языка, который надо было учить для аттестата зрелости, - это дома. Ну а
потом он поступил на математический, кончил и оттуда - в школу министерства
иностранных дел, дипломатическую школу, где проходили восточные языки и то,
что нужно было для дипломатической службы.
Отец рано начал ездить на Восток; еще семнадцати-восемнадцатилетним
юношей он ездил на Восток летом, во время каникул, верхом один через всю
Россию, Турцию - это считалось полезным. Про его братьев я ничего не знаю,
они оба умерли; один был расстрелян, другой умер, кажется, от аппендицита. А
сестра была замужем в Москве за одним из ранних большевиков; но я не знаю,
что с ней сталось, и не могу вспомнить фамилию; долго помнил, а теперь не
могу вспомнить. Вдруг бы оказалось, что кто-то еще существует: со стороны
отца у меня ведь никого нет...
Моя бабушка с папиной стороны была моей крестной; на крестинах не
присутствовала, только "числилась" - вообще это, думаю, не особенно всерьез
принималось, судя по тому, что никто из моих никогда в церковь не ходил до
того, как впоследствии я стал ходить и стал их "водить"; отец начал ходить
до меня, но это было уже значительно позже, после революции, конец 20-х -
начало 30-х годов.
В Лозанне в 1961 году я встретил священника, который меня крестил. Была
очень забавная встреча, потому что я приехал туда молодым епископом (молодым
по хиротонии), встретил его, говорю: -"Отец Константин, я так рад вас снова
повидать!" Он на меня посмотрел, говорит: -"Простите, вы, вероятно, путаете,
мы, по-моему, с вами не встречались". Я говорю: -"Отец Константин! Как вам
не стыдно, мы же с вами знакомы годами - и вы меня не узнаете?" - "Нет,
простите, не узнаю..." -- "Как же, вы же меня крестили!.." Ну, он пришел в
большое возбуждение, позвал своих прихожан, которые там были: смотрите,
говорит, я крестил архиерея!.. А в следующее воскресенье я был у него в
церкви, посередине церкви была книга, где записываются крестины, он мне
показал, говорит: - "Что же это значит, я вас крестил Андреем - почему же вы
теперь Антоний?" В общем, претензия, почему я переменил имя. А потом он
служил и читал Евангелие по-русски, и я не узнал, к сожалению, что это
русский язык был... Говорили мы с ним по - французски, служил он
по-гречески, а Евангелие в мою честь читал на русском языке, -- хорошо, что
кто-то мне подсказал: вы заметили, как он старался вас ублажить, как он
замечательно по-русски читает?.. Ну, я с осторожностью его поблагодарил.
Ну вот, месяца два после моего рожденья мы прожили с родителями в
Лозанне, а потом вернулись в Россию. Сначала жили в Москве, в теперешнем
скрябинском музее, а в 1915--1916 году мой отец был снова назначен на
Восток, и мы уехали в Персию. И там я провел вторую часть относительно
раннего детства, лет до семи.
Воспоминаний о Персии у меня ясных нет, только отрывочные. Я, скажем,
глазами сейчас вижу целый ряд мест, но я не мог бы сказать, где эти места.
Например, вижу большие городские ворота; это, может быть, Тегеран, может
быть, Тавриз, а может быть, и нет; почему-то мне сдается, что это Тегеран
или Тавриз. Затем мы очень много ездили, жили примерно в десяти разных
местах.
Потом у меня воспоминание (мне было лет, я думаю, пять-шесть), как мы
поселились недалеко, опять - таки, кажется, от Тегерана, в особняке,
окруженном большим садом. Мы ходили его смотреть. Это был довольно большой
дом, весь сад зарос и высох, и я помню, как я ходил и ногами волочил по
сухой траве, потому что мне нравился треск этой высохшей травы.
Помню, у меня был собственный баран и была собственная собака; собаку
разорвали другие уличные собаки, а барана разорвал чей-то пес, так что все
это было очень трагично. У барана были своеобразные привычки: он каждое утро
приходил в гостиную, зубами вынимал изо всех ваз цветы и их не ел, но клал
на стол рядом с вазой и потом ложился в кресло, откуда его большей частью
выгоняли; то есть в свое время всегда выгоняли, но с большим или меньшим
возмущением. Постепенно, знаете, все делается привычкой; в первый раз было
большое негодование, а потом просто очередное событие: надо согнать барана и
выставить вон...
Был осел, который, как все ослы, был упрям. И для того чтобы на нем
ездить, прежде всего приходилось охотиться, потому что у нас был большой
парк и осел, конечно, предпочитал пастись в парке, а не исполнять свои
ослиные обязанности. И мы выходили целой группой, ползали между деревьями,
окружали зверя, одни его пугали с одной стороны, он мчался в другую, на него
накидывались, и в конечном итоге после какого-нибудь часа или полутора часов
такой оживленной охоты осел бывал пойман и оседлан. Но этим не кончалось,
потому что он научился, что если до того, как на него наложат седло, он
падет наземь и начнет валяться на спине, то гораздо труднее будет его
оседлать. Местные персы его отучили от этого тем, что вместо русского
казачьего седла ему приделали персидское деревянное, и в первый же раз, как
он низвергся и повалился на спину, он мгновенно взлетел с воем, потому что
больно оказалось. Но и этим еще не кончалось, потому что у него были
принципы: если от него хотят одного, то надо делать другое, и поэтому если
вы хотели, чтобы он куда-то двигался, надо было его обмануть, будто вы
хотите, чтобы он не шел. И самым лучшим способом было воссесть очень высоко
на персидское кресло, поймать осла за хвост и потянуть его назад, и тогда он
быстро шел вперед. Вот воспоминание.
Еще у меня воспоминание о первой железной дороге. Была на всю Персию
одна железная дорога, приблизительно в пятнадцать километров длиной, между
не то Тегераном, не то Тавризом и местом, которое называлось Керманшах и
почиталось (почему - не помню) местом паломничества. И все шло замечательно,
когда ехали из Керманшаха в город, потому что дорога под гору шла. Но когда
поезд должен был тянуть вверх, он доходил до мостика, вот такого, с
горбинкой, и тогда все мужчины вылезали, и белые, европейцы, люди знатные,
шли рядом с поездом, а люди менее знатные толкали. И когда его протолкнут
через эту горбинку, можно было снова садиться в поезд и даже очень
благополучно доехать, что было, в общем, очень занимательно и большим
событием: ну подумайте - пятнадцать километров железной дороги!
Затем, когда мне было лет семь, я сделал первое великое открытие
из европейской культуры: первый раз в жизни видел автомобиль. Помню, бабушка
подвела меня к машине, поставила и сказала: "Когда ты был маленький, я тебя
научила, что за лошадью не стоят, потому что она может лягнуться; теперь
запомни: перед автомобилем не стоят, потому что он может пойти". Тогда
автомобили держались только на тормозах, и поэтому никогда не знаешь, пойдет
или не пойдет.
- Были у вас какие-нибудь гувернеры?
- В Персии была русская няня на первых порах; потом был период,
примерно с 1918 по 1920 год, когда никого не было - бабушка, мама; были
разные персы, которые научили ездить верхом на осле и подобным вещам. Из
культурной жизни ничего не могу сказать, потому что не помню, в общем,
ничего. Было блаженное время - в школу не ходил, ничему меня не учили,
"развивали", как бабушка говорила. Бабушка у меня была замечательная; она
страшно много мне вслух читала, так что я не по возрасту много "читал" в
первые годы: "Жизнь животных" Брема, три-четыре тома, все детские книги -
можете сами себе представить. Бабушка могла читать часами и часами, а я мог
слушать часами и часами. Я лежал на животе, рисовал или просто сидел и
слушал. И она умела читать; во-первых, она читала красиво и хорошо,
во-вторых, она умела сделать паузу в те моменты, когда надо было дать время
как-то реагировать; периодически она переставала читать, мы ходили гулять, и
она затевала разговоры, о чем мы читали: нравственные оценки, чтобы это
дошло до меня не как развлечение, а как вклад, и это было очень ценно, я
думаю.
В 1920 году мы начали двигаться из Персии вон: перемена правительства,
передача посольства и т. д. Отец остался, а мать, бабушка и я, мы пустились
в дорогу куда-то на запад. У нас был дипломатический паспорт на Англию, куда
мы так никогда и не доехали; вернее, доехали, но уже значительно позже, в
1949 году. И вот отчасти верхом, отчасти в коляске проехали по северу Персии
глубокой зимой, под конвоем разбойников, потому что это было самое верное
дело. В Персии в то время можно было ездить под двумя конвоями: или
разбойников, или персидских солдат. И самое неверное дело был конвой
персидских солдат, потому что они непременно вас ограбят, но вы на них
жаловаться не можете: как же так? мы же их и не думали грабить! мы же их
защищали! кто-то на них напал, но мы не знаем, наверное, переодетые!.. Если
показывались разбойники, конвой сразу исчезал: зачем же солдаты будут
драться, рисковать жизнью, чтобы их еще самих ограбили? А с разбойниками
было гораздо вернее: они либо охраняли вас, либо просто грабили.
Ну вот, под конвоем разбойников мы и проехали весь север Персии,
перевалили через Курдистан. Сели на баржу, проехали мимо земного рая: еще до
этой войны там показывали земной рай и дерево Добра и Зла -- там, где Тигр и
Евфрат соединяются. Это замечательная картина: Евфрат широкий, синий, а Тигр
быстрый, и воды его красные, и он врезается в Евфрат, и несколько сот метров
еще видно в синих водах Евфрата струю красных вод Тигра... И вот там
довольно большая поляна в темном лесу и посреди поляны огражденное
решеточкой маленькое иссохшее деревце: вы же понимаете, что оно, конечно,
высохло с тех пор... Оно все увешано маленькими тряпочками: на Востоке в то
время, не знаю, как теперь, когда вы проходили мимо какого-нибудь
святого места, то отрывали лоскут одежды и привешивали к дереву или к кусту
или, если нельзя было это сделать, клали камень, и получались такие груды. И
тем это деревце стояло; оно чуть не потерпело крушение, потому что во время
второй мировой войны американские солдаты его вырыли, погрузили на джип и
собирались уже везти в Америку: дерево Добра и Зла. -- это же куда
интереснее, чем перевезти какой-нибудь готический собор, все-таки гораздо
старее. И местное население их окружило и не дало джипу двигаться, пока
командование не было предупреждено и их не заставили врыть обратно дерево
Добра и Зла. Так что оно еще, вероятно, там и стоит...
В этот период я в первый и в последний раз курил. На пути было
удивительно голодно и еще более, может быть, скучно, и я все ныл, чтобы мне
что-нибудь дали съесть, чтобы скоротать время. А есть было нечего, и моя
мать пробовала отвлечь мое внимание папиросой. В течение недели я пробовал
курить, пососал одну папиросу, пососал другую, пососал третью, но понял, что
папироса - это чистый обман, что это не пища и не развлечение, и на этом
кончилась моя карьера курильщика. Потом тоже не курил, но совсем не из
добродетельных соображений, а мне говорили, что вот закуришь, как все, а я
не хотел быть как все; после говорили, что когда попадешь в анатомический
театр, закуришь, потому что иначе никто не выдерживает, и я решил - умру, но
не закурю; говорили, что когда попаду в армию, закурю, но так и не закурил.
Так мы доехали до Басры, и так как в то время в океане были мины, то
самый короткий путь на запад был от Басры в Индию, и мы проехали на восток,
к Индии; там прожили с месяц, и единственное, что я помню, это красный цвет
бомбейских зданий, это высокие башни, куда персы складывают своих усопших,
