степей, исчезла, исшаяла доблесть и честь нойонов и воинов Темучжина,
исшаяло доверие близких друг к другу, а когда нет веры в человека, лучший
помощник - нож! И брат дрожит при виде брата, ибо нет братства крови, есть
жажда власти, и только она. Жажда власти, которая уже начинает губить и
скоро погубит совсем древнюю славу Монголии.
...Они тоже не всегда любили один другого и тоже резались насмерть, и
все же они были братья, Чингизиды, дети, внуки и правнуки великого, и они
еще понимали это, и понимали их воины, пронесшие девятибунчужное знамя
через полмира.
Теперь братья - это соперники в борьбе за власть, и только. И так же
думают их беки и эмиры, готовые поддержать того, кто больше заплатит или
пообещает заплатить. И сила степных воинов, покорившая мир, готова
исчезнуть в напрасной взаимной вражде. И даже тому теперь, кто не хочет
резни, надо убивать, дабы не быть убитому.
Джанибек не был ни злодеем, ни убийцею. Он просто понял прежде своих
братьев суровую истину нынешней власти в Орде.
И он понял, увидел страх своего младшего брата. И, покидая покой
умирающего отца, дал незаметный знак нукерам не выпускать Хыдрбека из-под
стражи своей. Ибо младший опасен не менее старшего, потому что опасен
всякий сонаследник престола. Всегда найдутся эмиры, готовые поддержать
соперника! А власть в Орде должна быть одна. Иначе не будет Орды и дело
Батыя погибнет в распрях потомков. Джанибек не думает сейчас, способнее ли
он своих братьев - дабы занять престол нелюбимого им отца - или нет, но он
знает, что приди к власти любой из них, рано или поздно двое других должны
будут умереть. А умереть первым он не желал. И потому, едва пронеслась
весть о смерти Узбека, ножи оборвали жизнь младшего из его сыновей. И
вестник, посланный недругом Джанибека, полетел в Хорезм предупредить
старшего о совершившемся преступлении. И другой вестник, вослед за первым,
поскакал туда же, в Хорезм, передать старшему брату, что Хыдрбек замышлял
недоброе и потому казнен, а он, Джанибек, ждет в Сарае как верный слуга
законного хозяина трона. И гордый Тинибек шел назад, гневаясь, не
распуская войско, и все решал дорогою: сразу по возвращении или несколько
погодя - выслушав униженные просьбы и мольбы - казнить ему брата-убийцу?
Он точно знал, что казнит Джанибека в любом случае, и одного лишь не ведал
в гордости своей - что Джанибек это знает тоже.
За Ахтубою, в нескольких днях пути, Тинибек выслал вперед дозоры и
слухачей - не собирает ли Джанибек против него войска? Но все было
спокойно. В Сарае, доносили ему, готовились к торжественной встрече нового
повелителя. Это его несколько успокоило, и он впервые подумал о Джанибеке
с презрением. Нет, он не будет его убивать сразу! Даст наваляться в ногах,
поиграет, как сытая кошка с мышью, и уже потом, после, незаметно отдаст
приказ...
Снег таял. Начинало припекать солнце. Кони исхудали и были мокры от
усилий. В Хорезме сейчас зацветают сады! Тинибек вздохнул, запахнул
плотнее курчавый ворот долгого тулупа. Режущий ветер весны леденил лицо.
Скоро он воротит домой, сядет на трон отца своего, будет править Ордою и
судить урусутских князей, которые прибегут как псы, неся серебро и
подарки. Он соскучился по гарему, по женам, по дорогим индийским
танцовщицам, которых оставил в Сарае под присмотром персидских евнухов.
Джанибек не собирает воинов, значит, верит ему! Быть может, сохранить
брату жизнь? Нет, нельзя! Убийца должен быть наказан, как же иначе? И ему,
Тинибеку, будет спокойнее после того править Ордой!
На ночевках Тинибеку разбивали шатер. Воины спали под открытым небом,
на кошмах, у тощих кизячных костров, разгребая снег до земли. Все устали и
мыслили только об отдыхе. Забраться в свою дымную и рваную юрту, к своей
старой жене, к чумазым детям, что кинутся наперегонки под ноги отца и
будут радостно скулить и возиться, словно щенки... Близок Сарай!
Тинибек так до самого конца и не понял своей ошибки.
Он вступил в город во главе отборных войск. Его тотчас окружили
придворные и воины, назначенные встречать повелителя, и повели во дворец
по расстеленным белым кошмам. Голодные всадники, спешиваясь, бросались к
котлам с дымящимся мясом. Вокруг Тинибека осталась лишь кучка нукеров, но
и тех теснили, сжимая, с радостными приветственными криками Джанибековы
воины.
Тень тревоги коснулась его сознания, лишь когда он увидел себя
окруженным чужими людьми. Но прервать встречу, поворотить и ускакать в
степь (что, возможно, спасло бы его) не захотел из гордости. Бежать от
трона? К нему подходили знакомые отцовы вельможи и беки, подобострастно
целуя руку. Знал ли он, что они уже переметнулись к брату? Целование руки
- это был обряд, после которого он, Тинибек, станет полновластным хозяином
Орды. Вот и брат! Сейчас и он станет целовать руку повелителю. Лучше
все-таки схватить его сразу же, тотчас, не испытывая дольше судьбу.
Тинибек оглянулся, чтобы позвать своих нукеров, и пропустил миг, в который
Джанибек вырвал из ножен кинжал. Он хотел крикнуть, защищаясь, поднял
руку, протянутую для поцелуя, и не успел ничего. Кинжал с хрустом и
режущею, словно удар, болью вошел ему в горло как раз на палец выше
медного воротника кольчуги, надетой под платье. Нукеры, расшвыривая
Джанибековых воинов, кинулись к Тинибеку. Подняли. Он был мертв. В трех
шагах от них, почти не защищенный своими телохранителями, стоял, пряча
оружие и улыбаясь, новый повелитель Золотой Орды, Джанибек. Сто лет назад
нукеры убитого немедленно перерезали бы ему горло. Но воины Тинибека
только сбились тревожною кучкой вокруг трупа своего повелителя. Сейчас на
них ринут со всех сторон в обнаженными саблями и копьями наперевес...
Джанибек поднял руку и сказал, обращаясь к нукерам врага:
- Вы! Вынести тело! Похоронить с честью! Служить теперь будете мне!
Удивленные воины подняли труп и, толкаясь, понесли вон из дворца. Их
помиловали. Новый хан больше не захотел крови!
Когда Тинибека унесли, Зухра, планета дьявола, закрылась облаком,
пряча свое лицо. Передавали также, что легкий черный смерч прошел над
могилою убитого хана. Воины разбежались со страху, и только рабы забросали
тело повелителя и отметили грудою камней место для мавзолея.
ГЛАВА 34
Из новогородского похода Симеон воротился победителем. Вокруг него
толпились, заискивая, все те, кто еще год назад мало и замечал молодого
княжича. Приказания Симеона выполнялись теперь мгновенно, с л°та. Ему было
стыдно выслушивать грубую лесть, похвалы воинскому таланту, коего ему
совсем не пришлось проявить на деле. Хотя порою, забываясь, он и начинал
почти верить тому, что про него говорят.
Теперь, получив дань с Новгорода, он возмог заняться тем, о чем
мечтал уже очень давно, - украшением своего стольного города.
Новогородского серебра с лихвой должно было хватить не только на подарки
хану, но и на лепоту московских церквей. По совету Феогноста были вызваны
изографы из Византии подписывать церковь Успения пречистыя Богоматери, а
для росписи собора Архангела Михаила начали искать русских писцов,
вызнавая, кто более всех нарочит в этом деле во Владимире, Твери и
Суздале.
На Масляной справляли свадьбу княжича Ивана с дочерью Дмитрия
Брянского, Федосьей. Было много смеху, шуму, веселой безлепицы и кутерьмы.
Симеон восседал на месте женихова отца, в красном углу, и смотрел на
молодых, что, сидючи на курчавой овчинной шубе и поминутно заливаясь алым
румянцем и прыская, кормили друг друга кашей, смешно не попадая в рот, и
вспоминал, как он так же вот кормил когда-то с ложки Настасью-Айгусту, ту
уже полузабытую им чужую литовскую девушку, и краснел, и бледнел, и как
стыдно, как жарко и неловко было ему тогда! А теперь он - еще молодой и
полный сил - смотрит на юного брата со снисходительною усмешкой старшего,
и шумят подпившие бояре, точно мужики на деревенской свадьбе, и славит
молодых хор, и шумит толпа на улице, на истоптанном снегу, у бочек с пивом
и возов с дымящейся говядиной, и лезут в сени княжого дворца, толкаясь,
чая поглядеть молодую...
Выбегало-вылетало тридцать три корабля,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Тридцать три корабля со единым кораблем,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Со единым кораблем, со удалым молодцом,
Ой, рано, ой, рано, ой, рано мое!
Только теперь уже вместо Семена с Настасьею поминают имена младшего
брата с его молодою женой...
Каждая новая свадьба уводит нас в глубину прожитых лет, не дает
ошибиться, не дает поверить, что время идет кругами, все повторяясь и
повторяясь. Нет, уходит, уводя за собою годы и силы, и только в детях и
внуках, в череде сменяющих друг друга поколений вечен человеческий род!
Только в отречении от себя обретаешь бессмертие!
Настасья с осени ходила непраздная, упорно повторяя, что будет сын.
Семен верил и не верил. Подолгу молился, стараясь отогнать смутную тоску и
страх грядущего несчастья, помногу жертвовал на храмы и монастыри.
В иные мгновения ему хотелось уйти ото всех многотрудных дел
правления своего, что-то обдумать и понять... Но его не отпускали,
торопили, требовали. По слухам, городецкие и нижегородские бояре, двух
спорных городов, уступленных Костянтину Василичу Суздальскому, мыслили
опять заложиться за великого князя Семена, а с тем вместе воскресал старый
спор, в коем Симеон, даже и уступив во всем суздальскому князю, все-таки
порою чувствовал себя ограбленным. Теперь же, после новогородских успехов,
на него навалилась едва ли не вся боярская дума, требуя принять
нижегородцев под руку свою.
Симеон, поддавшись почти неволею общему натиску москвичей, ощущал в
себе тягостное раздвоение. Присоединить Нижний, тихо отобрав его у
суздальского князя, - это был старый отцов путь собирания страны, возможно
верный, и даже не единственно ли возможный? Ибо не сотворялось соборного
дружества братьев-князей, каждый норовил поврозь и вперекор общему делу.
Уже то, что он не дозволил, продлевая войну, разграбить новогородские
волости, вызвало, как передавали слухачи, упорное нелюбие к нему во
князьях. Но и среди бояр, ревнующих о новых промыслах, видел Симеон, что
руководит ими не столько тревога о судьбах земли и языка русского, сколько
своя корысть, забота о волостях и кормах, а потому, даже и исполняя то,
чего хотели от него бояре, Симеон чувствовал себя одиноким, <гордым> среди
них всех. Быть может, один Алексий способен понять и успокоить трудноту и
муки его души?
...Они сидели в светелке княжеского дворца. Шла первая неделя поста,
в которую Алексий вкушал только воду и немного хлеба единожды в день.
Уважая гостя, Симеон также не притронулся к трапезе - тертой редьке,
морошке, рыбе и грибам, что приличия ради были все-таки расставлены на
столе. В поливных кувшинах вместо вина и меда были нынче вода и квас.
Одной воды, дабы отдать дань уважения хозяину, и налил себе, отпив в конце
беседы, Алексий.
- ...Порой я не ведаю, где истина и где лжа! Что есть во мне, кроме
имени великого князя владимирского, имени, которое родилось до меня и
умрет не со мною! Почто льстят и негуют мя, яко отца своего али древнего
македонского героя, победившего языки и страны? Что есть во мне? Или пото
и льстят, что мал и ничтожен есмь, и жадают обадить мя? Бояре! Старшая
дружина княжая! Сам Сорокоум и тот! Те, коим надлежит вести и направлять
