ни у кого. Стараясь спастись любой ценою, Андроник попросил помощи против
турок у папы римского, обещая в обмен за присланное войско принять унию:
присоединить православный Восток к римскому престолу. За унию стоит
императрица, Анна Савойская, и многие вельможи двора. Против союза с
католиками выступает один лишь Иоанн Кантакузин, фактический соправитель
императора, но устоит ли он? И что ся содеет тогда? И в каком тревожном
положении окажет русская митрополия, подчиненная византийскому
патриархату? Неужели и Русь обязана будет подчиниться латинам? После веков
борьбы без бою открыть ворота Западу, порушить веру и заветы отцов, из
народа-светоносца стать холопскою страною, обреченной на слепое следование
велениям и капризам многоразличных немецких и прочих находников? Нет!
Только не это! А тогда, не приняв унии, с кем останет земля русичей, днесь
жестоко угнетенная от агарян мехметовой веры, а с западныя страны все
более и более теснимая литвою? И какая вера победит, одночасьем, в Литве?
И удержит ли ся единая русская митрополия, или великие князья литовские
добьются своего и утвердят в землях своих иного митрополита? Гибельное
раздробление церковное навек тогда разорвет русский народ, и те, что
подчинены ныне Литве, забудут с веками и корень свой, и родимую речь, и
заветы великой киевской старины!
И потому, что все это очень и очень может произойти, никто не хает
Кантакузина, заключившего союз с турками, ибо афонские монахи за него, а
гора Афонская - это оплот и святая земля православной веры, и то, что
решают монахи тамошних монастырей, то и есть мнение, слово и дух церкви
православной.
Да, прискорбно, что в борьбе за веру приходит призывать в помочь
иноверцев! Но ведь Палеологи и всю восточную церковь готовы предать и
отдать за призрачную помочь (то ли будет она, то ли нет!) западных
государей, скорее соревнующих о всеконечной гибели Цареграда, чем о
спасении его от неверных!
- Паки достоит попечалить о горестном разномыслии церкви греческой! -
говорит, ни к кому не обращаясь, переяславский архимандрит и, только уже
сказав и подцепив двоезубою вилкой кусок датской сельди, остро взглядывает
на византийского клирика. Тот слегка пожимает плечами, отвечая
по-гречески. Звучат уже знакомые имена: Варлаам, Акиндин, Григорий Синаит,
Григорий Палама.
- Варлаам - муж достойный... От западныя италийския страны из земли
Калабрийской... приявший свет православия... - шепотом переводит князю
слова цареградского клирика даниловский игумен.
Патриарший клирик далеко не стар. Красивое, с большими глазами,
гладкое смугло-бледное лицо его в обрамлении темных густых волос и
расчесанной, холеной бороды спокойно и не выражает решительно ничего,
когда он произносит заученные круглые слова:
- Лицезрение света Фаворского! Не греховно ли дерзать на такое? -
Клирик осторожен. Когда он уезжал из Константинополя, подготавливался
собор, на коем учение Варлаама вновь должно было подвергнуться критике со
стороны старцев Афонской горы, до сей поры осуждаемых и гонимых. Возможно,
собор уже состоялся и победили противники Варлаама с Акиндином? Поэтому он
не обличает Паламу, не мечет молнии противу афонских
молчальников-исихастов, которые в молитвенном уединении своем добиваются
лицезрения невещественного Фаворского света, - он только спрашивает,
чуть-чуть недоумевая, слегка приподымает бровь, голос его журчит
удивительно ровно:
- Досточтимый Варлаам глаголет, что сей тварный мир в замысле своем,
в божественном порядке творения сходен с тем, духовным, господним миром.
Но смертному отнюдь не дано видеть бессмертное, и токмо разумом,
постижением общей гармонии Вселенной возможно постичь Божество!
Сказав, грек поднимает строгие замкнутые глаза, ждет, когда
даниловский игумен справится с переводом. Когда тот кончает говорить,
клирик слегка наклоняет голову. Он, собственно, только <сообщает>,
излагает, как наставник ученикам или, вернее, как посланец наставника.
Слова его явно не подлежат ни обсуждению, ни спору. <Это так!> - как бы
прибавляет ученый грек, сам незримо отстраняясь от сказанного. И то, что
это отнюдь не так для многих как в Цареграде, так и на Руси, становит
ясно, только когда новопоставленный наместник, нарушая чинность застолья,
кидается в словесный бой.
Алексий, доныне молча внимавший клирику, - он хорошо понимает
по-гречески и не нуждается в переводе, - отставив тарель и твердо положив
ладонь на столешню, проговаривает медленно и раздельно:
- Старец Григорий Палама утверждает, яко от незримого божества
истекают энергии, пронизающие тварный мир, и что энергии сии, именно они,
а не сам непостижный божественный разум, постигаемы путем умной молитвы и
даже видимы оком молящегося инока. Сего видения достигают афонские старцы
в уединении своем, что Варлаам осудил яко высокоумье и ересь.
Клирик, выслушав перевод слов Алексия, согласно кивает головой. Это
еще не спор, совсем не спор, но разумное разъяснение. Да, именно так!
Высокоумье и ересь! Впрочем, Варлаам утверждает, и это следует непременно
добавить, что видят старцы афонские не сам надмирный Фаворский свет, а
токмо свои собственные, рожденные в напряженном мозгу болезненные видения!
Феогност необычно хмур. Учение Григория Паламы проклято патриархом
Иоанном XIV Калекою, но он же, сей патриарх, позволил литовцам отпасть от
митрополии русской, заведя свою, галицкую митрополию... Душою, уставшей от
земных суедневных дел, Феогност начинает благоволить учению Паламы, но...
мнение патриарха! И потому он молчит.
Но Алексий молчать не может, да и не хочет. Он кладет вторую ладонь
на столешню, рядом с первой, выпрямляет свой и без того не сутулый стан,
слегка откидываясь к стене покоя. Сейчас его темно-прозрачный взор
неотрывно устремлен в гладкое лицо византийского грека. Столь же медленно,
подчеркивая каждое слово, он говорит:
- Не о том реку, что утверждает Варлаам, и не о том, чему должно
веровать по указанию властей предержащих! Но вопрошу об истине изреченного
старцами Афонской горы, глаголющими: <Мы видели!> Что значат все
возражения Варлаама с Акиндином пред величием божественного откровения!
Господь может явить чудо! И являет ежедневно, для разумеющих сие! Паки
вопрошу: видели афонские старцы сей свет?! И задолго до них, иноки первых
веков, разве не созерцали сами сияния Божества? Созерцали, видели и
оставили рукописные памяти о духовном опыте своем! Вот где истина! Да и
сам Иисус разве не являлся на горе Фавор избранным ученикам в сиянии света
сего?!
Алексий теперь говорит только для русичей, не взирая на цареградского
грека, словно и вовсе забывши о нем. Голос его окреп, взор властно обегает
собрание, и смолкают звуки трапезы, отставляются кубки и чаши, праздничный
покой зримо превращается в келью Богоявленского монастыря, и как там, в
пору бесед духовных, так и здесь настает сосредоточенная звонкая тишина.
- Ежели да, и видели, и засвидетельствовано многажды и многими
святыми отцами церкви, - с силою продолжает Алексий, - то как же возможно
возражать тому? Не ересь ли, напротив, полагать разум человеческий высшим
источником божественного знания? Не путь ли то к отрицанию Божества?! Так
возможно оспорить и любые святые свидетельства! Ниже свидетельствование
апостолов и святых жен о воскресении Христовом! Да, да! Почто не изречь,
что ученики распятого созерцали мысленное видение своих очей, а не зримый
облик воскресшего Христа?!
Разумом возможно оспорить и всякую память о любом явлении зримого
тварного мира, оспорить и опровергнуть! Вопрошу я вас, зде председящих,
возможен ли снег? Да! Не смейтесь! Но испытайте о том в Индии или в земле
Ефиопской! Молвите: замерзшая вода упала на землю, замерз воздух, пар
дыхания обратился в лед. Сего не может быть, воскликнет тамошний Варлаам,
или ежели и возможно такое, то жить человеку и дышать льдом, а равно и
пить твердую воду никак невозможно. И он будет прав по разумению своему!
Разум лукав, переменчив, подвержен обманам и лишь то усвояет, что
похотью своею желает прежде того усвоить себе человек! Не инако! Разум
смертного об одном и том же склонен полагать различное в зависимости от
желаний своих! Вспомните, други, мудрую притчу о царе Соломоне и
Китоврасе! Вот Китоврасу посланные Соломоном налили вино в колодец, дабы
уловить мудрого. Он же, подойдя, сказал: вино замутняет разум, несет
пагубу человекам! И не тронул, и отошел в пустыню. Но чрез малое время,
жестоко захотевши пить, паки подступил к колодцу и возгласил: вино на
здравие и на веселие смертному! И выпил, и опьянел... Не так же ли и
каждый из нас ищет и находит в разумении своем оправдания похотениям тела,
а отнюдь не истины?
И к тому, ежели допустить, что правы Варлаам с Акиндином, значит, ни
к чему пришла тысяча лет монашеского труда и усилия и подвиги старцев
египетских, сирийских, афонских и прочих - токмо ложные обольщения
заблудших душ? Значит, и церковь божия лишь создание рук человеческих,
отразившее хитросплетения разума? Но тогда, истинно, почто и надобны наши
споры, и умное делание, и разделение церквей, скажем уж тут заодно!
<Сей калабриец отворяет дорогу разуму>, - скажете вы. <Нет, - отвечу
я, - гордыне разума, чающего обойтись без Бога!>
Гладкое лицо грека, коему сейчас переводит сам Феогност, спокойно. Не
вспыхнет взглядом, не дрогнет бровью. Он - словно старец пред юношами,
словно умудренный кормилец среди детей. Мысли его текут своею чередой, и,
глядючи на пламенного Алексия, он не столько слушает, - все эти речи и за
и против Паламы у него давно на слуху и не слишком тревожат сознание, -
сколько прикидывает и взвешивает могущие быть последствия. Этот русич,
думает он, поставленный стараниями покойного князя Ивана в наместники
Феогносту (кесарю и патриарху, увы, слишком надобилось русское серебро!),
никогда, разумеется, не станет митрополитом Руссии, даже и после смерти
Феогностовой, ибо патриарх, осудивший Паламу и паламитов, не допустит
никого из них к руковожению русской церковью. Ежели... ежели на соборе
по-прежнему устоит Варлаам и патриарх Иоанн XIV усидит на престоле. Но
ежели одолеют Палама и Кантакузин? Тогда следует ждать и смены патриарха,
и тогда... тогда... Тогда все может повернуть иначе! Для него самого, во
всяком случае, важны не столько справедливость варлаамитов или Григория
Паламы, сколько устойчивое положение при патриархе, завидная должность
секретаря. Уходить в какой-нибудь дальний монастырь рядовым иноком в
случае победы Григория Паламы он не хочет отнюдь! И в том, возможном, -
увы, очень возможном - случае этот восторженный русич, напротив,
приобретает, яко паламит, немалые значение и вес... Словом, надо
запомнить, взвесить и паки не торопить события...
Но как они молоды! Как они, безусловно, молоды! Сколько огня, веры,
убежденности! Как легко им станет идти на крест и на смерть ради
невещественного, ради убеждений своих! Как не скоро еще они поймут, что
покой и достаток в сей быстротечной юдоли важнее всех восторгов и подвигов
духа!
В какой-то мере и досточтимый Григорий Палама разделяет сие юное
неразумие, веру в то, что словами, призывом к вере и разуму можно
подвигнуть малых сих к величию и изменить, перестроить сущее... Ах этот
пыл, содеивающий взрослого юношею и дитятею старца! Таких людей кидают в
огонь, отдают на пытки и посмеяние толпы, загораживаются ими, когда
