дурой была: влюбилась по уши, чуть в обмороки не падала -- а не смогла
уложить его в постель! Таня работала тогда в маленькой
архитектурно-реставрационной конторе и одновременно училась на вечернем --
времени не хватало катастрофически. И при всем при том: специально
вскакивала каждое утро на четверть часа раньше, припиралась на работу и
ждала, пока примчится Колька на своем мотоцикле!... Он всегда приезжал
минут за десять до начала рабочего дня: говорил, что движение не такое
сильное, -- вот она и старалась ... Однако ничего из этих утренних
тет-а-тетов не получалось: буркнут друг другу здрасьте и засядут за работу,
как хомяки за семечки. Колькин стол располагался позади таниного, и та
кожей спины чувствовала присутствие своего возлюбленного. Хуже того: как
только с улицы доносился звук приближавшегося мотоцикла (комната, где они
сидели, находилась на первом этаже), ее сердце поднималось к горлу и
оставалось там, пока не приходили остальные сослуживцы. Потом текучка дня
засасывала Таню, и она на время забывала о своих переживаниях -- до тех
пор, пока не кончался рабочий день и Колька, одев свою кожаную тужурку, не
направлялся к выходу. И тогда ее волной захлестывало отчаяние, ибо он
уходил от нее в Неизвестный Мир Других Девушек -- более симпатичных лицом и
с намного большей, чем у нее, грудью! Господи, ну не дура ли?...
А потом была та командировка, где она познакомилась с Давидом.
Странно, ее почему-то всегда тянуло к евреям -- она даже подсчитала
один раз: из восемнадцати любовников, включая двух мужей, -- семь евреев.
Больше одной трети -- действительно, избранный народ! А может, это их
тянуло к ней. Один из любовников-неевреев неприязненно объяснял этот
феномен ее похотливостью: евреи -- люди восточные, вот их на развратных и
тянет. Чушь! Восточных людей тянет на блондинок, а она -- темная шатенка
... и вообще, на кожу смуглая. Ну, так или иначе, а первым ее любовником
был как раз еврей. Да еще на двадцать пять лет ее старше. В ту командировку
они поехали втроем: Таня, ее начальник со странной фамилией Желнораго и
Давид Фельдман -- представитель Института Реставрации. Как только она
увидела его за два дня до отъезда, так сразу что-то опустилось внизу ее
живота -- она тогда не поняла, что это значит. У Тани с детства на все
события и эмоции были свои физиологическии реакции: расстроена чем-то --
тошнит, скучно -- икает, устала -- голова болит с затылка, жалеет
кого-нибудь -- скулы сводит, будто лимонами объелась. Однако чувство внизу
живота не случалось с ней до этого ни разу. Лишь испытав его еще раз (через
полгода, совсем с другим мужчиной), Таня поняла, что это ей знак такой:
человек этот, если захочет, станет ее любовником. Кстати сказать, с
Колькой, своей первой любовью, она ничего такого не чувствовала -- а вот с
Малышом ощутила с самой первой секунды.
Как и все командировки, эта начиналась с неприятного: путешествия на
поезде. Встретились они прямо в купе и сразу легли спать: последний день
перед отъездом прошел в изматывающих хлопотах. Утром тоже торопились: поезд
приходил на их станцию в семь утра. Выгрузив багаж и сложив его пирамидой
Хеопса на привокзальной площади, Давид и Желнораго минут сорок спорили об
интригах неведомого Хрипловича: убивали время до открытия исполкома. Потом
Желнораго поплелся к начальству просить машину, а Давид пошел разузнавать
насчет "нулевого", как он выразился, варианта -- автобуса. Таню оставили
сторожить вещи. Желнораго вернулся ни с чем: машину не дали, и они влились
в неопрятно колыхавшуюся толпу вокруг автобусной станции. Во время штурма
автобуса Таню отнесло в сторону от своих, а через полчаса дороги чуть не
стошнило, от жары и духоты, на притиравшего ее к стенке отвратительного
мужика. Лишь поняв, чем рискует, тот ослабил напор, и она выжила.
Автобус пришел на место лишь к полудню, и, навьюченные барахлом, они
потащились в Дом колхозника -- места были забронированы заранее. Желнораго
и Давида поселили порознь с какими-то посторонними людьми, а Тане
(нечаянная радость!) достался одиночный люкс. Впрочем, "люксом" номер этот
назывался условно: просто комната с двуспальной кроватью. Потом они пошли
смотреть церковь, из-за которой приехали, и Давид целый час рассказывал,
почему его отдел так ею интересуется. Именно тогда Таня обратила внимание
на его губы: довольно полные, розовые и, неожиданно для мужчины, -- в форме
сердечка. Слушая вполуха давидовы объяснения, она очень хотела коснуться
этих губ кончиками пальцев.
Потом они все вместе отправились в поссовет за ключами, а оттуда (в
расширенном составе, включая секретаря) -- за слесарем Мишкой, ибо ключи не
нашлись. Мишка был в отгулах по причине запоя, но из уважения к
реставрационной науке отрезвел и возжелал исполнить свой гражданский долг
-- каковой заключался, как выяснилось, в срывании замка ломом. Внутри
церкви слесарь неотрывно таскался за Таней, назойливо предлагался в
экскурсоводы и все норовил потрогать -- пока еще только за руку. Та видела,
как у Давида краснеет лицо, и на всякий случай приготовилась разнимать
глупых мужчин. Но тут, к счастью, пришла слесарева жена -- пронзив взглядом
заезжую обольстительницу, она замысловато выматерилась в адрес городских и
увела своего законного.
Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать
в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало
командировки. "Когда начнем?" -- спросила Таня; "После окончания рабочего
дня, в пять сорок пять." -- невнятно прохрипел педантичный Желнораго,
давясь переперченными щами.
После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и
отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла очень интересный пруд --
поверхность воды была покрыта желтыми осенними листьями. И только она
расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала
плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды ... Господи, это
было так красиво, что у Тани затряслись руки. Три часа просидела она у
пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе
девять бесплатных обедов и персональное прозвище -- "Утильда". (В конце
командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила
себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная
внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа -- но тут Таня
перемудрила со светом, и получилось не очень.
Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная
красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Быстро
приняв душ (чтобы окончательно смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня
поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось
похвастаться -- однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули.
В номере было тепло, под спиной -- мягкая подушка. Вся жизнь лежала
перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она
никогда не говорила "живопись") будет ее единственным верным спутником на
всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем
остальным спутникам -- за оставшуюся ей жизнь -- она, хотя бы по разу, да
изменит.
В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида:
надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с
отеческой гордостью сказал: "Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая."
-- то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и
сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у
всех опытных расейских путешественников, у них имелась кое-какая посуда --
Таня накрыла на стол.
То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было
просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он
продемонстрировал это в классическом стиле -- пройдя за сорок минут все три
стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их
конторы. Сначала он стал фриволен и игрив -- пьяница на этом этапе своего
падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и
предложил Давиду побоксировать, однако тот, не принимая ситуацию всерьез,
безмятежно отказался (как выяснилось потом, они с Желнораго знали друг
друга еще по Архитектурному Институту). И, наконец, несчастный танин
начальник преобразился из "льва" в "свинью", столкнув свою тарелку на пол и
поскользнувшись на ее содержимом.
Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на
тумбочке показывал девять -- вечер только начинался.
Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к
церкви и показал интересный подвал, обнаруженный им и Желнораго, пока она
рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она
взяла его за руку -- и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале
они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто
пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт,
Давид неожиданно расхохотался -- но не объяснил, что здесь смешного, а
только непонятно заметил: "Так меня, девочка, так меня, доктора наук!" (она
потом догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Они
вылезли из подвала наружу.
Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, шедшим из труб некоторых
домов (к вечеру стало прохладно -- стоял сентябрь). Тускло светились окна,
на улицах села не было ни души. "Полезли в колхозный сад за яблоками." --
неожиданно предложил Давид; "Давайте!" -- с энтузиазмом согласилась Таня
(она все еще была с ним на "вы").
Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем
правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой
беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не
оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь
по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также
отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и
застряла на самой верхушке. Короче говоря, когда они оказались внутри
ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла
невообразимая -- собаки, и те не лаяли. "Не шумите! -- прошипела Таня
Давиду, возившемуся у соседнего дерева, -- Что же вы такой неуклюжий!"
Она складывала яблоки за пазуху -- те приятно холодили разгоряченное
тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит уже
совсем близко -- у той же самой яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его,
она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил ... и вдруг ей до
смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. "Ты похожа на
'Леопарда'." -- тихо сказал он; "На какого леопарда? " -- не поняла Таня;
"На 'Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан' с картины Руссо. -- пояснил
Давид, -- Такая же загадочная с примесью бессмысленности." "Это почему же я
бессмысленная?" -- обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней
и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него ...
и тут он, наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла,
а он обнял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз ... и еще ... Таня
погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами его губ --
оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а
потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. "Оставим яблоки в
моем номере?" -- не то предложила сама, не то спросила у него Таня. Давид
ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они
перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до Дома колхозника. Когда
они поднялись на второй этаж и подошли к двери люкса, ее колотила такая
сильная дрожь, что трудно было попасть ключом в замочную скважину. Давид
накрыл ее пальцы ладонью, и ключ вставился -- они вошли в комнату. Таня, не
зажигая света, сняла куртку и бросила ее в кресло, а потом повернулась к
нему лицом. И тогда Давид обнял ее и поцеловал так сильно, что у нее
