тогда, очевидно, необходимо обратиться к третьему типу
восприятия; основную функцию мифов можно выявить, обращаясь
именно к их потребителю. Как он потребляет миф СЕГОДНЯ? Если он
воспринимает его с наивной непосредственностью, какой толк от
этого мифа? Если же он прочитывает миф аналитически, подобно
мифологу, то какая польза от алиби, содержащегося в нем? Если
потребитель мифа не может разглядеть к образе африканского
солдата концепт "французская империя", значит наделение образа
этим значением оказалось бесполезным, если же он непосредственно
усматривает этот концепт, то миф оказывается всего лишь открытым
политическим заявлением. Одним словом, интенция мифа оказывается
или слишком затемненной, чтобы оказать эффективное воздействие,
или слишком явной, чтобы ей поверили. Где же двойственность
значения в том и другом случае?
Однако это мнимая альтернатива. Миф ничего не скрывает и
ничего не афиширует, он только деформирует, миф не есть ни ложь,
ни искреннее признание, он есть искажение. Сталкиваясь с
альтернативой, о которой я только что говорил, миф находит
третий выход. Поскольку первые два типа восприятия угрожают мифу
полным разрушением, то он вынужден идти на какой-то компромисс,
миф и является примером такого компромисса; ставя перед собой
цель "протащить" интенциональный концепт, миф не может
положиться на язык, поскольку тот либо предательским образом
уничтожает концепт, когда пытается его скрыть, либо срывает с
концепта маску, когда его называет. Создание ВТОРИЧНОЙ
семиологической системы позволяет мифу избежать этой дилеммы,
оказавшись перед необходимостью сорвать покров с концепта или
ликвидировать его, миф вместо этого НАТУРАЛИЗУЕТ его.
Теперь мы добрались до самой сути мифа, которая заключается
в том, что он превращает историю в природу. Становится понятным,
почему в ГЛАЗАХ ПОТРЕБИТЕЛЯ МИФОВ интенция, навязывание концепта
могут быть совершенно явными и в то же время не казаться своеко
рыстными. Причина, которая побуждает порождать мифическое
сообщение, полностью эксплицитна, но она тотчас застывает как
нечто "естественное" и воспринимается тогда не как внутреннее
побуждение, а как объективное основание. Если я прочитываю образ
африканского солдата, отдающего честь, как простой символ
французской империи, мне необходимо отвлечься от самой
реальности образа, ибо, будучи низведен до роли простого орудия,
он оказывается дискредитированным в моих глазах. Напротив, если
я расшифровываю приветствие африканского солдата как алиби
колониализма. я тем более разрушаю миф, так как мне совершенно
ясна его побудительная причина. Однако для потребителя мифа
результат будет совершенно иным: все происходит так, словно
образ ЕСТЕСТВЕННЫМ ПУТЕМ продуцирует концепт, словно означающее
ЯВЛЯЕТСЯ ОСНОВАНИЕМ означаемого; миф возникает в тот самый
момент, когда Французская империя начинает восприниматься как
естественное явление, миф представляет собой такое слово, в
оправдание которого приведены СЛИШКОМ СИЛЬНЫЕ ДОВОДЫ.
Вот еще один пример, который позволяет ясно представить
себе, как потребителю мифа удается рационализировать означаемое
мифа с помощью означающего. Июль, я читаю "Франс-Суар" и мне
бросается в глаза набранный жирным шрифтом заголовок:
PRIX: PREMIER FLECHISSEMENT
LEGUMES: LA BAISSE EST AMORCEE
ПОНИЖЕНИЕ ЦЕН: ПЕРВЫЕ ПРИЗНАКИ
ОВОЩИ: НАМЕТИЛОСЬ ПОНИЖЕНИЕ
Быстро набросаем семиологическую схему. Пример пред
ставляет собой речевое высказывание, первичная система является
чисто языковой. Означающее вторичной системы состоит из
определенного числа лексических единиц (слова: premier 'первое',
amorcee 'наметилось', la - определенный артикль при слове la
baisse 'понижение'), или типографских приемов: крупные буквы
заголовка, под которым читателю обычно сообщаются важнейшие
новости. Означаемое, или концепт, придется назвать неизбежным,
хотя и варварским неологизмом - ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОСТЬ, ибо
Правительство представляется в большой прессе как Квинтэссенция
эффективности. Отсюда со всей ясностью вытекает значение мифа:
цены на фрукты и овощи понижаются, ПОТОМУ ЧТО так постановило
правительство. Но в данном, в общем-то нетипичном, случае сама
газета, чтобы обезопасить себя или сохранить приличия, двумя
строками ниже разрушила миф, который только что породила; она
добавляет (правда, более мелким шрифтом): "Понижению цен
способствует сезонное насыщение рынка". Этот пример поучителен в
двух отношениях. Во-первых, он с полной очевидностью показывает,
что миф основан на внушении, он должен производить
непосредственный эффект, неважно, что потом миф будет разрушен,
ибо предполагается, что его воздействие окажется сильнее
рациональных объяснений, которые могут опровергнуть его позже.
Это означает, что прочтение мифа совершается мгновенно. Вот я
ненароком заглядываю в газету "Франс-Суар", которую читает мой
сосед, при этом я улавливаю один только СМЫСЛ, но с его помощью
я ВЫЧИТЫВАЮ истинное значение: я обнаруживаю наличие действий
правительства в понижении цен на фрукты и овощи. И этого
достаточно. Более внимательное чтение мифа никоим образом не
увеличит и не ослабит силу его воздействия, миф нельзя ни
усовершенствовать, ни оспорить; ни время, ни наши знания не
способны что-либо прибавить или убавить. Натурализация концепта,
которую я только что определил как основную функцию мифа, в
данном примере представлена в образцовом виде. В первичной
системе (сугубо языковой) причинность имеет в буквальном смысле
слова естественный характер, цены на овощи и фрукты падают,
потому что наступил сезон. Во вторичной системе (мифологической)
причинность искусственна, фальшива, но каким-то образом ей удает
ся проскользнуть в торговые ряды Природы. В результате миф
воспринимается как некое безобидное сообщение и не потому, что
его интенции скрыты (в таком случае они утратили бы свою
эффективность), а потому, что они натурализованы.
Потреблять миф как безобидное сообщение читателю помогает
тот факт, что он воспринимает его не как семиологическую, а как
индуктивную систему; там, где имеется всего лишь отношение
эквивалентности, он усматривает нечто вроде каузальности:
означающее и означаемое представляются ему связанными
естественным образом. Это смешение можно описать иначе: всякая
семиологическая система есть система значимостей, но потребитель
мифа принимает значение за систему фактов: миф воспринимается
как система фактов, будучи на самом деле семиологической
системой.
МИФ КАК ПОХИЩЕННЫЙ ЯЗЫК
В чем суть мифа? В том, что он преобразует смысл в форму,
иными словами, похищает язык. Образ африканского солдата, бело-
коричневый баскский домик, сезонное понижение цен на фрукты и
овощи похищаются мифом не для того, чтобы использовать их в
качестве примеров или символов, а для того, чтобы с их помощью
натурализовать Французскую империю, пристрастие ко всему
баскскому, Правительство. Всякий ли первичный язык неизбежно
становится добычей мифа? Неужели нет такого смысла, который смог
бы избежать агрессии со стороны формы? В действительности все,
что угодно, может подвергнуться мифологизации, вторичная
мифологическая система может строиться на основе какого угодно
смысла и даже, как мы уже убедились, на основе отсутствия
всякого смысла. Но разные языки по-разному сопротивляются этому.
Обычный язык оказывает слабое сопротивление и похищается мифом
чаще всего. В нем самом уже содержатся некоторые предпосылки для
мифологизации, зачатки знакового механизма, предназначенного для
манифестации интенций говорящего. Это то, что можно было бы
назвать ЭКСПРЕССИВНОСТЬЮ языка; так, повелительное или
сослагательное наклонение представляют собой форму особого
означаемого, отличающегося от смысла; означаемым здесь является
мое желание или просьба. По этой причине некоторые лингвисты
определяют индикатив как нулевое состояние, или нулевую степень
по отношению к повелительному или сослагательному наклонению.
Однако в полностью сформировавшемся мифе смысл никогда не
находится в нулевой степени, и именно поэтому концепт имеет
возможность деформировать его, то есть натурализовать. Следует
еще раз напомнить о том, что отсутствие смысла никоим образом не
есть его нулевая степень, поэтому миф вполне может
воспользоваться отсутствием смысла и придать ему значение
абсурда, сюрреалистичности и т.д. И только действительно нулевая
степень могла бы оказать настоящее сопротивление мифу.
Обычный язык легко может стать добычей мифа и по другой
причине. Дело в том, что языковой смысл редко бывает с самого
начала полным, не поддающимся деформации. Это объясняется
абстрактностью языкового концепта; так, концепт ДЕРЕВО довольно
расплывчат, он может входить во множество различных контекстов.
Разумеется, в языке есть целый набор средств конкретизации (ЭТО
дерево, дерево, КОТОРОЕ и т.д.). Но тем не менее вокруг
конечного смысла всегда остается некий ореол других виртуальных
смыслов, смысл почти всегда ПОДДАЕТСЯ ТОЙ ИЛИ ИНОЙ
ИНТЕРПРЕТАЦИИ. Можно сказать, что язык предлагает мифу ажурный
смысл. Миф способен легко в него проникнуть и разрастись там,
происходит присвоение смысла посредством колонизации. (Например,
мы читаем: LA baisse est amorcee 'понижение цен уже наметилось'.
Но о каком понижении идет речь? О сезонном или санкционированном
правительством? Значение мифа паразитирует на наличии артикля,
пусть даже определенного, перед существительным.)
Если смысл оказывается слишком плотным и миф не может в
него проникнуть, тогда он обходит его с тыла и присваивает
целиком. Такое может случиться с математическим языком. Сам по
себе этот язык не поддается деформации, потому что он принял все
возможные меры предосторожности против какой-либо ИНТЕРПРЕТАЦИИ,
и никакое паразитарное значение не способно в него внедриться.
Именно поэтому миф присваивает его целиком, он может взять какую-
нибудь математическую формулу (E=mc^2) и превратить ее
неизменный смысл в чистое означающее концепта математичности. В
этом случае миф похищает то, что оказывает ему сопротивление и
стремится сохранить свою чистоту. Он способен добраться до
всего, извратить все, даже само стремление избежать
мифологизации. Таким образом, получается, что чем большее
сопротивление язык-объект оказывает в начале, тем более
податливым оказывается он в конце. Кто сопротивляется всеми
средствами, тот и уступает полностью: с одной стороны Эйнштейн,
с другой - "Пари-Матч". Этот конфликт можно передать с помощью
временного образа: математический язык есть язык застывший в
своей ЗАВЕРШЕННОСТИ, и это совершенство достигнуто ценой его
добровольной смерти; миф же - это язык, не желающий умирать; из
смыслов, которыми он питается, он извлекает ложное
деградированное бытие, он искусственно отсрочивает смерть
смыслов и располагается в них со всеми удобствами, превращая их
в говорящие трупы.
Можно привести еще один пример языка, который изо всех сил
сопротивляется мифологизации: это поэтический язык. Современная
поэзия [10] представляет собой РЕГРЕССИВНУЮ СЕМИОЛОГИЧЕСКУЮ
систему. Если миф стремится к созданию ультра-значений, к
расширению первичной системы, то поэзия, наоборот, пытается
отыскать инфра-значения в досемиологическом состоянии языка, то
есть она стремится трансформировать знак обратно в смысл. В
конечном счете, идеал поэзии - докопаться не до смысла слов, а
до смысла самих вещей [11]. Вот почему поэзия нарушает
спокойствие языка, то есть делает концепт как можно более
абстрактным, а знак как можно более произвольным и ослабляет до
пределов возможного связь означающего с означаемым. "Зыбкая"
структура концепта используется в максимальной степени; в
противоположность прозе поэтический знак пытается выявить весь
потенциал означаемого в надежде добраться наконец до того, что
можно назвать трансцендентальным свойством вещи, ее естественным
