(старом, дедовском, да и грех ли то был? Не стало б Москвы тогда!) Василий
Васильич не помыслил в сей час, а зря! Умирающий дед понимал то, что ему,
ражему, на возрасте мужику, еще и не блазнило в очи...
И, задумав, замечтав, Василий Васильич почти не услышал того, что
шептал умирающий его отцу. А тот, передохнув снова и слабо и сладко чуя
свои ладони в сильных сыновьих руках, вновь повел о грехе, давнем,
непростимом:
- Чем паче грех, тем позже и тем страшнее карает Господь! Помни!
Может, и не тебе отвечивать перед престолом вышнего, а ему, внуку, али
правнуку...
И еще об одном, совсем тихо, прошептал:
- Рот мне закрой, как помру! Пристойно чтоб...
Умирающий смежил глаза, задышал тише, тише... Вот бледный окрас жизни
начал уходить с костистого чела, широко открылись глаза и начали леденеть
и челюсть безвольно отвисла было, но Василий Протасьич вовремя подхватил,
не забыв просьбы отцовой, а другою рукою закрыл глаза родителю, и сам, не
в силах смотреть, смежил очи, шепча молитву.
- Отходит? - спросил вполголоса внук.
Василий Протасьич кивнул, двинув кадыком. Справясь с голосом,
повелел:
- Позови кого ни то! Жонок... Пелагею, тетку твою, она тут, за
дверьми... И Феону тож! - возвыся голос, договорил в сыновью спину.
И, пока не вошли, не завыли, не начали прибирать мертвеца, бережно
приложился губами, щекою, седой бородою своей к лику родителя. Всю жизнь
держал про себя, что любимый был не он, а тот, покойный, первенец Данила,
убитый на бою под Москвой. Всю жизнь отец держал его в требовательной
суровой строгости, словно испытывал; возможешь ли заменить того, мертвого?
И только сейчас вдруг почуялось, что отец - свой, близкий ему и любимый, а
он, хоть и седой и старый уже, а ма-а-ахонькой сейчас! Словно тот,
давешний детеныш, коему так хотелось порою (и так страшно было!)
прижаться, приласкаться к своему великому, грозному, для него и для многих
грозному и праведному в ровной суровости своей отцу.
А за окнами, на дворе, и на сенях, забитых народом, уже восставали
плач и голошение жонок, вызнавших у прислуги о кончине великого тысяцкого
Москвы.
ГЛАВА 9
Близит Сарай. Позади остались осыпи белых гор, леса и разливы, и уже
ровная степь протянулась до окоема, ежели выстать на любой берег великой
реки. Зверей, что везут в клетках, укачало, и слуги суетятся, обихаживают
бедных медведей: довезти бы целыми до Орды! Близит Сарай и тяжкий разговор
с Узбеком, а он все в мелких мыслях, все блазнит: как там, дома? Да скоро
ли прибудут братья? Да все ли благополучно на Москве? Отвлекись, забудь!
Помни одно, то, что ныне там, впереди! Думай о том, что решит властный и
капризный хозяин улуса русского! Соберись, как собирал всего себя отец,
подплывая к ханской столице! А - не думается. Не текут, не копятся мысли.
Весенний ветер шевелит волосы, не дает забыть, что тебе всего двадцать
пять лет! И рабыня, золотоволосая девочка, что везут Черкасу на постелю,
которая сейчас, застенчиво взглядывая на молодого московского князя в
красивом травчатом белошелковом зипуне, стоит, опершись о поручни, и то
поглядит в бегучую синюю воду, то, сощурясь, в ширь дальней луговой
стороны, а то вновь, чуть вспыхивая ждущим, раскованным взором юной
женщины, на молодого князя московского, который нравится ей куда больше
далекого и страшноватого (верно, старик, толстый и злой!) татарского бека,
который - когда еще будет! И князь тоже вспыхивает, гневает, закусывает
губу, стараясь не глядеть на девочку, обряженную в иноземные шелка и
парчу... (Ежели бы э т о произошло, после отдать ее Черкасу вдвойне
позорно! И как все будут глядеть на него? Сорокоум скажет, отводя глаза:
<Дело житейское!> И как он посмотрит потом в глаза Настасье... Нет, нет и
нет!) А она вздыхает, чуть разочарованно опуская синие очи... Вот так бы и
плыть. Бесконечно. В далекую даль, туда, куда спешат легкие волнистые
облака по безмерному окоему неба. И смотреть, как идут друг за другом,
уменьшаясь в отдалении, распустивши расписные паруса и изредка вспенивая
воду, паузки, учаны и насады княжого поезда, и чуять на себе зовущие
тревожные взгляды золотокосой красавицы, и никогда-никогда не довезти ее
до места, до душного гарема знатного татарина ордынского! А Сарай близит,
и надо что-то решать. Впервые самому, без батюшки. И все иное забыть! Даже
и девочку эту, что пойдет в тяжкой ордынской игре наравне с конями,
серебром и медведями в клетках...
Нет! И здесь, под безмерным окоемом незнакомого неба, вдали от
родины, он несвободен так же, как и там! Незримый гнет батюшковой воли
держит его словно в когтях. Гнет власти, врученной ему (и еще не
полученной!), бремя навычаев родного народа, от коих освободись он
перестанет быть тем, что он есть, и сделается совсем другим людином, вовсе
без корней, словно перекати-поле, и потому он и сам не хочет избавить себя
от этого бремени! И от власти, и от заветов предков, и от своей почему-то
так и не сложившейся семьи, и от державных забот - не хочет он избавленья!
И будет стоять, вдыхая воздух воли. Воли, которая ему не нужна. И
синеглазая девушка с золотыми волосами, что зазывно взглядывает на него,
чая хотя короткой дорожной любви, мимолетной ласки припутной, так и
пойдет, не тронутая им, в гарем убийцы Черкаса... Воля! И ничего неможно,
нельзя и не хочется даже изменить!
Солнце низит над степью. Пахнет далеким дымом. Неотвратимо близит
Сарай, столица Золотой Орды.
Шалый, с весенними бездонными глазами, Симеон спустился в тесноту
корабельного чрева. Отбросил дверь, и жарко овеяло стыдом. За низким
стольцом сидели его бояре. Михайло Терентьич неспешно писал большим
лебединым пером. Запасные перья торчали в устье узорной медной
чернильницы, ждали своей очереди, вбирая бурую железистую жидкость.
Сорокоум с Афинеем и Феофан Бяконтов столпились со сторон, подсказывая и
споря. Александр Морхинин, сидя прямь писца, громко перечислял порубежные
тверские села - видимо, толковня шла о князе Костянтине Михалыче. Пока он
там предается безделью и греховным помыслам, его бояре трудятся не
разгибая спин, верно обмысливают очередную хитрую уловку, дабы улестить,
остеречь или удоволить чем возможного тверского соперника.
Александр Морхинин первым увидел князя, бояре завставали было, но
Симеон торопливым движением руки вновь усадил их по местам. Михайло
Терентьич глянул скоса, хотев что-то прошать, но, видно, понял по лицу
молодого князя, по шалым его глазам, что прошать не стоит, ухмыльнулся
едва-едва, молвил:
- Дела, вишь!
- Да, дела... - отмолвил Семен с растерянною улыбкой. - А я... -
хотел покаяти в безделии своем, но сдержал слово. Князю невместно. Строго
свел брови. Попытал вникнуть в то, что почали объяснять ему в два голоса
Сорокоум с Морхининым. Слушал, кивал, а не понимал ничего. В глазах все
мрела приманчивая синева, покамест жаркая волна гнева на себя не заставила
стряхнуть наваждение. Он крепко сел на скамью, повелел в уме: <Внять!>
Попросил, залившись нервным румянцем, повторить сказанное. Михайло
Терентьич одним еле видным прищуром глаз одобрил молодого князя. Сорокоум
посопел (не любил, когда его плохо слушали).
- Софья Юрьевна, толкую, не ко времени умерла, царство ей небесное!
Московской узды на Костянтина не стало! Дак вот, смекаем тута, с
племянником у их не все ладно, со Всеволодом, да и кашинский князь тово...
Словом, понимай сам, княже!
(Кашинский князь, Василий Михалыч, самый младший из сыновей Михайлы
Святого, замученного в Орде, жил до недавней поры в Твери. И теперь что ж?
Надобно ссорить его с родным старшим братом Костянтином? Возможно ли сие?
Тем паче без тетки Софьи? И само-то оно таково пакостливо, брр!)
Спросил отрывисто:
- Кашинский князь тоже в Орде?
- То-то и оно, что нет! - раздумчиво протянул Сорокоум. - В Орде-то
их свадить не дорого б стало...
Вновь началось то, из крови и грязи сотканное, что именуют делами,
трудами и заботами господарскими, а позже назовут греческим словом
<политика>, и смысл чего - борьба за земную власть.
ГЛАВА 10
Мелкая речная волна лижет истоптанный песчаный берег, упорно замывает
отбросы и сор, все, что накидали тут походя, словно хочет смыть поскорее с
себя людскую скверну земли. Татарские курдючные овцы стоят и глупо
смотрят, уставясь, на пристающие суда. Тут бы и сказать, к слову: как
бараны на новые ворота! Он невесело усмехнулся. Утрело. Над огромным
ордынским городом разгоралась заря. Какая-то уже не такая, как дома. Не
было медленного чуда преображения: червонного светоносного меча над лесом,
яснеющих далей, мягкого золота первых лучей. Тут вмиг охватило полнеба
рассветным пожаром, и вот уже кратко вспыхнули дальние берега, и
полированной сталью одело Итиль, и прошло, промелькнуло, окончило. И
горячее солнце уже высоко зависло над землею. Степь! Все тут иное... И как
пуст теперь этот глиняный город с яркими пятнами бирюзы - ордынской
голубой глазури! Как пуст без отца, без князей-соперников, Александра с
Федором... Словно выжгло, выгорело, и осталась одна сухая скорлупа...
Вон! Уже встречают! И наши, и ордынцы... Никак сам Товлубег? И снова
будет золотой трон, и стареющий Узбек на троне в окружении жен и
вельмож... Что скажет ему Узбек? Что он сам ответит Узбеку? (<А ведь и не
знаю!> - как-то вдруг остро и беспокойно вспыхнуло в мозгу и пробежало
неприятною дрожью, или то ночная уходящая сырь так пронзила его, пока он
стоял тут, и глядел, и думал недвижимо?) И сказать надо уже теперь,
особенно ежели Товлубий... Нет, не Товлубий, кажется! Да уже не Черкас ли
сам? Нет, и не Черкас... А, видел, знаю! Знакомец старый! И уже машет,
щурясь приветно, словно умильный кот. Как же его? Айдар? Ибрагим? Да,
кажется, Ибрагимбег! (Не ошибиться бы только при встрече!) Надо прошать
Сорокоума! Но старый боярин и сам не умедлил, уже подсказывал, стоя за
плечом:
- Князь ихний. Послали встречать. Величают! Кабы только потом...
Мягко стелют ежели...
Не дослушивая ворчаний старика (верно, и тут прав, недаром Сорокоумом
прозван!), твердо соступил на сходни. Склонив голову, по-восточному прижал
руки ко груди, отвечая на приветствие. Потом прямо глянул в веселые (и
верно, насмешливые!) глаза татарина. Сказал татарское, заученное:
<Здравствуй!> Выслушивая многословное цветистое приветствие, опять опустил
глаза. (Спросить про Узбека? Нет! Да и... здесь ли Узбек? И вообще - жив
ли Узбек?! Не потому ли так весел и цветист татарин, что его, Симеона,
ожидает беда?)
Вмешались бояра. Феофан Бяконтов, отвечая на восточную лесть
украшенным византийским славословием, велеречиво осведомился о здоровье
<повелителя вселенной>. Тут только и вызналось, что угадал: Узбека не было
в Сарае. Уехал на летние кочевья - так было, во всяком случае, сказано - и
сожидает урусутских князей к себе. Однако нет худа без добра. Русские
князья еще не покинули Сарая, и открывалась возможность потолковать с
каждым из них в особину, допрежь ханского (возможно рокового) решения.
Все это уяснело ввечеру. День же был хлопотлив и суматошен.
Сгружались. Волокли, расталкивая толпы любопытных, клетки со злосчастными
зверьми на подворье, сводили, коней, тоже словно пьяных после водяного
странствия, бережно несли сомлевших терских соколов и чилигов, возили
поставы сукон, кули, бочки, кожаные кошели с разноличным княжеским добром.
