властью не соберешь малых сил, а ежели не похотят, то и не придут из-за
лесов и вод, призванные князем своим, а отсидят, сокроют в чащобы и дебри,
и что тогда станет с силою сильного на этой суровой земле?
Повиждь, Господи, пото и не изобижен, и богат, и волен смерд на Руси!
И было инако при великих князьях киевских, и погибла земля от нахожденья
агарян, и не спасли ее ни рати, ни стены городов, ни удаль воевод, ни
гордость князей!
Такой власти, какая надобна нам, не ведают в землях иных! И я, малый,
пред тобою, великим, не ведаю тоже: прав ли я? Право ли деял отец мой,
собирая землю? Где та связь, та грань, та благая цепь, которая вяжет, не
удушая, и съединит, не погубив нашей земли?
Господи! Ведаю, что не в силе, а в правде Бог и что иная сила,
лишенная блага твоего, рухнет от собственной тяжести, и не дай Боже, даже
и в веках грядущих, нам такой, подавляющей все живое, силы власти на нашей
земле!
Но, Господи, повиждь и внемли! Погибнем мы от разделения языков, яко
неции, строившие башню до неба, дабы потрясти престол господень! Погибнем
и не устоим, ежели не съединим землю единою властию, ежели соборно, все
вкупе, не похотим того и не содеем так по воле своей!
Вонми, Господи! Ты вручил ныне великий стол в руне моя! Будь же
справедлив к смертному рабу твоему! Блага хочу я родимой земле, и в этом
праведен я пред тобою! Виждь и помилуй мя!
Симеон склоняет выю. Крепко, ладонями, прикрывает лицо.
В дверь стучат. Он подымает голову. Кто посмел потревожить великого
князя владимирского в час молитвы? Или какая беда привела непрошеного
гостя в иконный покой? Дайте мне хоть тут побыть одному, наедине с Богом!
В дверь снова стучат.
- Кто там?! - спрашивает он и вдруг понимает: надо встать, подойти,
встретить. Быть может, именно сей гость послан Господом по молитве его?
Симеон стремительно встает с колен, подходит к порогу, отворяет двери. В
проеме дверей - Алексий.
Несколько мгновений оба молча глядят друг на друга. Наконец чуть
заметная улыбка трогает уголки глаз митрополичьего наместника.
- Я не помешал твоей молитве, сыне? - спрашивает Алексий.
- Нет, нет! - порывисто отвечает Симеон, отступая назад. - Ты пришел,
я... ждал тебя. Благослови, владыко!
- Я говорил с братьями! - строго молвит Алексий. - Иван покаял мне, и
Андрей такожде отступил коромолы. С обоими достоит тебе ныне заключить
ряд. Скачи теперь на Москву и твори суд боярам. Вскоре и я гряду за тобой!
ГЛАВА 27
В Москву прибывали рати. Дружины бояр и детей боярских, ополчения
городов - Коломны, Рузы, Можая и Переславля. Теперь он был в силе править
суд и творить власть, и однако осудить Алексея Хвоста оказалось невероятно
трудно.
Схватить маститого боярина по одной лишь княжой прихоти было неможно.
Возмутились бы все. Обиженные могли уйти, уведя полки, могли даже и не
позволить совершить самоуправство, с соромом для князя освободить от уз
невинно плененного. Многое могли содеять, и потому никто, никоторый князь,
не лез на рожон, творя волю свою не иначе чем по старым обычаям, по слову
и согласию большинства. Суд княжой, где князь был и судьей и обвинителем
сразу (казалось бы, и не суд, а самоуправство княжое!), творился не инако
чем по согласию и в присутствии бояр введенных - ближайших советников
государя и судных мужей; творился не по заочью, а всегда и только в
присутствии сторон, и обвиненный мог, имел право и должен был <тягаться>
на суде, отстаивать правду свою при свидетелях и соучастниках тяжбы, где
князь порою лишь слушал прения тяжущихся, не открывая рта. То есть суд
княжой - это был суд в присутствии князя, суд, на коем князь олицетворял
правоту суда, строгое соблюдение тяжущимися закона, а отнюдь не был
самоуправцем и самовластцем, как это начало происходить полтора столетия
спустя, с усилением власти самодержавной.
На Москве, где Семен сразу же попал в объятия Настасьи (<Да! Великий
князь! Рада?! Теперь достоит идти походом на Новгород!>), все пошло не то
и не так, как задумывалось дорогою. Боярскую думу долго не удавалось
собрать. В уши Семену ползли слухи, мнения, советы, коих он ни у кого не
прошал.
Четырнадцатилетний Андрей, младший брат, как оказалось, виноват был
еше пуще Хвоста. Именно он позволил боярину перенять тысяцкое у
Вельяминовых. Именно он! Четырнадцатилетний отрок! А отнюдь не бояре его,
не Иван Михалыч, не Онанья, окольничий, всеми уважаемый старец, коему
всяко возможно было не дозволить беззакония!
Но и они не были виноваты. Москва и доходы с нее по третям
использовались всеми братьями по очереди, а посему... Посему дело грозило
запутаться совершенно. И ежели бы наконец не прибыл Алексий и не начал
исподволь объезжать великих бояринов московских, невесть чем бы и окончил
спор Симеона с вельможным синклитом своего и братних дворов.
Он лежал в постели, откинувшись на спину, чуя, как все еще не
израсходованный гнев горячим жаром раздувает ноздри и заставляет сжимать
кулаки. Близость с женой, после которой наступало всегда опустошающее
безразличие (сперва - пугавшее, после ставшее привычным ему), ныне не
успокоила его нисколько. Настасья прижималась к плечу, ласкалась довольною
кошкой. Он плохо вслушивался в ее шепот, и не сразу дошло, о чем она
толкует.
- Чую, понесла, с приезду с самого... Может, отрока Бог даст! - глухо
бормотала Настасья, зарываясь лицом в мятое полотно его ночной рубахи.
Семен вздохнул, огладил налитые плечи жены, вдохнул ее запах, привычный,
слегка щекочущий ноздри. Слова Настасьи вызвали мгновенную застарелую
сердечную боль. В то, что будет сын, он уже не верил. Не сотворялись у них
сыновья, как ни хотели того и жена и он! Дочь росла одиноко, не радуя
родителей...
Еще и потому бунтуют бояре, что он, глава, лишен наследника, и ежели
так пойдет... Брата Ивана надобно нынче женить, через год-два подойдет
пора и Андрею, супруги народят им сыновей, и тогда бояре и вовсе отшатнут
от него, Симеона, в чаянии того часа, когда власть и право перейдут в руки
младших Ивановичей. (Об этом, впрочем, на двадцать шестом году жизни
думалось редко, и только так вот, по ночам.) Семен нехотя пробурчал:
- Постой, не торопись, не гневи Господа. Может, и не обеременела ищо!
Она затихла. Потом молча покрутила головой:
- Чую! Сердце молвит!
Он только чуть крепче обнял ее, промолчал.
- Што мне делать с Хвостом?! - спросил погодя, не выдержав, глядя в
темноту. И опять не слышал, что бормочет Настасья. Думал. Не думал, скорее
лежал с воспаленною головой, словно бы наполненной горячим варом.
За стеной, во дворе, глухо топотали кони, доносило приглушенные
голоса, звяк стремян и оружия. Подходила ратная помочь из Юрьева. Давеча
подомчал гонец, сообщив, что суздальский и ярославский князья тоже готовят
полки, и как только укрепит пути, выступят в поход. А ему, во время сие,
до горла подошло судить Алексея Хвоста. Показать и доказать всем, что с
его волею на Москве должно считаться непреложно.
А воли-то и не было! Были обязанности: жаловать по службе, блюсти
честь и место бояринов своих, в своей черед целовавших ему крест на
верность и исправную службу... Нарушил присягу Алексей Хвост? Словно бы и
не нарушал! Сбирал дань, и тамгу, и весчее в казну государеву, правил
мытным двором в Коломне, согнав оттуда Протасьевых данщиков, - дак ведь не
себе же и забирал князев корм!
Нет, надсмеялся, нарушил! Волю свою показал! Пренебрег его,
Семеновой, княжою грамотою (а тогда еще и не княжою...). Ему, ему, Семену,
оказал грубиянство свое! Молод я? Не волен в слугах своих? Да, не волен! А
как же батюшка? А так же... Неведомо, как... Умел! Под братом, Юрием, умел
править княжеством сам и служили ему! И боялись его бояре! Отец, отец!
Коль многому не сумел (али не похотел?) я научити ся при жизни твоей!
Судил... Хаял... А вот подошло - и не возмог! И не ведаю, како творить!
Господи! Отче! Вразуми!
Только к утру сумел он забыться тяжелым, беспокойным сном.
Дума наконец собралась. Собралась потому, что этого добился Алексий,
потому, что сторонники Вельяминовых оказались сильнее, потому, что среди
защитников и сторонников Алексея Хвоста (большею частью <новых людей> на
Москве) начался разброд, потому, что Акинфичи переметнулись на сторону
Семена и Андрей Кобыла не захотел перечить князю своему, потому, наконец,
что в город собирались ратники московских пригородов, для которых имя
Протасия - а значит, и его сынов и внуков - было овеяно полувековою
легендой, еще не поколебленной в мнении большинства.
И все-таки заседание думы не обещало быть спокойным. Власть
Вельяминовых, как и неслыханные богатства рода, слишком сорок лет
прираставшие, не делясь меж потомков, поелику у Протасия был лишь один
сын, вызывали зависть как у непроворых сидней московских, обреченных
бездарностью своею век пребывать на последних местах, так и у новопринятых
честолюбцев, рвущихся к власти и первым местам в думе великокняжеской. И
зависть эта, сдерживаемая до поры уважением и общенародной любовью, коими
пользовался покойный держатель Москвы, тут прорвалась гноем боярской
крамолы, почти что открытым мятежом, подавить который ныне намерил князь
Симеон.
Бояре входили неспешно, занимали места по местническому счету своему.
Афинеевы, Сорокоум, Михайло Терентьич, Феофан, Матвей и Костянтин
Бяконтовы, Андрей Иваныч Кобыла, трое Акинфичей - Иван с Федором и
Александр Морхиня, Василий Окатьич, Мина, Иван Юрьич Редегин - брат и
соперник Сорокоума, Дмитрий Александрович Зерно... Даже старик Родион
Несторыч, давно уже хворавший, прибыл, взошел, опираясь на костыль, и хоть
во время всей думы молчал, хрипло и тяжко дыша, все же и он, посильным
участием своим, придавал весу боярской тяжбе.
Вельяминовы, отец со старшим сыном Василием, уселись по одну сторону
палаты, прямь Алексея Хвоста, и все трое замерли, тяжело и сумрачно
уставясь в глаза друг другу.
Среди приглашенных к суду, помимо великокняжеских бояринов, был
Михайло Александрович, боярин Андрея и тесть Василия Васильича Вельяминова
(отец Михайлы был некогда другом и соратником Петра Босоволка, родителя
Хвоста, - так перепутались связи дружества и родства на Москве); был
окольничий Онанья; Иван Михалыч и иные бояре княжичей, Ивана с Андреем;
были двое городовых бояр, коим полагалось править княжой суд как выборным
от посадского люда; были, наконец, коломенские бояре, сторонники
Босоволковых, отвечивающие за самоуправство Хвоста... Такого многолюдья не
ведала дума княжая доднесь даже и тогда, когда решались важнейшие дела
господарские, от коих зависели благо всего княжения и судьбы московского
дома. Уже этим одним мог бы, пожелай он того, погордиться сын Петра
Босоволкова, боярин Алексей Хвост!
Начали неспешно и чинно, с присяги и молитвы, но уже и вскипала, и
пенилась, и накатывала грозно волна местнической при.
- Почто! - возвыся голос, бледнея и краснея ликом, воззвал Алексей
Хвост, едва ему дали речь. - Почто зовут мя отметником князю свому?! Какой
неисправою, судом ли корыстным, лихвою ли на мытном стану или неправдой
какою огорчил я князя свово?! Все сполна, по исправе, довезено и додано
мною в казну великокняжескую, и на то послухи мои здесь сидят и рекут,
правду ли баю о днесь! Почто самоуправцем зовут мя, яко в очередь княжую,
по воле братьев великого князя нашего, правил я суд и власть на Москве и в
Коломне? Пущай братья великого князя рекут, коли деял я что без ихнево
