Ролан БАРТ
МИФ СЕГОДНЯ
(Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.:
Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1994. Сс. 72-130.)
Что такое миф в наше время? Для начала я отвечу на этот
вопрос очень просто и в полном соответствия с этимологией: МИФ-
ЭТО СЛОВО, ВЫСКАЗЫВАНИЕ [*].
МИФ КАК ВЫСКАЗЫВАНИЕ
Конечно, миф это не любое высказыванием только в особых
условиях речевое произведение может стать мифом; в дальнейшем мы
установим, каковы эти условия. Но с самого начала необходимо
твердо усвоить, что миф - это коммуникативная система,
сообщение, следовательно, миф не может быть вещью, конвентом или
идеей, он представляет собой один из способов означивания, миф -
это форма. Хотя на более поздних этапах исследования нам
придется установить исторические границы этой формы, условия ее
употребления, наполнить ее социальным содержанием, вначале
необходимо описать миф именно как форму.
Легко убедиться в том, что попытки разграничить разного
рода мифы на основе их субстанции совершенно бесплодны:
поскольку миф - это слово, то им может стать все, что достойно
рассказа. Для определения мифа важен не сам предмет сообщения, а
то, как о нем сообщается; можно установить формальные границы
мифа, субстанциональных же границ он не имеет. Значит, мифом
может стать все что угодно? Я полагаю, что дело обстоит именно
так, ведь суггестивная сила мира беспредельна. Любую вещь можно
вывести из ее замкнутого, безгласного существования и превратить
в слово, готовое для восприятия обществом, ибо нет такого
закона, естественного или иного, который запрещал бы говорить о
тех или иных вещах. Разумеется, дерево есть дерево. Однако у
Мину Друэ дерево уже не совсем деревом оно приукрашено,
приспособлено для определенного вила потребления, может вызывать
литературные симпатии и антипатии, какие-то образы, одним
словом, оно наделено социальным УЗУСОМ, который накладывается на
чистую материю.
Разумеется, сразу обо всем не скажешь: сначала одни вещи на
какое-то время становятся жертвой мифа, затем они исчезают, их
место занимают другие, в свою очередь становящиеся объектом
мифического слова. Существуют ли вещи, ФАТАЛЬНО суггестивные,
подобно Женщине, о которой говорил Бодлер? Конечно нет: мифы
могут быть очень древними, но вечных мифов не бывает, ибо
человеческая история может превратить реальность в слово, только
от нее одной зависит жизнь и смерть мифического языка. И в
древности и в наше время мифология может найти свое основание
только в истории, так как миф - это слово, избранное историей;
он не может возникнуть из "природы" вещей.
Мифическое слово есть сообщение. Оно не обязательно должно
быть устным: это может быть письмо или изображение, и письменная
речь, а также фотография, кинематограф, репортаж, спортивные
состязания, зрелища, реклама могут быть материальными носителями
мифического сообщения. Сущность мифа не определяется ни тем, о
чем он повествует, ни его материальным носителем, так как любой
предмет может быть произвольно наделен значением: стрела,
которую приносят в знак вызова, тоже есть сообщение. Очевидно, в
перцептивном плане изображение и письменное сообщение, например,
воспринимаются сознанием по-разному; сам зрительный образ также
может прочитываться многими способами: схема может значить
гораздо больше, чем рисунок, копия - больше чем оригинал,
карикатура - больше, чем портрет. Но в том-то все и дело, что
речь идет не о теоретическом способе репрезентации, а о
КОНКРЕТНОМ изображении, имеющем данное значение, мифическое
сообщение формируется из некоторого материала, УЖЕ обработанного
для целей определенной коммуникации; поскольку любые
материальные носители мифа, изобразительные или графические,
предполагают наличие сознания, наделяющего их значением, то
можно рассуждать о них независимо от их материи. Эта материя не
безразлична, ибо изображение, конечно, более императивно, чем
письмо; оно навязывает свое значение целиком и сразу, не
анализируя его, не дробя на составные части. Но это различие
вовсе не основополагающее, поскольку изображение становится
своего рода письмом. как только оно приобретает значимость; как
и письмо, оно образует ВЫСКАЗЫВАНИЕ.
В дальнейшем мы будем называть РЕЧЕВЫМ ПРОИЗВЕДЕНИЕМ,
ДИСКУРСОМ, ВЫСКАЗЫВАНИЕМ и т.п. всякое значимое единство
независимо от того, является ли оно словесным или визуальным;
фотография будет для нас таким же сообщением, что и газетная
статья; любые предметы могут стать сообщением, если они что-либо
значат. Такой общий взгляд на речевую деятельность оправдан,
между прочим, историей письменности; задолго до возникновения
нашего алфавита предметы, подобные кипу [1] у инков, или рисунки-
пиктограммы были привычными видами сообщений. Этим мы не хотим
сказать, что мифическое высказывание следует рассматривать
только в плане языка; в действительности изучением мифов должна
заниматься общая наука, более широкая, чем лингвистика, имя этой
пауки СЕМИОЛОГИЯ.
МИФ КАК СЕМИОЛОГИЧЕСКАЯ СИСТЕМА
Поскольку в мифологии изучаются некие высказывания, эта
наука является всего лишь частью более обширной науки о знаках,
*.b.`cn около сорока лет тому назад предложил создать Соссюр под
названием СЕМИОЛОГИИ. Тем не менее со времен Соссюра и иногда
независимо от него ряд направлении современной научной мысли
постоянно возвращается к проблеме значения, психоанализ,
структурализм, гештальтпспхология, некоторые новые на правления
литературной критики, примером которых могут служить работы
Башляра, изучают факты только в той мере, в какой они что-то
значат. Но если речь заходит о значении, возникает необходимость
обращения к семиологии. Я не хочу сказать, что все эти виды
исследований равным образом относятся к семиологии; их
содержание различно. Однако все они имеют одинаковый статус: это
науки о значимостях, они не удовлетворяются поиском фактов самих
по себе, они определяют и исследуют факты, ЧТО-ЛИБО ЗНАЧАЩИЕ.
Семиология есть паука о формах, поскольку значения
изучаются в ней независимо от их содержания. Мне хотелось бы
сказать несколько слов о необходимости и о границах такой
формальной науки. Необходимость в семиологии такая же, как и
необходимость во всяком точном научном языке. <...> Нельзя
говорить о структуре в терминах формы и наоборот. Вполне может
быть, что в "жизни" имеется только нераздельная совокупность
структур и форм. Но наука не властна над тем, что не выразимо,
она должна говорить непосредственно о жизни, если хочет изменить
ее. Выступая против некоторых донкихотствующих сторонников
синтетического подхода, носящего, увы, платонический характер,
всякая научная критика должна идти на некоторую аскетичность, ми
риться с искусственностью аналитического подхода и при этом
должна пользоваться соответствующими методами и языками, если бы
историческая критика не была так запугана призраком
"формализма", она не была бы, вероятно, такой бесплодной; она
поняла бы, что специфическое изучение форм ни в чем не
противоречит необходимым принципам целостности и историчности.
Совсем наоборот, чем более специфичны формы той или иной
системы, тем более она поддается историческому анализу.
Пародируя известное изречение, я сказал бы, что небольшая доза
формализма удаляет нас от Истории, а значительная формализация
возвращает нас к ней. Можно ли найти лучший пример целостного
анализа, чем "Святой Жене" Сартра с его одновременно формальным
и историческим, семиологическим и идеологическим описанием
святости? Напротив, опасно рассматривать форму как двойственный
объект: полуформу и полусубстанцию, наделять форму субстанцией
формы. Семиология, не выходящая за собственные рамки, не
является метафизической западней: она такая же наука, как и
другие, необходимая, но не исчерпывающая свой предмет. Главное -
это понять, что единство объяснения достигается не отсечением
того или иного подхода, а, если следовать Энгельсу,
диалектической взаимосвязью специальных наук, которые
привлекаются в том или ином случае. То же самое относится и к
мифологии: она одновременно является частью семиологии как науки
формальной и идеологии как науки исторической; она изучает
оформленные идеи [2].
Напомню теперь, что в любого рода семиологической системе
постулируется отношение между двумя элементами: означающим и
означаемым. Это отношение связывает объекты разного порядка, и
поэтому оно является отношением эквивалентности, а не равенства.
Необходимо предостеречь, что вопреки обыденному словоупо
треблению, когда мы просто говорим, что означающее ВЫРАЖАЕТ
означаемое, во всякой семиологической системе имеются не два, а
три различных элемента, ведь то, что я непосредственно
воспринимаю, является не последовательностью двух элементов, а
корреляцией, которая их объединяет. Следовательно, есть
означающее, означаемое и есть знак, который представляет собой
результат ассоциации первых двух элементов. Например, я беру
букет роз и решаю, что он будет ОЗНАЧАТЬ мои любовные чувства.
Может быть, в этом случае мы имеем лишь означаемое, розы и мои
любовные чувства? Нет, это не так, в действительности имеются
только розы, "отягощенные чувством". Однако в плане анализа мы
выделяем три элемента: "отягощенные чувством" розы с полным
основанием могут быть разложены на розы и любовные чувства, и
розы и чувства существовали по отдельности до того, как
объединиться и образовать третий объект, являющийся знаком. Если
в жизни я действительно не в состоянии отделить розы от того, о
чем они сообщают, то в плане анализа я не имею права смешивать
розы как означающее и розы как знак; означающее само по себе
лишено содержания, знак же содержателен, он несет смысл. Возьмем
какой-нибудь темный камешек; я могу сделать его что-либо
значащим различными способами, пока это означающее и только; но
стоит мне наделить камешек определенным означаемым (например, он
будет означать смертный приговор при тайном голосовании), как он
станет знаком. Разумеется, между означающим, означаемым и знаком
имеются функциональные связи (как между частью и целым),
настолько тесные, что их анализ может показаться тщетным
предприятием, но скоро мы убедимся в том, что различение этих
трех элементов имеет первостепенную важность для изучения мифа
как семиологической системы.
Конечно, эти три элемента имеют абсолютно формальный
характер и им можно придать различное содержание. Приведем
несколько примеров. Для Соссюра, который имел дело с
семиологической системой особого рода, образцовой с
методологической точки зрения, а именно с языком, означаемое
представляет собой концепт, а означающее - акустический образ
(психического порядка); связь же концепта с акустическим образом
образует знак (например, слово), то есть конкретную сущность
[3]. Известно, что Фрейд рассматривал психику как густую сеть
отношений эквивалентности, отношений ЗНАЧИМОСТИ. Один из
элементов отношения (я воздержусь от того, чтобы считать его
первичным) представляет собой явный смысл поведения, другой же
элемент представляет собой скрытый, или действительный, смысл
(например, субстрат сновидения), что касается третьего элемента,
то и в данном случае он является результатом корреляции первых
двух элементов. Это само сновидение в его целостности,
неудавшееся действие или невроз, которые осмысливаются как
компромисс, экономия сил, осуществляемая благодаря соединению
формы (первый элемент) и интенциональной функции (второй
элемент). На этом примере легко убедиться, насколько важно
различение знака и означающего: для Фрейда сновидение - это не
столько непосредственная данность или латентное содержание,
сколько функциональная связь двух элементов. Наконец, в критике
Сартра (этими тремя хорошо известными примерами я и ограничусь)
означаемое представляет сбой изначальный кризис личности
(разлука с матерью у Бодлера, называние кражи своим именем у
