спросу и совету! Не я один, многие скажут, что стали Вельяминовы яко судьи
над судьями и князи над князями на Москве! Емлют виры и посулы, конское
пятно и тамгу княжую в пользу свою и не отвечивают ни перед кем по суду ни
в котором из деяний своих! А тысяцкое нашему роду, в очередь после
Протасия Федорыча, еще покойный Юрий Данилыч обещал! (Последнего не стоило
баять Алексею Хвосту - тихое большинство в думе держалось в душе старых
правил, по коим честь и место каждому надлежали по обычаю и по роду, а не
по Князеву слову или заслугам. Да уж боярина, видать, понесло. Противу
Вельяминовых он тоже наговорил лишку!)
Тут, однако, не выдержал и Василий Протасьич. Закричал, наливаясь
бурою кровью:
- На судное поле зову того, кто смеет явить мя лихоимцем казны
княжеской! Древнею саблей отца моего смою позор извета! Когда и какой лепт
княжой утаили али недодали мы, Вельяминовы? Могилой родителя клянусь!
Горним учителем, Исусом Христом, и всеми угодниками! Крестом сим, его же
полвека ношу, не запятнав чести рода своего!
Он и вправду рвал ворот и трясущейся дланью вздымал серебряный
тельный крест, меж тем как сын и близ сидящие бояре кинулись усаживать и
успокаивать старика.
- На поле! На судное поле! - продолжал он бормотать, трясясь, весь в
крупной испарине, пока игумен Данилова монастыря с великокняжеским
духовником успокаивали и разводили по местам едва не сцепившихся в драке
бояр, - и это было токмо начало!
Вмешались послухи.
- Не место красит мужа, а муж место! - возгласил Онанья. - Каждый
должон князеву службу справлять на добро! Дак и судите, бояре, был ли
Алексей Петрович добрым слугою на месте своем? Али татем каким? Али иное
што неправо деял?
Онанья явно хитрил, предлагая свой вопрос. Дело было в ином: боярам
братьев великого князя совсем не хотелось становиться <удельными>, терять
права бояр великокняжеских. Пример Хроста для всех них был поводом заявить
о себе: мы такие же! И повод был дорогой, поелику Хвост-Босоволков сам из
великих бояринов, и кто тут осудит, по местническому строгому счету,
вставших на его защиту?
Начался долгий перечень содеянного Хвостом и Вельяминовыми. Всплыла,
к делу, давешняя драка на мосту, и дума уже грозила утонуть во взаимном
разборе мелких ссор и дрязгах, когда Симеон понял, что пора вмешаться ему
самому.
- Ведал ли ты, Алексей, что я сам, своею рукою, начертал грамоту,
коей тысяцкое отдавал не кому иному, а Василию Вельяминову?
- Ведал! - набычась, отмолвил Хвост. (Теперь пришла пора потеть и
ему. Он достал из рукава цветной плат бухарской зендяни и отер взмокшее
чело.) - Ведал, дак по слову братьев твоих...
- Андрей! - железным голосом, грубо прервав боярина, выкрикнул
Симеон. - Како мыслишь ты о деле сем и како речешь ныне?
Андрей встал, бледный как смерть. Иван, непрошеный, поднялся тоже. В
думе повисла плотно ощутимая, сгустившаяся грозовою тучею тишина... Но
недаром Алексий давеча наставлял и исповедовал княжеских братьев.
Затравленно оглянув собрание и словно падая вдрызг, врасшлеп со своих
мальчишечьих четырнадцати годов (как там, как тогда, в Орде, при криках с
улицы тверского княжича Федора), Андрей опустил голову и, кусая губы,
почти со слезами и с ненавистью к себе самому, срывающимся ломким баском
выговорил:
- Винюсь! Неправо деял... Подвели мя...
- Кто?! - выкрикнул Семен. Но Андрей токмо махнул рукою куда-то
вдаль, отбоднул головой и сел, со слезами в очах, не вымолвив больше ни
слова.
Ропот неодобрения пробежал по думе. Князь в чем-то превысил свои
права. И Симеон, поняв, что перебрал и теперь дума того и гляди выскажется
в пользу Хвоста, только скрипнул зубами и смолк, не повторив своего
вопроса. Алексею Хвосту были дарованы в этот миг жизнь и свобода, и далее
мочно стало токмо спорить о нахождении его на службе великокняжеской.
Поняв, что большего ему уже не достичь, что иначе ему грозят обиды и
возможные отъезды коломенских бояр на Рязань, Симеон смирил себя. В конце
концов, заключая ряд с братьями, он добьется у них запрета принимать
Алексея Хвоста на службу.
Однако и это был еще далеко не конец. Надежде Симеона, что Хвоста
выдадут Вельяминовым головой и что он, яко холоп, пойдет с повинною на
двор к Василию Протасьичу, не суждено было сбыться. Дума, битых четыре
часа еще проспорив о том, какова вина боярина и княжичей, порешила все же,
что выдать Алексея Петровича Вельяминовым головою немочно, понеже во
многом виноват княжич Андрей.
- Исправа не по приключаю! - прогудел большой, осанистый Андрей
Кобыла, покрывая рокотом своего низкого голоса визгливые всплески споров.
- Негоже! - подтвердил, кивая, осторожный Александр Зерно. - Княжая
истора - князю и ведати, а боярин не в вине!
Семену пихали в нос нестроения в его собственном дому, и пихали, увы,
справедливо! Единственное, чего удалось добиться ему (и то, видимо, из-за
негласной поддержки Алексия), что права Вельяминовых были восстановлены
полностью. Приходило, что и Алексея Петровича не было причин удалять от
службы княжой.
Семен встал. Обвел глазами своих думцев.
- Мужи совета! Бояре! Верные слуги мои! Винюсь во гневе, но иное
реку, о чем запамятовать днесь не след никоторому христианину, ни смерду,
ни кметю, ни боярину, ни князю самому! (Наука Алексия пришла ныне впору
Семену.) Не о том тяжба и не к тому нелюбие мое, был или не был боярин
Алексей Петрович добрым слугою в звании тысяцкого града Москвы! А о том,
что не по моей, не по княжой воле засел он род Вельяминовых! Должно
допрежь всего имати послушание набольшему себя и доброе творити кажному на
месте своем! Слуга - будь слугою, смерд - смердом, кметь, боярин, князь -
кажен будь достойным тружеником по званию своему! Кажен должен в первую
голову иметь послушание, блюсти ряд и закон данный! Иначе развалит и
изгибнет земля и все сущее в ней! Будь хоть того мудрей и талантливей
ослушник воли княжой - аще царство на ся разделит, не устоит! О сем реку и
в сем виню боярина Алексея! Да не погордит и не порушит ряда и не внесет
смуты в согласье наше никоторый людин вослед ему! Пото лишь и требую
изженить Алексея Хвоста из ваших рядов!
И опять не знал, не ведал Семен, его ли жаркое слово, тайные ли
беседы Алексия помогли тому, но дума после новых и длительных споров
утвердила княжую волю. Хвоста Симеон волен стал удалить из числа
великокняжеских думцев своих.
В согласии с приговором думы (и в чем-то нарушая этот приговор!)
Симеон назавтра разорвал присягу Алексея Хвоста и повелел забрать на князя
его подмосковные жалованные вотчины.
Братья с их боярами были вызваны им для обсуждения и утверждения
ряда, определяющего их права и обязанности по отношению к старшему (мысль
о таковом ряде принадлежала опять же Алексию).
На этот раз собрались не во мнозе числе. Алексий, подготовивший все
заранее, предпочел на самом обсуждении ряда не быть. Договорились, после
долгих споров и подсчетов введенных бояр, что младшие братья уступают
Семену, <на старейший путь>, полтамги, конюший и ловчий пути (точнее,
доходы от них), себе же берут полтамги на двоих; уступают, на тот же путь,
несколько сел (о коих бояра между собой едва дотолковали). Семену, без
раздела, отходят волости, коими благословила его тетка Анна (вдова
покойного Афанасия, умершего в Новгороде). Боярам и слугам боярским по
ряду предоставляется свобода переходить от одного князя к другому. В свою
очередь Семен брал на себя обязанность печаловаться женами и детьми
братьев в случае смерти последних; торжественно обещал, ежели кто <учнет
сваживати братьев, исправу учинити, а нелюбья не держати, а виноватого
казнити по исправе>. В договор, настоянием Семена, была вписана статья,
обязывающая братьев не принимать к себе на службу боярина Алексея
Петровича Хвоста, который <вшел в коромолу к великому князю>, не
возвращать ему отобранных волостей. Так был заложен первый камень в
основание московского единодержавия.
Потом все пошли пеши и с непокрытыми головами к могиле отца. В храме,
по очереди, поцеловали старинный восьмиконечный серебряный, с эмалью,
отцовский крест: <Быти всем заедино, младшим со старшим и ему не без них>.
Снова тень покойного Калиты коснулась их своими крылами. Стоя в соборе, у
могилы, все трое как-то опять и враз поняли, что они - единая семья и друг
без друга им неможно быть. Был светлый час, миг примирения и покоя.
Договор, составленный и утвержденный, на дорогом пергамене, подписали
в послухах Василий Вельяминов, тысяцкий, с сыном Васильем Васильичем
(Семен мыслил этим обеспечить будущее Протасьевой семьи), Михайло
Александрович, боярин Андрея (тесть молодого Вельяминова), Василий
Окатьевич, окольничий Онанья и боярин Иван Михайлович (последние двое как
послухи братьев великого князя).
Значительно позже Семену пришлось-таки понять, что молчаливое
устранение многих видных бояр от подписи под этим договором было не к
добру и что судьба Алексея Хвоста зависела далеко не от одной его личной
княжеской воли.
ГЛАВА 28
Подстылая земля глухо гудит под копытами. С неба порошит редкий, едва
различимый глазом снежок. Дерева, не облетевшие по осени, стоят в
потемнелых уборах, как бы размытые и высветленные предзимней лиловатой
голубизной. Серый морок скрывает дальние окоемы окрестных лесов и пустыни
убранных полей. Торжок показывается как-то сразу, воскресает, вылезает
из-за пригорков, стройными столбами дымков уходя в тающую небесную
белизну.
Михайло Давыдович ежится, тревожно оглядывает спутников. Ни
поспешность нового великого князя, ни воеводская беззаботность московитов
не внушают ему уверенности в замысленном деле. Однако, поспорив для
приличия, покричав и поругавши бояр и князя, торжичане открыли наконец
москвичам ворота и впустили княжеборцев в город.
Иван Рыбкин тотчас потребовал уступить слугам великого князя
наместничьи палаты, выдать кормы людям и лошадям и предоставить главам
посольства отдельные хоромы, понеже московские бояре явились в Торжок с
женами, намерясь обосноваться на нежданном наместничестве прочно.
Уже пылали костры на дворе, уже над поварнею подымались волны пара,
уже тащили, резали и свежевали баранов, и, оглядевши деловитую суету
москвичей, моложский князь несколько поуспокоил сердце. Ужинали сытно.
Назавтра княжеборцы переняли мытный двор и почали взимать тамгу и весчее с
новогородских гостей. Торг раздраженно гудел, но при виде оружных кметей
купцы нехотя развязывали пояса, досадно крякая, выкладывали корабленики и
гривны, рубли и диргемы.
Рыбкин напирал, дабы тотчас начать брать черный бор со всех смердов
по волости, а на дорогах поставить своих людей и беспошлинные обозы
заворачивать к наместничьему двору.
Ратники толпою ходили по улицам, из двора во двор, требуя со всех
поряду кормов и даней. У Михайлы Давыдовича страх сменился радостной
жадностью, он и своих людей чуть не всех разослал вместе с княжьими
борцами и по-детски радовал обильному приносу: скотине, что стадами стояла
во дворе, тяжко и надрывно мыча и блея, серебряным блюдам и чашам, веским
кошелям серебра, возам масла, скоры, льна, пудовикам желтого воску и
прочему многоразличному приносу, нескудная часть коего полагалась ему
самому как кормы и княжая дань. И Михайло, торопясь, суетясь (не хватало
сенов кормить скотину, не хватало подвод, людей, рабочих рук), уже
