воспеваемое в кинофильме "Затерянный континент" [23]? В
действительности метаязык для мифа является чем-то вроде
хранилища. Отношение между мифом и людьми есть отношение не
истинности, а пользы, люди занимаются деполитизацией в
зависимости от своих нужд. Существуют мифические объекты,
которые в течение какого-то времени находятся в состоянии
дремоты и представляют собой всего лишь неясные мифологические
схемы, политический заряд которых представляется почти
нейтральным. Но такое состояние обусловлено особенностями
ситуации, в которой они находятся, а не их структурой. Так
обстоит дело с нашим примером из латинской грамматики. Заметим,
что в данном случае мифическое слово имеет дело с материалом,
уже давно подвергшимся трансформации: фраза из Эзопа относится к
литературе, она была с самого начала мифологизирована (и,
следовательно, сделана безобидной), поскольку представляет собой
литературный вымысел. Но достаточно на одно мгновение вернуть
начальный элемент семиологической цепи в его первоначальное сос
тояние языка-объекта, чтобы оценить степень того опустошения,
которому миф подвергает реальность: представьте себе, какие
чувства испытывали бы РЕАЛЬНЫЕ животные, если бы их
преобразовали в пример из грамматики, в предикатив? Чтобы судить
о политическом заряде того или иного предмета и о том
опустошении, которое производит в нем миф, надо рассматривать
его не с точки зрения значения мифа, а с точки зрения оз
начающего, то есть похищенной вещи, а в пределах означающего
надо встать на точку зрения языка-объекта, то есть смысла. Без
всякого сомнения, если бы мы обратились к РЕАЛЬНОМУ льву, он
заявил бы нам, что пример из грамматики есть в высшей степени
деполитизированное утверждение, но при этом он квалифицировал бы
в качестве абсолютно ПОЛИТИЧЕСКОГО законодательство, позволяющее
ему присваивать добычу по праву сильного; конечно, если бы нам
попался лев-буржуа, он непременно мифологизировал бы свою силу,
заявив, что действует по велению долга.
Ясно, что в данном случае незначительность мифа в
политическом отношении зависит от конкретной ситуации. Мы знаем,
что миф - это значимость; изменяя его контекст, ту общую (и
неустойчивую) систему, в пределах которой он функционирует,
можно очень точно регулировать его функции. В рассматриваемом
случае поле действия мифа ограничено пятым классом французского
лицея. Но представьте себе, что какой-нибудь ребенок, УВЛЕКШИСЬ
историей со львом, телкой и коровой, очень живо почувствует в
своем воображении реальность этих животных; тогда он совсем не
так равнодушно, как мы, воспримет исчезновение льва и
превращение его в предикатив. Этот миф представляется нам
незначительным в политическом отношении только потому, что он
предназначен не для нас.
МИФ СЛЕВА
Если миф-это деполитизированное слово, то ему может быть
противопоставлен по крайней .мере один тип языка, который
СОХРАНЯЕТ свой политический характер. Здесь необходимо снова
обратиться к различению языка-объекта и метаязыка. Если я
лесоруб и мне надо назвать дерево, которое я хочу срубить, то
независимо от формы своего высказывания я имею дело
непосредственно с этим деревом, а не высказываюсь ПО ПОВОДУ
дерева. Значит мой язык имеет в этом случае операциональный
характер, он связан с предметом транзитивным отношением: между
мной и деревом есть только мой труд, то есть действие, это и
есть политический язык; он репрезентирует природу лишь в той
степени, в какой я её преобразую, это язык, при помощи которого
я ВОЗДЕЙСТВУЮ на предмет; дерево для меня не образ, а смысл
моего действия. Но если я не лесоруб, то не могу иметь дело
непосредственно с этим деревом, я могу только высказываться О
дереве, ПО ПОВОДУ дерева, мой язык уже не является орудием
воздействия на него, наоборот, воспеваемое дерево становится
орудием моего языка, теперь между мной и деревом имеется
нетранзитивное .отношение, дерево не является более смыслом
реальности как объекта человеческого действия, а становится
ОБРАЗОМ, ПОСТУПАЮЩИМ В МОЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ. По отношению к
реальному языку лесоруба я создаю вторичный язык, то есть
метаязык, с помощью которого манипулирую не вещами, а их
именами, и который относится к первичному языку так, как
относится имитирующий жест к реальному действию. Этот вторичный
язык не совсем мифичен, но именно в нем и поселяется миф, ибо он
может воздействовать только на такие предметы, которые уже были
опосредованы первичным языком.
Итак, существует по крайней мере один тип немифической
речи, это речь человека-производителя. Везде, где человек
говорит для того, чтобы преобразовать реальность, а не для того,
чтобы законсервировать ее а виде того или иного образа, везде,
где его речь связана с производством вещей, метаязык совпадает с
языком- объектом, и возникновение мифа становится невозможным.
Вот почему истинно революционный язык не может быть мифическим.
Революцию можно определить как катартический акт, высвобождающий
политический заряд, накопившийся в мире. Революция СОЗИДАЕТ мир,
и ее язык, весь ее язык, функционально вовлечен в этот
творческий акт. Миф и Революция исключают друг друга, потому что
революционное слово ПОЛНОСТЬЮ, то есть от начала и до конца,
политично, в то время как мифическое слово в исходном пункте
представляет собой политическое высказывание, а в конце -
натурализованное. Подобно тому, как отречение буржуазии от
собственного имени в равной мере определяет и буржуазную
идеологию и миф, так и называние вещей своими именами означает
наличие революционной идеологии и отсутствие всякого
мифотворчества. Буржуазий скрывает тот факт, что она буржуазия,
и тем самым порождает мифы; революция же открыто заявляет о себе
как о революции и тем самым делает невозможкым возникновение
мифов.
Меня спрашивают иногда, существуют ли "левые" мифы?
Конечно, существуют, в тех случаях, когда левые силы теряют свою
революционность. Левые мифы возникают именно в тот момент, когда
революция перестает быть революцией и становится "левизной", то
есть начинает маскировать себя, скрывать свое имя, вырабатывать
невинный метаязык и представлять себя как "Природу".
Отбрасывание революцией своего имени может быть обусловлено
тактическими или иными причинами, здесь не место обсуждать этот
вопрос. Во всяком случае, рано или поздно оно начинает
восприниматься как образ действий, наносящий вред революции;
поэтому в истории революции ее "уклоны" всегда как-то связаны с
мифотворчеством.
Да, существуют левые мифы, но их признаки полностью
отличаются от признаков буржуазных мифов. МИФОТВОРЧЕСТВО НЕ
ЯВЛЯЕТСЯ СУЩНОСТНЫМ ПРИЗНАКОМ ЛЕВЫХ СИЛ. Прежде всего,
мифологизации подвергаются очень немногие объекты, лишь
некоторые политические понятия, исключая, разумеется, случаи,
когда левые мифы прибегают к богатому арсеналу средств буржуаз
ией мифологии. Они никогда не затрагивают обширной области
обычных человеческих отношений, целый слой "незначащей"
идеологии. Повседневная жизнь им недоступна, в буржуазном
обществе нет "левых" мифов, касающихся семейной жизни,
приготовления пищи, домашнего хозяйства, театра, правосудия,
морали и т. п. Далее, мифы слева носят случайный характер, они
не являются составной частью стратегии подобно буржуазным мифам,
они используются в тактических целях или, на худой конец,
характеризуют тот или иной уклон, если такой миф возникает, то
по причине удобства, а не по необходимости.
И наконец, надо подчеркнуть, что левые мифы бедны, бедны по
своей природе. Они не могут размножаться, поскольку делаются по
заказу с ограниченными, временными целями и создаются с большим
трудом. В них нет главного - выдумки. В любом левом мифе есть
какая-то натянутость, буквальность, ощущается привкус лозунга,
выражаясь сильнее, можно сказать, что такой миф бесплоден.
Действительно, что может быть худосочнее, чем сталинский миф? В
нем отсутствует какая бы то ни было изобретательность,
использование его поражает своей неуклюжестью, означающее мифа
(чья форма, как мы знаем, бесконечно богата в буржуазной
мифологии) совершенно не варьируется, все сводится к бесконечно-
однообразной литании.
Это несовершенство, по моему мнению, обусловлено природой
"левых сил": несмотря на свою расплывчатость, термин "левые
силы" всегда определяется по отношению к угнетенным, будь то
пролетариат или жители колоний [24]. Язык же угнетенных всегда
беден, монотонен и связан с их непосредственной
жизнедеятельностью; мера их нужды есть мера их языка. У
угнетенных есть только один язык - всегда один и тот же - язык
их действии; метаязык для угнетенных - роскошь, он им
недоступен. Речь угнетенных реальна, как речь лесоруба, это
транзитивная речь, она почти неспособна лгать; ведь ложь - это
богатство, ею можно пользоваться, когда есть запас истин, форм.
Такая присущая языку угнетенных бедность ведет к возникновению
разреженных, тощих мифов; эти мифы или недолговечны или поражают
своей нескромностью: они сами выставляют напоказ свою
мифичность, указывая пальцем на собственную маску, и маска эта
едва ли является маской псевдофизиса, ведь псевдофизис тоже
роскошь, угнетенные могут лишь взять его напрокат; они не
способны очищать вещи от их действительного смысла, придавать им
пышность пустой формы, готовой заполниться невинностью мнимой
Природы. Поэтому можно сказать, что в некотором смысле левые
мифы всегда искусственны, вторичны, отсюда их неуклюжесть.
МИФ СПРАВА
С количественной точки зрения мифы характерны именно для
правых сил, для которых мифотворчество является существенным
признаком. Мифы справа откормлены, блестящи по форме,
экспансивны, болтливы и способны порождать все новые и новые
мифы. Они охватывают все сферы жизни: правосудие, мораль,
эстетику, дипломатию, домашнее хозяйство, Литературу, зрелища.
Их экспансия пропорциональна желанию буржуазии утаить свое имя.
Буржуазия хочет оставаться буржуазией, но так, чтобы этого никто
не замечал, именно сокрытие буржуазией своей сущности (а всякое
сокрытие бесконечно разнообразно в своих проявлениях) требует
беспрерывного мифотворчества. Угнетаемый человек - никто, и язык
у него один, ибо он может говорить только о своем освобождении.
У угнетателя есть все: его язык богат, многообразен, гибок,
охватывает все возможные уровни коммуникации, метаязык находится
в его монопольном владении. Угнетаемый человек СОЗИДАЕТ мир,
поэтому его речь может быть только активной, транзитивной (то
есть политической), угнетатель стремится сохранить существующий
мир, его речь полнокровна, нетранзитивна, подобна пантомиме,
театральна, это и есть Миф. Язык одного стремится к переделке
мира, язык другого - к его увековечению.
Существуют ли какие-нибудь внутренние различия между этими
полнокровными мифами Порядка (именно так именует себя
буржуазия)? Есть ли, скажем, мифы крупной буржуазии и мифы
мелкой буржуазии? Каких- либо фундаментальных различий найти
нельзя, ибо независимо от своих потребителей все мифы постули
руют существование неизменной Природы. Но могут быть различия в
степени завершенности или распространенности мифов; для
вызревания тех или иных мифов белее благоприятна одна социальная
среда, а не другая, мифам тоже требуется особый микроклимат.
Например, миф о Поэте-Ребенке представляет собой
ПРОДВИНУТУЮ стадию мифа; он только что покинул сферу творческой
культуры (Кокто) и стоит на пороге культуры потребительской
("Экспресс"). Части буржуазии такой миф может показаться слишком
надуманным, мало мифичным, чтобы претендовать на поддержку с ее
стороны (ведь определенная часть буржуазной критики "ведет дело
только с должным образом мифологизированным материалом), такой
миф еще не обкатан как следует, в нем еще мало ПРИРОДЫ; чтобы
сделать Поэта-Ребенка персонажем некоего космогонического мифа,
следует перестать смотреть на него как на вундеркинда (Моцарт,
