готовится взлететь, приподняв долгий переливчатый хвост. - Али стыд перед
гостями меня принять?
- Отведай белорыбицы! - отвечает с улыбочками хозяин, щурясь,
обихаживает Хвоста, сам почти подает блюда и тарели.
Иван постарше Хвоста, и тому не очень-то способно костерить ласкового
хозяина. Он нехотя отпивает, заедает, а Иван мелким бесом плетет что-то
неважное, и все не о том, все не по делу. И Алексей срывается. Ударяя
серебряным кубком о стол, расплескивает дорогое греческое вино, кричит:
- Дело молви! Поможешь ай нет! Ить безо твоей да Кобылиной заступы
съедят меня Вельяминовы! С потрохами съедят! Даве моих молодцов в драку с
моста спихнули!
У Ивана темнеют глаза. Улыбочка, криво зацепившаяся за ус, еще
помедлив, сползает с лица.
- А ты меня прошал? Когда коломенский мытный двор твои молодцы
забирали?! - кричит он в ответ высоко, с провизгом. - Погодь! Прошал ты
меня о том, когда ты государев наказ ни во что поставил? Грамоты я тебе
давал, што ль, противу князя своего?! Все мы слуги верные! И волен един
князь нас и судить и миловать! - кричит Иван, забывая в сей миг, что сам
мирволил Хвосту, дабы навредить Вельяминовым. Но... Тогда Симеон еще не
был великим князем и неведомо было, станет ли, а ныне и Симеон на
владимирском столе, и Алексий наместником назначен, а Бяконтовы вовек с
Вельяминовыми в дружбе стоят... Тут как еще повернет дело! И потому,
наглея, отбросив увертки и лесть, он и кричит на Хвоста.
Спохватываясь (кричать-то тоже не след!), вздрагивающей рукой
наливает кубок, подвигает блюдо греческих черных соленых маслин,
приговаривая:
- С рыбою добра снедь! - и, сбавив голос, бормочет: - Не гневай и ты
на меня, сам взойди в мою трудноту: давно ли мы на Москве? Меня да Кобылу
Иван Данилыч, покойник, без году неделя как от князь Лександры из Твери
перезвал! А Вельяминовы еще с Данилою Лексанычем прибыли на Москву, боле
полувека тута! Твой родитель тоже князю Даниле служил, понимаю, и
рязанского князя имал, и тово... (Иван Акинфич стесняется произнести, что
и убил плененного рязанского князя тоже родитель Хвоста, Петр Босоволк, по
приказу Юрия, о чем доселе крепко помнится на Москве). Теперича думай!
Природны москвичи, тот же Сорокоум, поддержат тебя? Ай нет? Ну, пришлые,
принятые, рязане, коломенски, оне поддержат, дак Москва не Коломна ищо!
Тута и налететь мочно! А я-ста как? Братья ноне в Орде со князем побывали,
честь великая! Нам противу Семен Иваныча свово никак нельзя! Уж ты тово...
Пади хошь Алексию в ноги!
- Не буду! - мрачно возражает Алексей Хвост. - Все одно не покорюсь
Вельяминовым! Батьку мово покойного ищо князь Юрий ладил тысяцким
поставить на Москве! Убили, дак не успел! А князь был - Семену не чета!
Михайлу Святого передолил самого! На дочке царевой был женат!
- Ты постой, постой! - остужает Хвоста Иван Акинфич. - Ивана,
покойника, не забудь!
- А што Иван?! Переслав князь Юрий в велико княженье николи б не
отдал! А теперя кака беда, - одолел бы хошь Костянтин Суздальский, - и не
видать нам Переслава, как ушей на голове! На покупки ярлыков всю казну
потребили, всих князей озлобили, а и Новгород против нас, не так разве? Да
не сам ли ты и баял о том?!
- Ну, ты тише, тише! Не баял я тово... - бормочет Иван, тревожно
оглядывая на слуг. - Ты, Алексей Петрович, молод ищо, норовист! Не видавши
жизни, с маху-то... Василь Протасьич всюю жисть, эко! В отца место. Ты
охолонь, охолонь... Пади в ноги, пади! От поклону-ту голова не болит!
- Дык не поможешь? - набычась, спрашивает Хвост.
- Потолкуй сам с Андреем Кобылою! А я не возмогу, не возмогу... Да ты
съешь, выпей! Ты ведь у меня гость дорогой, особенной! А токо не время
нонече, не пора! Утихни теперь!
- Не время... Вельяминовым сносу нет... Дубы! По сту летов живут! -
бурчит Хвост.
С Кобылою он уже баял, и тот тоже отвергся помогать Хвосту. Сказал
просто, открыто и весело глядючи в лицо Алексею: <Непутем творил, и моей
заступы тебе тута не будет! Не обессудь! Протасьич в сем дели правее
тебя!> Сказал прямо, попросту. И обижаться на огромного человека, на его
мужицкую прямоту нельзя было. Ни с чем ушел Алексей от Андрея Кобылы. А
теперь, с отказом Ивана Акинфова, почуял, как неверные весы, на коих
весятся успех и неудача, зримо и веско склонили в сторону его
супротивника...
Оставалась надея на коломенских бояр, те все за него горою стоят, да
на самих братьев великого князя. Только - помогут ли и они?
ГЛАВА 25
На серую затравенелую осеннюю землю ложатся черные борозды.
Взоранная, рыхло раздвинутая ралом земля осыпается под сохой. Крепкие руки
молодого девятнадцатилетнего парня сильно и бережно ведут деревянную
снасть. Ровно идет приученный к пахоте конь. Не рванет в сторону, не
выскочит из земли тяжкое рало, едва проблеснут в крошащейся земле
отполированные до блеска сошники двоезубой сохи.
Соха не перевертывает, а раздвигает землю, губя сорную траву, но не
нарушая пахотного слоя. Еще целые века пройдут, пока по этой земле пойдет
сверкающий сталью отвальный плуг, переворачивая наизнанку слежавшийся
пласт.
Русич, что пашет сохою, торопясь посеять озимую рожь, не ведает ни о
размыве земли оврагами, ни о черных бурях, - он попросту работает так, как
работали предки до него.
Землю бережет сама традиция старины, навычаи отцов и святая
уверенность в том, что облегчать себе труд - греховно. Сказано бо: <В поте
лица>. Вот он останавливает на миг коня и отирает рукавом влажное чело.
Осень уже обрызнула близкий лес первым своим золотом и напоила легчающие
небеса ясною прозрачною тишиной. Молодой пахарь вновь берется за
темно-блестящие рукояти. Конь поводит глазом, гнет шею; видя, что хозяин
взялся за соху, напруживает задние ноги, сам, без зова, трогает с места.
Пахарь одет в посконину и лапти. На обнаженной голове только шапка
выгоревших на солнце русых кудрей. Ничто в нем не обличает отличия от
обычного смерда. На груди, на кожаном гайтане, серебряный крест, -
впрочем, серебро не в редкость и у крестьян, так что и эта подробность не
в отличие, и догадать, что пашет землю боярский отрок, неможно ни по чему.
Да и почто бы боярину самому пахать под озимое? Хотя пахать, как и косить,
умеют все в русской стороне, и все же, чтобы так вот, с полною отдачей,
по-крестьянски? Бывает! Но редко. Верно, из разорившихся вконец боярчат?
Да нет! Из оскудевших, верно, но далеко не вконец. Мог бы и не сам пахать
боярский отрок! Однако, пашет сам. Ладно поворачивает соху, обнажая
блестящие наральники, ладно ведет борозду и думает...
Нет, не думает даже! А мечтою, незримым ощущением естества, глядя на
золотой свет низящего солнца, мечтает, мыслит о свете Фаворском - таком же
золотом, сказочном, о коем когда-то, в дали дальней прожитых лет, толковал
он пятилетним младенем умирающей девочке в отцовом дому, когда страшная
федорчукова рать катилась мимо их родового ростовского терема и отец,
рискуя жизнью, подбирал на завьюженном пути обмороженных, полумертвых
беглецов. Подбирал и выхаживал в погребах своего боярского дома.
А девчушка умирала от трупного заражения - от обмороженных ног, и он,
сидючи с нею, гладил ее по волосам и объяснял, сам горячо веря тому, что
ее после смерти унесут с собою на небо ангелы и она узрит свет, фаворский
свет! Неизреченно прекрасный, струящий лучи от престола господня.
Девочка умерла. Отрок вырос и пашет землю, мысля вскоре уходить в
монастырь. И ему неведомы споры ученых иерархов о Варлааме и Акиндине, о
Григории Паламе, сотрясающие далекую Византию. Но свет духовный, фаворский
свет, чает он увидеть сам, когда уйдет совершать подвиг иночества в лесную
одинокую пустынь. И что там мыслят ученые люди? О чем толкует его
многоумный старший брат Стефан? Юноша с грубыми руками, что до заката
замыслил допахать свое поле, знает одно: не слова, а дела важны пред
Господом, а ему, как и всей Руси, нужнее истины афонских старцев, чем
хитросплетенья латинских мудрецов. Ибо не пришло еще время менять соху на
плуг, но пришло время вспомнить святыни родимой старины и встать с ней и
над нею против иноземного ворога, против чужой веры и чуждых навычаев
льстивых немецких и иных мудрецов. Пришло время Руси встать, возродить
себя в новом обличье, отрясти прах забвенья с родных святынь, и потому -
да! Традиции, вера - нужнее многоразличных и многоразлично лживых западных
умствований.
Нет, юноша не может всего этого так связно сказать и даже помыслить.
Но он знает, что надо и должен делать он сам, дабы спасти Родину. И, зная,
намерен делать потребное Господу Богу и народу своему изо всех сил, и даже
сверх сил, и даже помимо и кроме всяких сил человеческих, ибо надо и
должно! И должно именно так! Не с того ли и зачинается великое? С малого.
С дела. С веры, что надобно именно так.
Низит солнце. Тоньшает и тоньшает серая полоса еще не вспаханной
земли. Конь мокр. Мокр и пахарь. Но он даже не останавливает, чтобы
отереть чело.
Да, он боярский отрок, из рода нарочитых ростовских бояр,
переселившихся в недавние годы под Радонеж. Имя ему - Варфоломей, а в
иночестве, уже близком, его назовут Сергием. Юноша этот знает (сердцем, не
головою), что надобно его родимой земле. Более бояр и самого великого
князя, быть может, более даже митрополичьего наместника Алексия. И он
намерен, волен и вправе свершить свой подвиг и труд - спасти и сотворить
Родину.
ГЛАВА 26
Густые сумерки осенней ночи. Треск и пляшущий свет факелов во дворе.
Суетня захлопотанных жонок и слуг в горницах и по сеням. И холод, что
нежданно ползет за воротник, пугая разлукою с устойчивым живым теплом
ночного жилья. Холод, дрожь, истома тела, жаждущего не пути, а постели; и
легкая грусть расставанья с этим теплом, с этим недолгим ночлегом в
родимом дому, и тревожное ожиданье пути, которое, не признаваясь,
безотчетно, любил больше всего. Осень. Холод ночи. Дорогу...
Ему подводят верхового коня. Настасья, как и любая жонка на Руси,
сует ему, заплаканная, теплые подорожники, и он передает калиту с печевом
стремянному и крепко обнимает замершую на миг супругу, и - довольно! В
путь! Кони топочут и ржут, грудится дружина, уже верхами, уже готовая
ринуть в ничто, в ночь, затканную осенними сапфирами звезд. И он легко,
стряхнув с себя последнее разымчивое оцепенение, взмывает в седло и едет,
удерживая коня, по сонному растревоженному Кремнику, затем по пустынному в
этот час торгу, по отдыхающей, едва светящей огоньками Москве, и уже
выпутываясь из кружева улиц и хором, за последнею ночною рогаткой, ожегши
плетью коня, пускает вскачь.
Меняя лошадей и не останавливая, на заре, проскакав близко семидесяти
верст, были в Радонеже. Все качало и плыло перед глазами, хотелось спать,
но, подкрепив себя куском обжаренной баранины с ломтем ржаного хлеба и
запив все чашей горячего меду, Симеон приказал вновь и тотчас седлать
коней.
Скакать на свету, видя дорогу, стало легче, и свежие кони неслись
вровень с ветром. В Переяславль порешили не заезжать, уклонив на
Берендеево. Усталость ночной скачки развеяло на холодном ветру. Быстрей!
Быстрей! На подставах, перелезая из седла в седло, почти не задерживали.
Ордынские неутомимые кони шли грунью, переходя в скок. Летела дорога,
летело посторонь распуганное воронье, шарахались встречные возы. Мужики,
узнавая своих, кричали что-то, порою махали шапками. Летела по сторонам
