плоское лицо в сетке морщин. Сухие руки. Мешки под глазами. Властный
взгляд узких, как бы полуприкрытых от режущего ветра степей глаз. Да, яд,
да, кинжал, петля ли, удушающая строптивого. (Впрочем, иногда и самой
приходит платить жизнью в этой борьбе.) Нет только одного: гаремного
затворнического бесправия, томлений чувственности среди благовоний,
роскоши и безделья. Не меньше, а, быть может, больше аристократок
европейского средневековья участвуют ханские жены в политической грозной
борьбе. И стареющий Узбек, решая судьбы престолонаследия и власти в
русской земле, был в руках своих жен и жен сыновей своих (не забудем тогда
еще молоденькой Тайдуллы, любимой жены Джанибека!), точно так же, как и в
руках своих могущественных придворных.
Он назначил наследником престола своего старшего сына, Тинибека. Он
должен был назначить его по закону, по правилу, выдуманному отнюдь не
монголами. Он и сам хотел поступить именно так... Но все ли оказались
согласны с решением повелителя? (Опять не забудем Тайдуллы!) Ибо можно
было поступить иначе. Ведь и сам Узбек, в конце концов, наследовал своему
дяде, а не отцу, и это было тоже по закону. И еще по закону, по самому
первому закону монгольской орды, хана полагалось выбирать на курултае -
самого достойного среди потомков великого Темучжина. И это тоже
учитывалось кем-то из вельмож двора, из татарских беков, в руках которых
были степные воины, то есть земля и власть. И тут уже недолго становило и
до резни за эту власть, недолго до утверждения права силы над силою права.
А при этом очень и очень надобным оказывалось урусутское серебро. И это
тоже учитывалось многими. И потому, посылая войска в Хорезм, Узбек и
вручил их своему старшему сыну Тинибеку, наследнику престола. (А кому
вручали серебро бояре московского князя? Тинибек не пожелал встречи с
Симеоном, ни помочи ему не восхотел оказать из гордости и пренебрежения к
настырному московиту.)
И надо было, наконец, решать: что делать с русским улусом, кому из
урусутских князей вручить владимирский стол? Ради них, детей своих,
которые (Узбек не был уверен в этом) не станут ли на его могиле резаться
друг с другом за власть?
Ему шептали, подсказывали, намекали... Старый человек, перенесший
тяжелую болезнь, он подолгу молился Аллаху - да вразумит его, повелителя
полумира... Но уже сквозь всегдашнюю самовлюбленность чуялось, что и мир,
повелителем которого он был более четверти века, так же обманчив и зыбок,
так же тленен, как и земная оболочка бессмертной души. Где же, в чем то
прочное, в поисках чего он истратил свою жизнь? (И верил сам, что искал
твердого и непреложного, а не обманных утех, не мишуры внешнего
великолепия.) Его обманули шейхи и суфии, его обманул египетский султан,
его обманывают советники и жены. Его, как кажется порою теперь, обманула
сама жизнь...
Сегодня Узбеку стало немного лучше. Он повелел оседлать коня. Выехал
под горячее осеннее солнце в пожелтевшую, серебряную от ковыля степь. Небо
было высокое, выцветающее по краям, и, высокие, шли по нему верблюжьим
караваном редкие белые облака. Уже ни к чему утехи плоти, драгоценности
разных земель, индийские прозрачные камни, пестроцветные наряды и шелка...
Он ехал шагом, опустив поводья, плывущая поступь иноходца врачевала душу.
Все-таки он был и остался кочевником, правнуком степных батыров, вручивших
ему этот завоеванный ими мир. За ним и вокруг него ехала свита, нукеры,
князья, темники со своими нукерами, сыновья, все трое. Там, в отдалении,
раскинутою по широкому полю облавою рысили, перекликаясь, воины. Где-то
сзади трусили кони союзных князей, коим участие в ханской охоте так же
вменялось в обязанность, как в землях франков зависимым от государя
владетелям многочасовое присутствие на дворцовых приемах...
Стрелами проносились в вышине ловчие соколы. Сокольничие, высоко
подымая руки в кожаных перчатках, выпускали все новых и новых птиц. И вот
уже струистыми качаньями сухой травы начали обозначаться следы убегающей
дичи. Мелькнула поджарая степная лиса, вторая, третья. Бежали, кидаясь то
вправо, то влево и раскачиваясь на ходу, дрофы. Зайцы порскали, ошалев,
серыми комками подкатывали под ноги коней. По краю земли и неба, откинувши
к спине острые рога, пролетела стайка джейранов.
Взъехав на холм, Узбек легким движением руки остановил коня. Вдали,
появляясь и исчезая вновь среди пологих возвышений холмистой равнины, его
воины смыкали облавное кольцо. Скоро вся масса зверья, полетит, покатит и
поскачет в его сторону.
Он не поднял лука. Даже не сжал в руке тяжелой, со свинцовым
завершеньем ременной плети, одним ударом которой опытные наездники
просекают голову волку. Стоял и смотрел. Тонко трепещущие в воздухе,
летели копья. Оттягивая до уха тугие тетивы, ханские нукеры на глазах у
повелителя пускали стрелу за стрелою, и от каждой тот ли, иной зверь,
споткнувшись на бегу, катился в изломанное крошево трав. Закидывая
хрипящие морды, истекая пеной и кровью, валились, не доскакав до изножья
холма, сайгаки. Прямо у его стремени один из телохранителей, подняв плеть,
свалил ловким ударом степную лису. Звери метались, сбиваясь кучами.
Конники подскакивали все ближе. Начиналась бойня. Уже спешившиеся воины
стаскивали за ноги в кучи убитых зверей, считали добычу. Разгоряченные
охотою, промчались вдали дети коназа Ивана. Старший - в светлой,
травчатой, развевающейся одежде: рукава завязаны сзади, полы летят по
ветру, руки терзают поводьями губы скакуна (урусуты всегда излиха мучают
коней на скаку!) Мальчики-братья, обогнав его, уже в гуще звериных тел.
Вот один из них, высокий, ладный, оглянул на старшего брата, глазами
спросил: <Можно ли?> - и, получив разрешающий кивок, поднял короткое
копье.
Хорошо! А ежели не на охоте? А ежели наградою - стол великий? Узбек
повел шеей, скосил глаза. Тинибек был далеко, чуть видный среди своих
нукеров. Джанибек впереди, сближался сейчас с урусутским князем. Хыдрбек
где-то за спиною отца. И все поврозь. Да, конечно, о коназе Семене говорят
ему с утра до вечера, и все-таки...
Симеон с Джанибеком встречался неоднократно, но только на людях.
Средний сын Узбека глядел на московского князя пристально, словно что-то
тщился вопросить, передать, но все было не по времени и не по приключаю.
Лишь тут, на охоте, они нежданно столкнулись лицо в лицо.
Симеон скатился в опор с пологого холма и тут почти налетел на
одинокого, казалось, поджидавшего его всадника. Он не вдруг признал
Джанибека и растерялся немного. Они стояли друг против друга у подножья
холма, скрытые от проносящихся вдали с гортанными выкриками комонных.
- Здрасстуй! - твердо выговаривая русское слово, промолвил Джанибек.
Его конь стоял, поводя боками, и, чутко подняв голову, поворачивая то
одно, то другое ухо к ветру, слушал далекие звуки рогов и трещоток
загонщиков. Симеон, вспомнив к случаю затвержденные когда-то слова,
ответил царевичу татарским приветствием. Они шагом, не сговариваясь,
поехали бок о бок. Из длинной татарской фразы Джанибека Симеон, однако,
понял всего слова два и растерянно улыбнулся, отнесясь к нему русскою
молвью, которой, в свою очередь, не понял Джанибек и тоже улыбнулся в
ответ, чуть растерянно, а чуть-чуть и лукаво. Веселая искра взаимной
приязни, вспыхнувшая в сей миг, пробежала между ними, словно огонь по
сухому валежнику, съединив того и другого внутренним душевным пониманием,
и они стали, часто взглядывая друг другу в глаза, подбирая татарские и
русские слова, замолкая и в те поры любовно усмехаясь своему бессилию,
толковать о чем-то не очень понятном каждому и, напротив, очень понятном
обоим вместе, пока, наконец, на изломе долины, у самого подножья размытого
дождями кургана, Джанибек, оглянув посторонь и остановив коня, не протянул
руки Симеону, и тот готовно схватил эту смуглую, гладкую, пропахшую конем
и полынью руку и сжал во взаимном твердом мужском пожатии, после чего
Джанибек гикнул, поднял скакуна вскачь и, не оборачиваясь, вылетел на
вершину бугра, а Симеон, безотчетно верно поняв собеседника и его опасенье
внимательных глаз соглядатаев отцовых, круто заворотил и поскакал логом
совсем в иную сторону, будто и не встречавши молодого ордынского царевича.
Облава кончалась. Узбек ехал шагом, заглядывая в неживые глаза убитых
животных. Хыдрбек и Джанибек трусили по сторонам. Вот вдали показался
соловый конь Тинибека. Уже воротился нукер, посланный созвать урусутских
княжичей, детей Ивана. А вот и они сами скачут, приближаясь на запаленных
конях. (Коня не надо все время дергать за повода, дай ему самому лететь по
степи и слушай бег скакуна, слейся с ним!) Вот они уже близко, видны
румяные, разгоряченные лица... Запаренные, на запаренных конях - таковы
урусуты во всем, задорны и нетерпеливы! А как же их многодельные города и
упорные пашни? То - другое. То там, у себя... Неведомо как.
- Здрасстуй! - сказал по-урусутски, и князь Семен склонил голову в
ответ и приложил ладонь ко груди.
- Позови Тинибека! - приказал Узбек, усмехаясь. И урусут тотчас снова
дернул удилами храпящего, теряющего клочья пены скакуна и поскакал вперед.
- Согласны ли вы, - спросил он княжичей (толмач, вывернувшись из-под руки,
тотчас начал переводить), - ежели коназ Семен получит вышнюю власть?
- А как же иначе? - удивленно переглянулись княжичи.
- Он старший! - ответил один из них, глядя на Узбека круглым детским
взором, в котором так ясно читались страх и опасливое почтение, что Узбек
даже усмехнулся слегка. Перевел взгляд на своих сыновей, поймал медленное
загадочное мерцание глаз Джанибековых... Почтительный сын! И чужой.
Непонятный отцу. Он повторил тверже, приосаниваясь в седле:
- Вот, даю вышнюю власть старшему из вас! - Московиты склонили головы
так, словно бы получили от него награду.
Понял ли Джанибек хоть что-нибудь? Постиг ли? Почуял или нет, что для
него, ради них, сыновей, и в поучение ему - дабы дети не обагрили кровью
могилы родительской - говорит он сегодня эти слова, коих мог бы и не
сказать вовсе, несмотря на то, что весь двор выпрашивает их у него уже
поболее месяца...
Подъехали Тинибек с Семеном. Узбек, выпрямившись, повторил, что
вручает владимирский стол Семену, яко старшему сыну коназа Ивана, дабы
власть переходила от отца к сыну - к старшему сыну! - в свой черед.
Шестеро наследников, слуги, иные подъехавшие князья, приблизившийся
Черкас - все услыхали, наконец, решение повелителя. Семен соскочил с седла
и, прямо в траве, обнажив голову, преклонил колено. Братья его,
переглянувшись, тоже слезли с седел, встали позади брата, склонили головы.
Все трое рады. Как один. Словно награжден каждый из них. Словно власть,
полученную Семеном, они разделят теперь натрое!
А свои? Тинибек продолжает гордо сидеть на коне. Хыдрбек озирает
старших братьев. Джанибек опустил голову, скрыв от отца и старшего брата
свой непонятный мерцающий взор. Поняли они его? Приняли? Поверили,
наконец? Или то, что сделал он сейчас, минет впустую и даром, не помирив,
не подружив его сыновей. Или неверное было во всей его прежней жизни? Или
опять его обошел, обадил, улестил и обвел вокруг пальца покойный Иван?!
И уже ничего невозможно содеять иного. Уже услышали все. Уже старший
сын Ивана почтительно подымается с колен, подходит к стремени, и надобно
протянуть ему руку для поцелуя. И остается думать, что решенное днесь
решено все-таки им самим, а не по подсказке его придворных.
Вечером того же дня Симеон собрал в своем шатре братьев-князей.
