стекло - и тогда пейзаж отодвигается на второй план, или,
наоборот, стекло становится для меня прозрачным и я воспринимаю
глубину пейзажа. Результат подобного чередования неизменен: я
воспринимаю присутствие стекла и в то же время оно для меня
лишено всякого интереса; пейзаж представляется мне ирреальным и
в то же время явлен мне во всей своей полноте. То же самое можно
сказать и об означающем в мифе: его форма пуста, но она есть,
его смысл отсутствует, но в то же время он заполняет собой
форму. Это противоречие можно заметить только в том случае, если
умышленно прекратить такое чередование формы и смысла и
сосредоточиться на каждом из них как на объекте, отличающемся от
другого, если применить к мифу статическую процедуру
расшифровки, одним словом, если нарушить его собственную
динамику и рассматривать его с позиции не читателя, а мифолога.
Именно двойственность означающего определяет обенности
значения в мифе. Мы уже знаем, что миф - это сообщение,
определяемое в большей мере своей интенцией (Я СЕМЬ ПРИМЕР НА
ГРАММАТИЧЕСКОЕ ПРАВИЛО), чем своим буквальным смыслом (Я ЗОВУСЬ
ЛЬВОМ), и тем не менее буквальный смысл, так сказать,
обездвиживает, стерилизует, представляет как вневременную, ЗА
СЛОНЯЕТ эту интенцию. (ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ИМПЕРИЯ? ВЕДЬ
РЕЧЬ ИДЕТ О КОНКРЕТНОМ ФАКТЕ: ВОТ БРАВЫЙ СОЛДАТ-АФРИКАНЕЦ БЕРЕТ
ПОД КОЗЫРЕК ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ НАШИ ПАРНИ). Эта
фундаментальная неднозначность мифического сообщения имеет
двоякое следствие для его значения; оно одновременно является
уведомлением и констатацией факта.
Миф носит императивный, побудительный характер:
отталкиваясь от конкретного понятия, возникая в совершенно
определенных обстоятельствах (урок латыни, Французская империя в
опасности), он обращается непосредственно ко мне, стремится
добраться до меня, я испытываю на себе силу его интенции, он
навязывает мне свою агрессивную двусмысленность. Например,
путешествуя по Стране басков в Испании [6], я, конечно, могу
заметить архитектурное единство зданий, наличие общего стиля,
что заставляет меня признать существование особого типа
баскского дома как определенного этнического продукта. Тем не
менее я не могу сказать. что этот единый стиль как-то
затрагивает меня, или так сказать, пытается захватить меня; я
прекрасно осознаю, что он существовал здесь до меня и без меня,
это сложный продукт, обусловленный длительным историческим
развитием: он не обращается непосредственно ко мне, не побуждает
дать ему название, если только я не собираюсь представить его
как один из типов сельского жилища в ряду других. Но если я
совершаю прогулку в предместьях Парижа и замечаю в конце какой-
нибудь улицы Гамбетта или улицы Жана-Жореса симпатичный
беленький домик, крытый красной черепицей, с деревянными
конструкциями, окрашенными в коричневый цвет, с асимметричной
крышей и фахверковым фасадом, то начинает казаться, что мне
лично приказывают называть это строение баскским домом, более
того, усматривать в нем сущность "баскскости". В этом случае
концепт "баскскость" предстает передо мной как нечто совершенно
целенаправленное: он преследует меня, чтобы заставить распознать
совокупность мотивирующих его интенций, концепт выступает передо
мной в качестве признака некоей индивидуальной истории, как
доверительное сообщение и как приглашение к соучастию; это
настоящий призыв, с которым обращаются ко мне владельцы дома. И
чтобы этот призыв казался более повелительным, они пошли на
всевозможные ограничения, все, что было оправданно в баскском
доме с хозяйственной точки зрения: крытая рига, наружная
лестница, голубятня и т.д., все это было отброшено и остался
лишь краткий, однозначный сигнал. Обращение к конкретной
личности здесь настолько очевидно, что кажется, будто этот дом
только что выстроили именно ДЛЯ МЕНЯ, он возникает передо мной
словно по волшебству, и нельзя обнаружить никаких следов тех
событий, которые привели к его возникновению.
Такое слово-призыв есть в то же время застывшее слово; как
только оно достигает меня, оно прерывается, обращается само на
себя и ДОСТИГАЕТ статуса всеобщности, оно застывает, становится
чистым и безобидным. Направленность концепта вдруг оттесняется
буквальным смыслом. Происходит нечто вроде ЗАДЕРЖАНИЯ в
физическом и одновременно в юридическом смысле этого термина:
концепт "французская империя" низводит африканского солдата,
отдающего честь, до инструментальной роли простого означающего.
Африканский солдат обращается ко мне от имени французской
империи, но в то же время его приветствие застывает, твердеет,
превращается во вневременную мотивировку, которая должна
ОБОСНОВАТЬ факт существования Французской империи. На
поверхности мифического высказывания не происходит более никаких
движений, используемое значение прячется за фактом, придавая ему
вид официального уведомления, однако при этом факт парализует
интенцию, обездвиживает ее; чтобы сделать ее безобидной, он ее
замораживает. Ведь миф есть ПОХИЩЕННОЕ И ВОЗВРАЩЕННОЕ слово.
Только возвращаемое слово оказывается не тем, которое было
похищено, при возвращении его не помещают точно на прежнее
место. Эта мелкая кража, момент надувательства и составляют за
стывшую сторону мифического слова.
Остается рассмотреть последний элемент значения: его
мотивированность. Известно, что языковой знак произволен; ничто
не заставляет акустический образ ДЕРЕВО соотноситься
"естественным образом" с концептом "дерево", в этом случае знак
не мотивирован. Однако произвольность имеет свои пределы,
которые зависят от ассоциативных связей слова; в языке часть
знака может создаваться по аналогии с другими знаками (например,
говорят не amable, а aimable 'любезный' по аналогии с aime
'любит'). Значение же мифа никогда не является совершенно
произвольным, оно всегда частично мотивировано и в какой-то
своей части неизбежно строится по аналогии. Чтобы пример на
правило латинской грамматики пришел в соприкосновение с фактом
именования животного львом, необходима аналогия: согласование
предикатива с подлежащим. Чтобы концепт "французская империя"
мог использовать в своих целях образ африканского солдата,
необходимо наличие идентичности между его приветствием и
приветствием французского солдата. Мотивированность является не
обходимым условием двойственности мифа; в мифе обыгрывается
аналогия между смыслом и формой, нет мифа без мотивированной
формы [7]. Чтобы уяснить себе всю силу мотивированности мифа,
достаточно немного поразмыслить над следующим предельным
случаем. Представьте, что передо мной имеется некая совокупность
предметов, настолько разнородных, что я не могу обнаружить в ней
никакого СМЫСЛА; кажется, что при отсутствии формы, наделенной
заранее смыслом, невозможно обнаружить никаких отношений
аналогии и что возникновение мифа в этом случае невозможно.
Однако форма позволяет все-таки ВЫЧИТАТЬ здесь сам беспорядок;
она может наделить значением сам абсурд, сделать из него миф.
Это происходит, например, когда сюрреалистические произведения
мифологизируются с позиций здравого смысла; даже отсутствие
мотивированности не препятствует возникновению мифа, ибо само
это отсутствие может быть достаточно объективировано, чтобы его
можно было расшифровать, так что в конце концов отсутствие
мотивированности становится вторичной мотивированностью, и миф
может быть воссоздан.
Мотивированность неизбежна, хотя и носит фрагментарный
характер. Прежде всего она не может быть "естественной", ведь
форма черпает свои аналогии из истории. Но аналогия между
смыслом и концептом всегда лишь частичная, форма отбрасывает
множество аналогий и сохраняет только некоторые из них, в
баскском доме сохраняются наклон крыши, выступы балок, но
исчезают наружная лестница, крытая рига, налет старины и т.д.
Можно утверждать даже большее: ЦЕЛОСТНЫЙ образ исключает
возникновение мифа или по крайней мере вынуждает
мифологизировать только саму его целостность; подобное
происходит в плохой живописи, построенной целиком на мифе
"заполненности" и "законченности" (этот миф противоположен, но
симметричен мифу абсурда: во втором случае форма мифологизирует
"отсутствие", в первом - чрезмерную полноту). Но в общем случае
миф предпочитает пользоваться бедными, неполными образами, когда
смысл оказывается уже довольно тощим, готовым для наделения его
значением: карикатуры, стилизации, символы и т.п. Наконец,
необходимо отметить, что всякая мотивация выбирается из ряда
других возможных. Так, концепт "французская империя" можно
передать с помощью многих означающих, а не только через образ
африканского солдата, отдающего честь. Например, французский
генерал вручает награду сенегальцу, потерявшему в боях руку,
сестра милосердия протягивает целебный настой лежащему в постели
раненому арабу; белый учитель проводит урок с прилежными
негритятами: каждый день пресса демонстрирует нам, что запас
означающих для создания мифов неисчерпаем.
Между прочим, следующее сравнение позволит хорошо
представить себе сущность мифа: произвольность значения мифа не
большая и не меньшая, чем произвольность идеограммы. Миф есть
идеографическая система в чистом виде, в ней формы еще
мотивированы тем концептом, которое они репрезентируют, однако
они далеко не исчерпывают всех возможностей репрезентации. И
подобно тому, как идеограмма в процессе своего развития отошла
от концепта и стала ассоциироваться со звуком, становясь все
более немотивированной, так и старение мифа можно определить по
произвольности его значения, когда, например, весь Мольер
оказывается представленным воротничком медика.
ЧТЕНИЕ И РАСШИФРОВКА МИФА
Каким образом воспринимается миф? Здесь надо снова
обратиться к двойственности его означающего, которое
одновременно является и смыслом и формой. В зависимости от того,
сосредотачивается ли наше внимание на смысле или форме или на
том и другом сразу, мы будем иметь три различных типа прочтения
мифа [8].
1. Если мы сосредоточимся на полом означающем, то концепт
однозначным образом заполнит форму мифа. В этом случае мы
получим простую систему, в которой значение вновь станет
буквальным: африканский солдат, отдающий честь, является
ПРИМЕРОМ французской империи, ее СИМВОЛОМ. Этот тип восприятия
характерен для создателей мифов, например, для редактора журна
ла, который берет какой-нибудь концепт и подыскивает ему форму
[9].
2. Если воспринимать означающее мифа как уже заполненное
содержанием и четко различать в нем смысл и форму, а
следовательно, учитывать деформирующее влияние формы на смысл,
то значение окажется разрушенным, и миф будет восприниматься как
обман: африканский солдат, отдающий честь, превращается в АЛИБИ
для концепта "французская империя". Этот тип восприятия
характерен для мифолога; расшифровывая миф, он выявляет
происходящую в нем деформацию смысла.
3. Наконец, если воспринимать означающее мифа как
неразрывное единство смысла и формы, то значение становится для
нас двойственным, в этом случае мы испытываем воздействие
механики мифа, его собственной динамики и становимся его
читателями: образ африканского солдата уже не является ни
примером, ни символом, еще менее его можно рассматривать как али
би; он является непосредственной РЕПРЕЗЕНТАЦИЕЙ французской
империи.
Два первых типа восприятия статичны и аналитичны; они
разрушают миф, выставляя напоказ его интенцию или разоблачая ее,
первый подход циничен, второй служит целям демистификации.
Третий тип восприятия динамичен, он представляет собой
потребление мифа в соответствии с теми целями, ради которых он
был создан; читатель переживает миф как историю одновременно
правдивую и ирреальную.
Если мы хотим ввести мифическое построение в рамки общей
истории, объяснить, каким образом оно отвечает интересам того
или иного общества, словом, перейти от семиологии к идеологии,
