год, а уже смыслен, и грамоте горазд, и телом велик. Год-два - женить
мочно! Еще растет, тянется, а руки положит на стол - длань словно у
взрослого мужика. Большие, красивые, отцовы руки... Иногда посмотрит
отдельно на руки сына, и сердце захолонет, защемит непутем по мертвому.
Всеволод растет князем прямым, не стал бы с дядьями спорить до поры!
Костянтин глядит хмуро, а новая жена его, Авдотья, и еще того злей. От
московки сын остался, Семен, Семушка, всего-то пареньку пятый годок! Хоть
и не ладили с московкою, а отрока малого как не пожалеть? Играют все
вместе в свайку, в лапту ли - вот и хорошо! Бегают, ковыляют с Андрейкой,
меньшим, наперегонки. Дак и то Авдотье забедно. Сама как родила сына
(Еремеем назвали), так на пасынка ярым зраком глядит, куска недодаст, за
княжеским-то столом! Сором! А Настасья прикормит, от той разом покор:
ты-де Семена на меня наущаешь! Дитю! Пятигодовалого! И как не стыд бабе
такое молвить!
Дядя Василий приедет из Кашина, дак Авдотья за столом с того глаз не
сводит. Мужняя жена! Тьфу! И Василий давно женат, и супруга его, Елена,
брянского князя Ивана дочерь, такая ну прямо славная жонка, худого не
скажешь про нее! Дети нарожены, Вася и Миша, погодки, одиннадцати, никак,
и десяти летов... Дак при живой жене и рожоных детях на чужого мужа глаза
пялить - тьфу! И все ей нейметце: и стол не так, и в челядне не по-ихнему
(а уж не великих родов жонка-то!), и к боярам ее, Настасьиным, вечное
нелюбье у нее! Тяжко вдове без мужа, хошь и княжне самой! Того и гляди
Костянтин, по ее наущению, и из родового терема погонит куда - в Холм али
Микулин...
Внешне и с новою женою деверя держалась ровно, не одергивала, не
огрубляла словом, ни делом каким. Хоть порою и дорого стоило не вскипеть,
не возвысить голоса, не отмолвить худым на словесную обиду. Нельзя. Дети
растут! И из Твери нельзя уходить. Тверь, она всем завещана, а уйдешь - и
бояре разбегут, и села истеряешь, те, что под городом, и не воротишь потом
никоторого добра родового!
Знали бы малыши, что с визгом и смехом бежат по лестнице и кидаются
наперегонки в материн подол, точно воробьи, пихая друг друга и сопя (всех
бы обнять, расцеловать разом, да рук не хватает!), знали бы иные скорбные
мысли матери своей! Добро, что не знают, не ведают! Всеволод догадывает
уже. Ну, тому и надобно. Не дите уже, отрок. Скоро станет защитник
материн, муж и воин!
А из меньших - радовал Михаил. В честь деда названный, иногда и
мнилось: не в деда ли пойдет? Высоконький, ясный, светлый весь, и
неогарчивый сердцем, а в обиду себя не даст! Давеча боролся с дворовыми, с
погодками, троих уложил на лопатки, взошел - в синяках весь, дышит тяжко,
а улыбается:
- Не, мамо, не дрались! Возились только! А ето расшибся я! - Николи
не скажет худого, не пожалитце никому и хвастать не станет: вот, мол, я
какой! Утешный отрок. По складам уже и читает, самоуком начал буквы-те
понимать, у старшего брата да у сестры Маши спросит чего... Надобно с
Федором-епископом поговорить, да даст дьякона доброго поучити отрока сего!
Такие мысли все чаще посещали Настасью. Нынче за ратною порой - полки
московлян шли на Новгород, приходило давать кормы великому князю,
Костянтин и своих ратных посылал - исхарчились вконец. Теперь, как
покончили дело миром, стало мочно подсчитать свой протор. Слава Господу,
без большого разоренья обошлось! Села не порушены, кмети из похода
воротили с прибытком, а нынешний рождественский корм покроет осеннюю
недостачу, чего займовать пришло у торговых гостей.
Святки праздновали весело. Вся Тверь гудела от игр, смеха, бешено
разъезжающих троек, визга девок на качелях, шума и крика ряженых -
шилигинов, что толпами бродили по Твери, набиваясь в боярские терема,
прыгали, плясали, хрюкали, рядились медведями и оленями, носили срамного
покойника с репяными желтыми зубами из дому в дом... Только-только отпели:
<Христос рождается, срящете, Христос рождается, славите> - и тут же
хвостатая нечистая сила загуляла по теремам!
Дети - с ума посходили: <Хочем шилигинами ходить!> Оделись кто
почуднее, уволоклись с толпою дворовых ребяток. Нанесут вечером прошенных
по подоконью кусков да шанег, будут есть аржаные дареные пироги и с
блестящими глазами сказывать, как и кого пугали в улицах, к кому вваливали
веселою гурьбой... Не вдовий наряд, и сама бы пошла помянуть молодость!
Настасья вздохнула, накинула шубейку и плат, прошла по двору,
заглянула в опустелые мастерские, в парную челядню, где нынче стоял дым
коромыслом и какие-то жонки и мужики с вымазанными сажею лицами в
вывороченных шубах и срамных одеяниях потащили в десяток рук великую
княгиню к столу, едва не насильно заставили пригубить горячего меду и тут
же, вызвав жаркий румянец на щеках, громогласно спели ей <славу>.
Невольно, рассмеявшись, увернувшись от объятий и поцелуев, выбежала
девочкой на морозный снег, под рождественские сияющие звезды, глазом
приметив сенную свою боярыню, что, в сбитом повойнике, красная,
выскочила-таки следом проводить госпожу, не пристал бы какой охальный
мужик - в святочную ночь ряженые чего не содеют! У крыльца сказала:
- Ты иди!
Поднялась в опустелые горницы. Стало чуточку грустно, что не со
всеми, не вместе, как встарь, при муже и господине своем, когда Александр
и сам гулял с дружиною, и братья его бегали ряжеными по Твери, и она не
чуралась веселья, рядилась с жонками, дразнила хмельного супруга призраком
измены, сидела за общим, с дружиною и челядью, столом, пела... Ох бы и
сейчас попеть! Нынче она токмо в церкви, в хоре, и отводит душу... Куда
все ушло, миновалось! В краткий час отдыха - за пялами, вышивает гладью
воздух в Спасо-Преображенский собор, да и тут дети обсядут со сказкой. Или
уж им споет потихоньку вполгласа какую песенку. И сейчас бы спела для
себя, одной! Да для него, лады, милого, что любил ее слушать так вот, в
сумерках, по вечерам. Иногда и сам просил спеть... Эту хоть:
То не пыль, то не пыль,
То не пыль в поле, курева-а-а стоит!
То не пыль, то не пыль в поле...
Уронила голову на руки, заплакала. Не слышит ее милый, и петь не для
кого больше теперь! Быстро отерла слезы. По шагам за дверью догадала, что
Микифор, посельский. Встала, свела брови, кутая плечи в индийский плат
(сама не ведая, сколь хороша в сей миг). Микифор глянул, склонился низко:
- Рожь привезли, государыня!
Усмехнулась глазами. Не государыня она, простая княгиня, вдова. Почто
и величает!
- Селянин на поварне, поди, коли не пьян, созови! Хлебный анбар, что
под стеною, даве вымели, почистили под новину, туда и кладите! Сколь
четвертей? Погоди, сама гляну!
Ударила рукой в подвешенное медное блюдо (подумалось: а коли и на
сенях нет никого?). Однако прислуга нашлась. Выскочила раскосмаченная, рот
до ушей, девка (уж не миловалась ли с кем?). Подала зимний вотол. Настасья
плотнее завязала сверх повойника простой пуховый плат, сошла на задний
двор, куда въезжали сейчас припозднившиеся возы. Вот и вновь некогда ей
погрустить-подумать! Будет считать кули, выпрастывая руки в прорези
меховой оболочины, совать ладони в рожь: не сырая ли? Будет скликать слуг,
следить, чтобы полупьяные холопы по-годному уложили зерно, чтобы возчиков
накормили и напоили на поварне, а коням задали овса и сена, а там вечерний
обход, а там ужин и дети, коих всех по очереди надо уложить в постелю,
присмотрев, не позабыли ли няньки вымыть малышей и расчесать им волосы. А
после всего - молитва перед иконою Богоматери, за всех поряду, живым - за
здравие, мертвым - за упокой. Иногда за весь долгий день и не присядешь ни
разу!
А Маше надобно жениха. А Всеволод растет, и - кто будет править
Тверью? А в Литве, слышно, нестроения, осенью был набег на Можай, не
станут ли ратитьце с Москвою? В этих делах она мало что может понять. Был
бы жив покойный супруг! А Мишуту надобно учить грамоте, а там и Владимира
с Ульяной, а там и Андрюшу...
Муж мой, ладо! Видишь ли ты меня оттоле, зришь ли мои труды неусыпные
в память твою, во имя твое и в честь? Как трудно порою засыпать без тебя в
святочную, полную веселья и смеха разгульную ночь!
Наутро, едва она справилась с обходом служб и клетей, явился служка
сообщить, что епископ Федор желает ее видеть. Настасья быстро
распорядилась о закусках и о питии, ждала в особной горнице, где принимала
важных гостей. Про себя положила непременно поговорить о Мишутке.
Тверской епископ был со вдовой Александра накоротке и потому не стал
слишком чиниться и говорить околичностями. Коротко осведомясь о здравии
чад, отведав рыбы и запив ее травным настоем (в последние месяцы епископ
Федор сильно прихварывал, и Настасья, зная это, заказала ему заранее
мягчительное питье с мятою и зверобоем), епископ откинулся в кресле и сам
повел речь о том, о чем Настасья намерилась его вопросить.
- Отроку Михаилу подходит срок к научению книжному, - выговорил
Федор. - Како мыслишь ты, госпожа, о сем деле, наиважнейшем для юного
отрока?
Выслушав ответ вдовы, Федор склонил голову, покивал согласно, вновь
глянул светлым старческим взором. С легкою улыбкою примолвил: не хотела бы
она отослать сына учиться в Новгород, к архиепископу Василию, понеже оный
крестил младеня и ныне хощет приложити труд свой к воспитанию Михаила и
научению книжной грамоте?
Настасья вспыхнула, смешалась, поняв сразу и всю заманчивость
предложения Василия Калики, и могущее воспоследовать неудовольствие
Костянтина с Авдотьей, ежели не самого великого князя Семена.
- Позволь, владыко, побеседовать с сыном моим.
Скоро Михаил предстал перед матерью и епископом. С мороза остро
почуялись ему все запахи: старческий, Федора, привычный - от матери, запах
свечей, травного настоя, рыбы и закусок, расставленных на столе (ему
тотчас захотелось есть, но он сдержался, понимая, что попросить сейчас, в
присутствии епископа, кусочек рыбы было бы неблагопристойно).
- Поедешь учиться в Новгород?
Отрок перевел взгляд с матери на епископа и обратно. Что это они
решили тут вдвоем? Первое чувство было - бежать назад доигрывать с
ребятами. Какой там Новгород, зачем? Он прихмурился было, опустил голову,
задумался, кусая губы, и вдруг горячая волна прилила к сознанию: в
Новгород Великий! В тот далекий и богатый город! Который, говорят, еще
больше Твери, где иноземные корабли, немецкие, датские и варяжские гости,
где река Волхов и Перынь...
- Хочешь поехать? Тебя зовет крестный твой, Василий Калика! - донесся
издалека голос епископа.
Михаил поднял голову, глаза блеснули:
- Конечно, хочу! - воскликнул он. - А правда, что в Волхове живет
змей и ему бросают людей на съедение?
Епископ Федор улыбнулся. Настасья, охнув, притянула сына к себе:
- Тебя не съест, не боись!
- А я и не боюсь, мамо! - с легкою обидой отозвался отрок, чуть
отодвинув Настасью плечом, и вновь поднял светлые любопытные глаза: - А
что, теперь уже змея того неможно увидеть?
ГЛАВА 32
Ольгерд встал, резко отшвырнув серебряный кубок. Багряное вино, точно
кровь, полилось по столу.
- Ты знаешь, что я не пью! Не советую и тебе пить, Кейстут! Нам нужны
ясные головы, чтобы хотя удержать их на этих плечах! Неужели ты не видишь,
что Литва гибнет! И погибнет вскоре, ежели ты... Ежели мы с тобой не
спасем ее нынче, сейчас!
Он стоял, прямой и высокий. Кожаный пояс с чеканными узорами из
