охаживавших ее подруг сняла плащ и ровно в 12:00 постучала в дверь
замдиректора по оргвопросам. Первым, кого она увидала внутри, -- был Давид;
"Подождите за дверью, Глебова." -- холодно сказал он. Таня спокойно кивнула
и вышла -- и стремглав бросилась в ближайший туалет, где ее вырвало. Стоя
около раковины и умываясь, она увидела в зеркале, как дверь за ее спиной с
грохотом отмахнула в сторону и в туалет на всех парах влетел Бегемот.
"Танька, -- ужаснулся он, -- ты чего здесь стоишь? Тебе ж к замдиректора
надо!" "Т-т-т ... -- танин подбородок почему-то заходил ходуном, -- Ф-ф-ф!"
"Что? -- вытаращил глаза Бегемот, -- Ты чего, мать, совсем рехнулась?" Но
Таня не отвечала: громко рассмеявшись, она зарыдала -- с ней случилась
истерика.
Что произошло в кабинете замдиректора и как, находясь в Архангельске,
Давид прослышал о случившемся, Таня не узнала никогда. Он только
обмолвился, что Хамазюк оказался страшно зол на Кумысникову ("Изгадила все
дело, дура!") и что это обстоятельство ему, Давиду, сильно помогло. А когда
Таня, наконец, встретила своего спасителя наедине (в его кабинете, вечером
того же дня) -- тот был заметно пьян и до крайности раздражен (но не на
нее, а вообще), из чего она сделала вывод, что ему пришлось
товарища-полковника угощать.
Так или иначе, но, начиная с этого момента, неприятности пошли на
убыль семимильными шагами. В Институте скандал уладился за два дня: Давид
сумел переквалифицировать танины действия из уголовно-политических в
антиобщественные. Ну как, если бы они с Ж.Кумысниковой подрались на рынке,
а не при исполнении той служебных обязанностей. И как Давиду такие дела
удавалось проворачивать?! (Глупый Бегемот даже стал капать, что это
подозрительно -- уж не кэгэбэшник ли он скрытый?... Да только Таня знала,
что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой
историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом! Но все равно она
чувствовала себя виноватой -- и, как провинившаяся собака, заискивающе
вертела хвостом, подскуливала и тыкалась в его руки мокрым холодным носом
...
Остальное уладилось как бы само собой. Ж.Кумысникова из милиции свое
заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову
простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних
переговоров (Таня -- райком -- Министерство Культуры РСФСР) все до одной
картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с
десяток зарубил, зараза, включая одну танину любимую -- "Дачу для Зобицкой"
... ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались
институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя
сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно
смотрела в окно, -- в результате чего из комсомола вылетела. Ну, и плевать
-- она на дипломатическую работу не собиралась.
Единственная проблема возникла с Иваном -- неожиданно
заинтересовавшимся, почему зам. директора по науке член.-корр. Фельдман
стал спасать м.н.с. б./с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных
фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился таниным объяснением,
что, "видно, хороший человек -- Фельдман, раз за правду вступился". Таня
считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой -- однако
предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было
невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте.
Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с.
Глебовой, появившийся через неделю на доске объявлений возле отдела кадров.
Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному
бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что,
несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и
несвободу, жизнь всех людей -- счастлива и удивительна. Да, именно всех
людей, всех людей на свете! -- ибо ее собственная, отдельная мера счастья
не делала Таню счастливой вполне.
В тот день ей исполнялось двадцать три года.
* * *
Таня села на постели и подогнула колени под подбородок: Господи,
почему она не может спать? Что сейчас -- ночь, утро?... Почему задернуты
шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол
-- где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа,
она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что?
Несколько секунд Таня простояла в нерешительности ... нет, забыла.
Ну, и Бог с ним ...
Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную,
включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым
радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в
букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках
... Сколько сил ушло на обустройство дома -- а Малыш так ни разу и не
посмотрел. На что это все теперь? "Съеду. -- с озлоблением подумала она, --
В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила."
"А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его так защищала, да
лелеела?"
Танины воспоминания. Часть 5
Первым -- под влиянием жизни с Иваном -- изменился танин стиль
рисования.
Прежде всего, рисовать она стала лучше -- и не только за счет
естественного прогресса, но также и потому, что Иван указывал ей ошибки. В
этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом
ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: "Положи здесь тень погуще."
Его советам Таня следовала беспрекословно -- ни разу не ошибся. Жаль, что
сам не рисовал, -- когда она смотрела его старые картинки, так только
расстраивалась.
А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог -- так как мыслил
категориями "правильно -- неправильно", а не "хорошо -- плохо". Здесь уже
не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом,
да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за
картинку просить, если объявлялся покупатель).
Но прогресс ее как художника -- это одно, а изменившаяся тематика --
совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это
заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки
и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту -- роли не
играло (наверно к месту, иначе бы Иван заметил) ... но почему она вдруг
захотела рисовать лестницы? Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман
и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних
лестниц, -- и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю
Генриховичу на прием записывайся!
А вот пейзажей она стала рисовать намного меньше -- особенно, без
домов: стало неинтересно. Церкви -- тоже неинтересно. Интереснее всего были
старые московские дома -- совсем старые: развалюхи с галерейками и
мезонинами ... Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно
для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией -- не было. Но
самыми интересными оставались -- лестницы.
Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто
измениться с возрастом?
А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая
Женщина. Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день
рожденья -- последний день рождения перед вторым разводом. Гости уже ушли,
посуда была вымыта, Андрюшка и Иван -- уложены спать. Погасив свет и открыв
окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. "Ну что -- осталась,
наконец, одна?" -- спросил ее кто-то изнутри. "Ты кто? -- удивилась Таня,
-- я тебя знаю?" "Знаешь. -- отвечал голос, -- Я -- это ты. Ну, иди спать,
чего сидеть без смысла ..." С усилием встав, Таня поплелась в ванную.
Голос лгал -- Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею
она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические
минуты) перехватывала бразды правления таниным телом и такое творила, что
последствия удавалось расхлебать далеко не всегда. Иногда Другая Женщина
уезжала куда-то и отсутствовала подолгу -- по два-три месяца -- но, в конце
концов, неминуемо возвращалась домой. Таня не говорила о ней никому. Да и
некому: Давида с ней уже не было, а Игорь Генрихович умер полгода тому
назад. А другим рассказать, так не поверят, скажут -- с ума сошла,
раздвоение личности. Какая чушь! ... неужто непонятно, что Другая Женщина
не сама по себе в таниной голове завелась, а от Ивана переселилась?
(Недаром она его так хорошо знала -- можно сказать, насквозь видела ...) А
иногда Тане казалось, что это игра такая, ею же и придуманная, -- чтоб
можно было хоть с кем-нибудь откровенно поговорить, помимо самой себя.
То, что у Ивана кто-то появился, Тане сообщила как раз Другая Женщина.
Таня-то по наивности подумала, что это у него обострение начинается, и
запаниковала: почти семь лет не было -- с того случая после их свадьбы. А
тут стал приходить с работы поздно и какой-то смурной, что делал --
вразумительно объяснить затруднялся. Заподозрить супружескую измену Таня не
могла, ибо считала его чем-то средним между сыном и собственностью: она его
подобрала, выходила -- можно сказать, родила заново ... Он даже потолстел
немного на ее готовке! А теперь подумайте: разве может вам изменить ваш
сын? Или ваш дом?
Но Другую Женщину не проведешь -- жаль только, что Таня ее не слушала.
А с другой стороны, может, и хорошо, что не слушала: в таких случаях
сделать все равно ничего нельзя -- только скандалы бы пошли.
Последний день их семейной жизни начался, как обычно: Таня приготовила
завтрак на троих, отправила Андрюшку в школу и даже успела постирать, пока
Иван собирался. Потом они поехали в Институт и расстались в вестибюле,
договорившись вечером друг друга не ждать: кто первым освободится, тот
первым домой и едет (Андрюшку иа школы забирала танина мама). В тот раз
Таня засиделась до половины девятого -- Плискин попросил церковь с
Кривоколенного дорисовать, и, когда пришла домой, то Андрюшка уже ложился
спать -- Иван накормил его приготовленным тещей ужином. Первым, что ей
бросилось в глаза, был букет желтых роз на столе в гостиной (она же
супружеская спальня, она же студия). "Чего это он?" -- удивилась Таня и
пошла говорить сыну спокойной ночи. Когда она вышла из андрюшкиной комнаты,
Иван стоял, странно понурившись, у стола с розами -- у Тани нехорошо
защемило сердце. "Что случилось? -- спросила она со страхом и указала на
букет, -- По какому случаю?" Иван посмотрел на нее со слезами на глазах и
коротко сказал: "Я ухожу."
Они проговорили всю ночь. Таня будто оледенела: смотрела в сторону и
отвечала на вопросы только со второго раза; Иван три раза начинал плакать.
Но, вместе с тем, оставался тверд, как скала, -- она не ожидала в нем такой
силы. О том, как будут расставаться, договорились так: Таня утром уходит на
работу, а когда возвращается -- его уже нет. Они легли спать около пяти
утра, причем Иван -- отдельно от нее, на полу ... боялся, что она его
изнасилует, что ли? Утром следующего дня Таня разбудила его, как
договорились, за две минуты до своего ухода в Институт.
Этот день навсегда остался самым страшным днем ее жизни -- много хуже,
чем тот, когда отменилась выставка. Ко всему прочему, от недосыпа она
чувствовала себя ужасно физически: года ее были не те -- по ночам отношения
выяснять. И все время в подсознании теплилась сумасшедшая надежда: приходит
она домой, а Иван на диване сидит -- в последний момент решил-таки
остаться. Как Таня себя за глупость не ругала, а все ж в глубине души
надеялась. И точно: входит вечером в квартиру и первое, что видит, --
единственные ивановы теплые ботинки посреди прихожей. У Тани перехватило
дыхание и закружилась голова ... а тут, как на зло, телефон звонит. Слабой
рукой она сняла трубку (аппарат висел на стене в прихожей) и услыхала голос
мужа: "Танюш, я у тебя ботинки забыл. -- сказал Иван извиняющимся тоном, --
Надо же, глупость какая, в тапочках в такси сел." "Я принесу их завтра в
