и фарисейские
словесные церемонии "смиренноглаголания". Уж у него-то ни слушатель, ни
читатель не наткнется на красоты слога во вкусе Порфирия Голо-влева.
Понятно, что к нему тянутся люди нашего столетия, уставшие и от наглой лжи,
и от застенчивой полуправды, и от имитаций под благочестивую старину. И
все-таки самые разные люди -- русские и англичане, от носителей православной
традиции до хиппи включительно -- не ощущали бы к его проповеди такого
безусловного доверия, если бы присутствие огня не было таким явственным.
Того огня, о котором говорил Христос. Проповедь -- это не всегда слова.
Помню, меня поразило в одной московской церкви, как после обедни сотни
верующих подходили к нему под благословение, и он успевал посмотреть в глаза
каждому -- каждому! -- таким огненно-сосредоточенным взглядом, словно во
всей вселенной только двое: этот человек -- и он.
Владыка Антоний Блум -- очень современный человек в лучшем смысле
этих слов, потому что он не уклонился от того, чтобы с полной внутренней
честностью перечувствовать и продумать опыт нашего времени. Потому что он
никогда не поддается соблазну -- уйти из реальности в, воображаемую старину.
Но, будучи нашим современником, он одновременно современник святых древних
времен, ибо духовные вопросы стоят для него с той же жгучей серьезностью, с
какой стояли для них. Те же самые вопросы.
Уже во времена святого Симеона Нового Богослова были люди, которые
полагали, что мера святости, некогда возможная, стала невозможной, а потому
приходится понизить требования к себе. Великий мистик XI века учил, что
такое мнение не просто ересь, а всем ересям ересь. Апостол Павел напоминает:
"Иисус Христос вчера, и сегодня, и вовеки". Это самое главное: христиане
всех времен -- современники друг другу потому, что они призваны быть
современниками Христа. Все в христианстве -- и вероучительные догматы, и
таинства, и обряды, и Церковь как таинство таинств -- должно быть
реальностью личного отношения к живому Христу. Христианин -- это тот, кто
ответил на слова Христа: -"Ты иди за Мною".
Об этом нам может рассказать владыка Антоний, потому что он, без
всяких метафор, вправду увидел живого Христа. И как увидел! из глубины боли,
протеста, озлобленности, делающих все набожные фразы былых времен
невыносимыми. Из той глубины, в которой человек не может принять ничего,
кроме Бога.
С. АВЕРИНЦЕВ.
- Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве.
- У меня очень мало воспоминаний детства; у меня почему-то не
задерживаются воспоминания. Отчасти потому, что очень многое наслоилось одно
на другое, как на иконах: за пятым слоем не всегда разберешь первый; а
отчасти потому, что я очень рано научился -- или меня научили,-- что, в
общем, твоя жизнь не представляет никакого интереса, интерес представляет
только то, для чего ты живешь. И поэтому я никогда не старался запоминать ни
события, ни последовательность их, раз это никакого отношения ни к чему не
имеет... Прав я или не прав, это дело другое, но так меня прошколили очень
рано. И поэтому у меня в воспоминаниях очень много пробелов.
Родился я случайно в Лозанне, в Швейцарии (19 июня 1914 года);
дед мой Скрябин, с материнской стороны, был русским консулом на Востоке, в
тогдашней Оттоманской империи, сначала в Турции, в Анатолии, а затем в той
части, которая теперь Греция, и мой отец встретился с этой семьей, потому
что тоже шел по дипломатической линии и был в Эрзеруме секретарем у моего
будущего деда. Дед мой был тогда уже в отставке и проводил время в Лозанне
(1912--1913 годы), отец же был в этот период назначен искусственно консулом
в Коломбо. Это было назначение, но туда никто не ездил, потому что там
ничего не происходило, и человека употребляли на что-нибудь другое,
полезное, но он числился в Коломбо. И вот чтобы отдохнуть от своих
коломбских трудов, они с моей матерью поехали в Швейцарию к ее отцу и моей
бабушке.
Бабушка, мать моей матери, родилась в Италии -- тогда это была Австрия;
она родилась в Триесте, но Триест в то время входил в Австро-Венгерскую
империю; про ее отца я знал только, что его звали Илья, потому что бабушка
была Ильинична; они были итальянцы. Мать моей бабушки позже стала
православной с именем Ксения; когда бабушка вышла замуж, ее мать уже была
вдова и уехала с ними в Россию.
Было их три сестры; старшая была умная, живая, энергичная (впоследствии
она была замужем за австрийцем) и до поздней старости осталась такой же; и
жертвенная была до конца. Она болела диабетом, и напоследок у нее случилась
гангрена, хотели оперировать, ей тогда было лет под восемьдесят, она сказала
-- нет, ей все равно умирать скоро, операция будет стоить денег, а эти
деньги она может оставить сестре; так она и умерла. Так это мужественно и
красиво. Младшая же бабушкина сестра была замужем за хорватом и крайне
несчастна.
Мой дед Скрябин был в Триесте русским консулом, познакомился с этой
семьей и решил жениться на бабушке, к большому негодованию ее семьи, потому
что замуж сначала следовало выдавать, конечно, старшую сестру, а бабушка
средняя была. И вот семнадцати лет она вышла замуж. Она была, наверное,
удивительно чистосердечная и наивная, потому что и в девяносто пять лет она
была удивительно наивна и чистосердечна. Она, например, не могла себе
представить, чтобы ей соврали; вы могли ей рассказать самую невозможную вещь
-- она на вас смотрела такими детскими, теплыми, доверчивыми глазами и
говорила: это правда?!
- Вы пробовали? В каких случаях? При необходимости?
- Конечно, пробовал. Без необходимости, а просто ей расскажешь
что-нибудь несосветимое, чтобы рассмешить ее, как анекдот рассказывают. Она
и я никогда не умели вовремя рассмеяться; когда нам рассказывали что-нибудь
смешное, мы всегда сидели и думали. Когда мама нам рассказывала что-нибудь
смешное, она нас сажала рядом на диван и говорила: я вам сейчас расскажу
что-то смешное, когда я вам подам знак, вы смейтесь, а потом будете
думать...
Дедушка решил учить ее русскому; дал ей грамматику и полное собрание
сочинений Тургенева, словарь и сказал: вот теперь читай и учись. И бабушка
действительно до конца своей жизни говорила тургеневским языком; она никогда
очень хорошо по-русски не говорила, но говорила языком Тургенева, и подбор
слов был такой.
- Вы, значит, еще и итальянец?
- Очень мало, я думаю; у меня такая реакция антиитальянская, они мне по
характеру совершенно не подходят. Вот страна, где я ни за что не хотел бы
жить; я ездил, когда был экзархом, в Италию, и всегда с таким чувством: Боже
мой! надо в Италию... У меня всегда было такое чувство, что Италия - это
опера в жизни: ничего реального. Мне не нравится итальянский язык, мне не
нравится их вечная возбужденность, драматичность, так что Италия, пожалуй,
из всех стран, которые я знаю, - последняя страна, где бы я поселился.
После свадьбы с дедушкой они приехали в Россию. Позже мой дед служил на
Востоке, а мама тогда была в Смольном и приехала на каникулы к родителям
(шесть дней на поезде из Петербурга до персидской границы, а потом на
лошадях до Эрзерума), где и познакомилась с моим отцом, который был
драгоманом, то есть, говоря по-русски, переводчиком в посольстве. Потом дед
кончил срок своей службы, и, как я сказал, они уехали в Швейцарию - моя мать
уже была замужем за моим отцом. А потом была война, и на войне погиб первый
бабушкин сын; потом, в 1915 году, умер Саша, композитор; к тому времени мы
сами - мои родители и я, с бабушкой же, - попали в Персию (отец был назначен
туда). Бабушка всегда была на буксире, она пассивная была, очень пассивная.
- А мать была, видимо, наоборот, очень интенсивная?
- Она интенсивная не была, она была энергичная, мужественная. Например,
она ездила с отцом по всем горам, ездила верхом хорошо, играла в теннис,
охотилась на кабана и на тигра - все это она могла делать. Другое дело, что
она совсем не была подготовлена к эмигрантской жизни, но она знала
французский, знала русский, знала немецкий, знала английский, и это,
конечно, ее спасло, потому что, когда мы приехали на Запад, время было
плохое, был 1921 год и была безработица, но тем не менее со знанием языка
можно было что-то получить; потом она научилась стучать на машинке,
научилась стенографии и работала уже всю жизнь.
Как отцовские предки попали в Россию, мне неясно; я знаю, что они в
петровское время из Северной Шотландии попали в Россию, там и осели. Мой дед
со стороны отца еще переписывался с двоюродной сестрой, жившей на
северо-западе Уэстерн-Хайлендс; она была уже старушка, жила одна, в
совершенном одиночестве, далеко от всего и, по-видимому, была мужественная
старушка. Единственный анекдот, который я о ней знаю, это из письма, где она
рассказывала деду, что ночью услышала, как кто-то лезет вверх по стене; она
посмотрела и увидела, что на второй этаж подымается по водосточной трубе
вор, взяла топор, подождала, чтобы он взялся за подоконник, отрубила ему
руки, закрыла окно и легла спать. И все это она таким естественным тоном
описывала - мол, вот какие бывают неприятности; когда живешь одна. Больше
всего меня поразило, что она могла закрыть окно и лечь спать; остальное -
его дело.
Жили они в Москве, дедушка был врачом, а отец учился дома с двумя
братьями и сестрой; причем дед требовал, чтобы они полдня говорили
по-русски, потому что естественно - местное наречие; а другие полдня - один
день по-латыни, другой день по-гречески сверх русского и одного иностранного
