Рембо и т. п.) и принять новые нормы - нормы психопедагогики,
фрейдизма и т.д. Одним словом, это еще незрелый миф.
Итак, у каждого мифа есть своя история и своя география,
причем первая является признаком второй, поскольку миф созревает
по мере своего распространения. У меня не было возможности по-
настоящему исследовать социальную географию мифов. Однако, если
прибегнуть к лингвистической терминологии, вполне можно
вычертить изоглоссы мифа, то есть линии, ограничивающие
социальную сферу его бытования. Поскольку эта сфера изменчива,
лучше говорить о волнах внедрения мифа. Так, миф о Мину Друэ
распространялся по крайней мере тремя волнами: 1) "Экспресс", 2)
"Пари- Матч", "Эль"; 3) "Франс-Суар". Положение некоторых мифов
неустойчиво: неясно, смогут ли они проникнуть в большую прессу,
в загородные особняки рантье, в парикмахерские салоны, в метро;
описание социальной географии мифа будет затруднительно до тех
пор, пока у нас не появится социологический анализ прессы [25].
Тем не менее, можно сказать, что место для такой географии уже
отведено.
Хотя мы не можем в настоящее время определить диалектные
формы буржуазных мифов, все же мы можем описать в общих чертах
их риторические формы. Мод РИТОРИКОЙ в данном случае следует
понимать совокупность застывших, упорядоченных и устойчивых
фигур, которые обусловливают разнообразие означающих мифа. Эти
фигуры как бы прозрачны, в том смысле, что не нарушают
пластичности означающего; однако они уже в достаточной мере
концептуализированы и легко приспосабливаются к исторической
репрезентации внешнего мира (совершенно так же, как классическая
риторика обеспечивает аристотелевскую репрезентацию мифа). С
помощью риторических средств буржуазные мифы дают общую
перспективу ПСЕВДОФИЗИСА, определяющего мечту современного
буржуазного мира. Рассмотрим основные риторические фигуры.
1. ПРИВИВКА. Я уже приводил примеры этой очень
распространенной фигуры, которая заключается в том, что
признаются второстепенными недостатки какого-либо классового
института, чтобы тем самым лучше замаскировать его основной
порок. Происходит иммунизация коллективного сознаний с помощью
небольшой прививки официально признанного недостатка, таким
образом предотвращается возникновение и широкое распространение
деятельности, направленной на ниспровержение существующих
порядков. Еще сто лет тому назад такой ЛИБЕРАЛЬНЫЙ образ
действии был бы невозможен; в то время защитники буржуазного
блага не шли ни на какие уступки, занимая жесткую позицию.
Однако с тех пор их позиция стала намного более гибкой; теперь
буржуазия уже не колеблясь допускает существование некоторых
локальных очагов разрушительной деятельности: авангард, детская
иррациональность и т.п.; она установила для себя хорошо
сбалансированный экономический порядок; как и во всяком
порядочном акционерном обществе небольшой пай юридически (но не
фактически) приравнивается к большому паю.
2. ЛИШЕНИЕ ИСТОРИИ. Миф лишает предмет, о котором он
повествует, всякой историчности [26]. История в мифе испаряется,
играя роль некоей идеальной прислуги: она все заранее
приготовляет, приносит, раскладывает и тихо исчезает, когда
приходит хозяин, которому остается лишь наслаждаться, не
спрашивая, откуда взялась вся эта красота. Вернее было бы
сказать, что она возникает из вечности, в любое время является
готовенькой для потребления человеком-буржуа; так, Испания, если
верить Голубому Гиду, искони была предназначена для туристов, а
"туземцы" придумали когда-то свои танцы, дабы доставить
экзотическое удовольствие современным буржуа. Понятно, от чего
помогает избавиться эта удачная риторическая фигура: от
детерминизма и от свободы. Ничто не производится, ничто не
выбирается, остается лишь обладать этими новенькими вещами, в
которых нет ни малейшего следа их происхождения или отбора. Это
чудесное испарение истории есть одна из форм концепта, общего
всем буржуазным мифам - концепта "безответственность человека".
3. ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ. Мелкий буржуа - это такой человек,
который не в состоянии вообразить себе Другого [27]. Если перед
ним возникает другой, буржуа словно слепнет, не замечает или
отрицает его или же уподобляет его себе. В мелкобуржуазном
универсуме всякое сопоставление носит характер реверберации, все
другое объявляется тем же самым. Театры, суды, все места, где
есть опасность столкнуться с Другим, становятся зеркалами. Ведь
Другой - это скандал, угрожающий нашей сущности. Существование
таких людей, как Доминичи или Жерар Дюприе, может получить
социальное оправдание лишь в том случае, когда предварительно
они приведены к состоянию миниатюрных копий председателя Суда
присяжных или Генерального Прокурора; такова цена, которую им
приходится платить, чтобы быть осужденными по всем правилам, ибо
Правосудие заключается в операции взвешивания, но на чаши весов
можно класть лишь то, что подобно друг другу. В сознании любого
мелкого буржуа есть миниатюрные копии хулигана, отцеубийцы,
гомосексуалиста и т.д., судьи периодически извлекают их из своей
головы, сажают на скамью подсудимых, делают им внушение и осуж
дают. Судят всегда только себе подобных, но СБИВШИХСЯ С ПУТИ;
ведь вопрос заключается в том, какой путь человек выбирает, а не
в том, какова его природа, ибо ТАК УЖ УСТРОЕН ЧЕЛОВЕК. Иногда,
хотя и редко, оказывается, что Другого нельзя подвести ни под
какую аналогию, и не потому, что нас неожиданно начинает мучить
совесть, а потому что ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ противится этому: у одного
кожа черная, а не белая, другой пьет грушевый сок, а не ПЕРНО. А
как ассимилировать негра, русского? Здесь-то и приходит на
помощь еще одна фигура: экзотичность. Другой становится всего
лишь вещью, зрелищем, гиньолем, его отодвигают на периферию
человечества и он уже не может представлять опасности для нашего
домашнего очага. Эта фигура особенно характерна для
мелкобуржуазного сознания, поскольку мелкий буржуа не в
состоянии вжиться в Другого, но может по крайней мере отвести
ему какое-то место в этом мире. Это и называется либерализмом,
который есть не что иное, как своеобразное интеллектуальное
хозяйство, где каждой вещи отведено свое место. Мелкая буржуазия
не либеральна (именно в ее среде зарождается фашизм,
используемый потом крупной буржуазией), она лишь с опозданием
следует по тому пути, по которому идет крупная буржуазия.
4. ТАВТОЛОГИЯ. Знаю, что это слово довольно неблагозвучно.
Но и сам предмет не менее безобразен. Тавтология - это такой
оборот речи, когда нечто определяется через то же самое ("Театр
- это театр"). В ней можно видеть один из магических способов
действия, описанных Сартром в его "Очерке теории эмоций". Мы
спасаемся, укрываемся в тавтологии совершенно так же, как укры
ваемся в чувстве испуга, негодования или скорби в тех случаях,
когда не в состоянии произнести ни слова; эту внезапную нехватку
языковых средств мы, однако, - магическим образом склонны
объяснять природной сопротивляемостью самих предметов. В
тавтологии совершается двойное убийство: вы уничтожаете
рациональность, поскольку не можете с ней справиться, и вы
убиваете язык, потому что он подводит вас. Тавтология - это
потеря памяти в нужный момент, спасительная афазия, это смерть
или, если угодно, комедия - "предъявление" возмущенной
реальностью своих ПРАВ по отношению к языку. Магическая
тавтология, разумеется, может опираться лишь на авторитарные
аргументы, например, родители, доведенные до отчаяния
постоянными расспросами ребенка, могут ответить ему: "это так,
ПОТОМУ ЧТО ЭТО ТАК" или еще лучше: "ПОТОМУ ЧТО ПОТОМУ". Прибегая
к магическому действию, они ведут себя постыдным образом, ибо
едва начав рациональное объяснение, тут же отказываются от него
и думают, что разделались с причинностью, произнеся причинный
союз. Тавтология свидетельствует о глубоком недоверии к языку:
вы его отбрасываете, потому что не умеете им пользоваться. Но
всякий отказ от языка - это смерть. Тавтология создает мертвый,
неподвижный язык.
5. ЦИНИЗМ. Этим словом я обозначаю риторическую фигуру,
которая заключается в том, чтобы, сопоставив две
противоположности и уравновесив их, отвергнуть затем и ту и
другую. (Мне не надо НИ того, НИ другого). Эта фигура
буржуазного мифа по преимуществу, поскольку она восходит к одной
из современных форм либерализма. Мы снова сталкиваемся с образом
весов: сначала реальность сводят к всевозможным аналогам, затем
ее взвешивают, а когда констатируют равенство веса, ее
отбрасывают. И в этом случае мы наблюдаем магический способ
действия: если выбор представляет затруднение, то сравниваемые
величины объявляются Разными, неприемлемую реальность отвергают,
сводя ее к двум противоположностями, которые уравновешивают друг
друга только в той мере, в какой они являются формальными,
лишенными своего удельного веса. Могут наблюдаться и вырожденные
формы цинизма, так, в астрологии вслед за предсказываемым злом
следует уравновешивающее его благо, предсказания всегда бла
горазумно составляются так, чтобы первое компенсировало второе,
устанавливаемое равновесие парализует любые ценности, жизнь,
судьбу и т.д. Выбирать уже не приходится, остается только
расписаться в получении.
6. КВАНТИФИКАЦИЯ КАЧЕСТВА. Эта фигура содержится во всех
предыдущих фигурах. Сводя всякое качество к количеству, миф
экономит на умственных усилиях, и осмысливание реальности
обходится дешевле. Я уже приводил несколько примеров такого
механизма, к которому буржуазная и прежде всего мелкобуржуазная
мифология прибегает без всяких колебаний при рассмотрении
эстетических фактов, связываемых к тому же с нематериальными
сущностями. Буржуазный театр служит хорошим примером этого
противоречия. С одной стороны, театр представляется как
сущность, не выразимая ни на каком языке и открывающаяся лишь
сердцу, интуиции; это качество придает театру легко уязвимое
чувство собственного достоинства (говорить о театре ПО-УЧЕНОМУ
считается "оскорблением сущности"; иными словами, всякая попытка
рационального осмысления театра неизбежно дискредитируется и
оценивается как сциентизм или педантизм). С другой стороны,
буржуазная драматургия основана на точном подсчете театральных
эффектов: с помощью целого ряда заранее рассчитанных ухищрений
устанавливается количественное равенство между ценой билета и
рыданиями актера или роскошью декораций; то, что у нас называют,
например, "естественностью" актерской игры, есть прежде всего
хорошо рассчитанное количество внешних эффектов.
7. КОНСТАТАЦИЯ ФАКТА. Миф тяготеет к афористичности.
Буржуазная идеология доверяет этой фигуре свои основные
ценности: универсальность, отказ от объяснений, нерушимая
иерархия мира. Однако в этом случае следует четко различать язык-
объект и метаязык. Народные пословицы, дошедшие до нас из
глубины веков, до сих пор являются составной частью
практического освоения внешнего мира как объекта. Когда
крестьянин произносит "СЕГОДНЯ ХОРОШАЯ ПОГОДА", то его
утверждение сохраняет реальную связь с полезностью хорошей пого
ды, это утверждение имплицитно орудийное; слова, несмотря на их
общую, абстрактную форму, являются подготовкой к практическим
действиям, они включаются в производственный процесс. Сельский
житель не болтает О хорошей погоде, а имеет с ней дело,
использует сев своем труде. Таким образом, все наши народные
пословицы представляют собой активное слово, которое с течением
времени застывает и превращается в рефлексивное слово, но
рефлексия эта куцая и сводится к обычной констатации фактов, в
ней есть какая-то робость, осторожность, она крепко привязана к
повседневному опыту. Народные пословицы больше предсказывают,
чем утверждают, это речь человечества, которое постоянно творит
себя, а не просто существует. Буржуазные же афоризмы принадлежат
метаязыку, это вторичная речь по поводу уже готовых вещей. Его
классическая форма - это максима. В ней констатация фактов
