и уже окупало прежние отцовы исторы). В торжокской пакости бояре теперь
сами винились князю, просили унять меч и увести рати, за что обещали
другую тысячу рублев с новоторжцев. Предложения были пристойны, даже и
очень хороши, и, поторговавшись для прилику (выторговав сверх того еще
подарки всем князьям, участникам похода), Симеон заключил мир. Крестное
целование скрепили оба иерарха - митрополит Феогност и архиепископ Калика.
Подписавши грамоты и отослав в Новгород наместника со свитою, Симеон отдал
приказ заворачивать полки.
Подступали Святки, разгульное веселье, с ряжеными, с шатаньем из дома
в дом в личинах и харях, песнями, гульбой, гаданьями девушек и славленьем.
И как-то всем заедино поблазнило, что негоже в святочное веселье мешать
кровь и слезы братьи своей.
В прощальном застолье сидели избранною дружиной, с немногими боярами.
Пили мед и вино, отведывали многоразличные закуси. Василий Калика,
пригорбясь, остро посматривал на нового великого князя - кажется, он,
позаочь, недооценил Семена Иваныча!
Простуженный Феогност покашливал, взглядывал на Калику, прикидывал,
не учинит ли тот какой новой каверзы? (Договорено было, что Феогност из
Торжка едет в Новгород, а на подъезд митрополиту полагалась церковная
дань, очень и очень надобная престарелому греку.) Вслух оба вспоминали
Волынь, давешнее, далекое уже, поставленье Калики и последующее его
бегство от литовской погони Гедиминовой... Гедимин волею божией помре, но
литовская гроза, как и немецкая, не утихала.
- Куда прилепше, княже, боронити тебе отцину нашу и дедину от
орденьских немечь! - вздыхал Калика, поглядывая на молодого московского
правителя. - Яко прадед твой, святой Олександр Невской, боронил Новый
Город от немечькой и свейской грозы!
Шведы и теперь тяжко нависали над рубежами новогородской земли, и
оборона от них не всегда была под силу одному Новгороду.
Вкушали. Вели неспешную молвь. И верно было - али казалось так, - не
меж собою достоит им дратися, а всем вкупе противу нахождения
иноплеменных!
- Поезди сам к нам, княже! - звал Василий Калика.
Семен медленно покачал головой. Дела отзывали его на Москву.
Молодой княжич, Иван Иванович, коего Семен взял с собою в поход, во
все глаза разглядывал легендарного Василия Калику, с застенчивым юношеским
любопытством, вспыхивая лицом. Впитывал речи, ведшиеся за княжеским
столом. Семен, краем глаза следя за братом, опять подумал о том, что
пришла пора его оженить. Брату всегда не хватало решимости и воли, впервые
об этом свойстве Ивана Симеону подумалось с тревогою: не ровен час, сумеет
ли он, возможет ли взвалить на плечи сей груз, о тяжести коего он, Симеон,
начал догадывать только теперь?
Расставались почти друзьями, почти примиренные. Серебро Василий
обещал доставить не отлагая, как только соберут черный бор, а часть
новоторжского выхода передавал тут же, из рук в руки.
Назавтра провожали московских послов и Феогноста, уезжавшего в
Новгород. Новгородская летопись сообщала позже, что приезд митрополита
<тяжек был владыце и монастырем кормами и дары>. Еще через день и сам
Симеон, урядив отходившие рати, намерил скакать на Москву.
Новогородцы, заключив мир с князем Семеном и удалясь к себе, в тесное
гостевое жило, долго не могли уснуть. Лежали, вздыхали, ворочались. Авраам
первым не выдержал, окликнул вполголоса архиепископа:
- Не спишь, владыко?
- Не сплю, Овраамушко! - отозвался Василий Калика.
- Мыслю так, да и давеча перемолвили между собой... Суздальскому
князю достоит имать княженье великое! - выговорил шепотом Авраам,
приподымаясь на локте. - Узбек ветх деньми, в одночасье помрет... В Орду
послать бы! Ошиблись мы с князем московским: крут и непоклонлив, вишь!
- И с Тверью ошиблись, Овраамушко! - вздохнув, отвечал Василий
Калика. - Мыслю, тово... С Михайлой Святым право ли деяли мужи наши?
Может, не стоило б с им ратитьце?
- Литва... - начал было Авраам.
- Не наша она, Литва! - возразил Калика. - Не наш язык, молвь не та,
иная земля! Не ровен час, католики их улестят. В кажном мести свой
навычай, Овраамушко, неможно нама вмести быти! Учнут ропаты немечьки
строить у нас; в торгу от немечь, да свеи, да фрягов, да жидов придет
русичам умаление; а и веце прикроют, и посадничю власть переменят на
иньшее цьто... Так-то вот, Овраамушко! Мягко постелют, да жестко будет
высыпатисе нам! А сами промеж ся не сговорим! Видал, кака незадача по
приключаю? На брань не встали - бедны, мол, нужны, - дак нынь серебро
даем! На то не бедны ищо! Яко и во Царьграде грецком тако же вот отворило:
турки на их, латины по их, а они ратитьце, не хотят, бедны, вишь! Боюсь,
Овраамушко, тако пойдет дале - съедят нас не те, дак други! И не примыслю
путем, како нам спастисе от толикой беды? А уж не инако как любовью? Цюжи
стали мы, Овраамушко, цюжи! Пото и женуть по нас! И вси князи низовськи
надошли, и до всих мы стали екие поперецьны! Заступа надобна! Милость
княжая! И с Литвою всяко не след ссору имать, и со князем Семеном
Иванычем! Да и с Тверью друго надобно! Ляг, поспи, а я ищо помыслю,
полежу, дрема меня не берет, дума долит!
Лежучи, вспоминал Калика тверского епископа Федора, с коим был у них
некогда спор о мысленном рае. Калика и ныне считал, что прав он, а не
Федор. Был на земле рай, Едемом прозываемый! По грехам людским сокрылси,
невидим стал. Владыка Федор бает, яко тот рай мыслен токмо, духовен, а
смертными очами не зрим... Кольми паче того надея, яко есть и в наши дни
смертным явленные врата в рай тот, в Едем господень! Всего исполнена
земля, всякой разноты и чудес! И звери дивии, и змеи, и Строфилат-птица, и
носороги, и слоны преогромны! Всего исполнена земля! Как же не быть раю
тому сокровенну где ни то? Почто ж, бают, горы огненны суть? Откуда идет
огнь тот горящий? Не из хладной земли, не из хляби студеных вод! Должен
быти солнечный мир, Едем райский, откуда изливает в наш мир огнь горящ!
Горы света... И Спасов лик, лазорью начертан! Не прав ты, Федор, все одно
не прав!
Подумал так, вспомнил, вослед Федору, убиенного князя Александра,
сына коего, Михаила, крестил он, Василий Калика, семь лет тому назад... И
тут поблазнило, что нашел, додумал душеполезное. Отроку надобно ныне
грамоту постигать и прочие науки. Пристойно позвать крестника в Новгород
Великий! Долго, скоро ли бегут годы, и что ожидает смертного в кажен
текущий час - знает един Господь. А имать заботу о внуке Михайлы Святого
достоит ему всяко, и без дальних забот градских. Может стать, вырастет -
попомнит новгородское учение и его, Василия, усопшего к часу тому.
Размирье какое подойдет - и не подымет рука на дорогой его сердцу великий
и многошумный Новгород! Быть может... Всяко повернет судьба! Должно
написать о том владыке Федору! Хоть и спорили друг с другом, а почасту и
споры рождают сугубое дружество! Должон Федор ему помочь в дели сем!
С этим Калика уснул наконец, не успевши домыслить иного: как и чем
сдружить меж собою Новгород и великого князя Семена, дабы и впредь оберечь
город от московской грозы...
ГЛАВА 31
В этом году Анастасии, вдове князя Александра Михалыча, исполнилось
тридцать пять лет. Несколько огрузневшая от прожитых лет и частых родов,
сильно построжевшая со смерти супруга, она была все еще в расцвете сил и
зрелой женской красы. Дети - их шестеро оставалось после гибели Федора в
Орде и смерти, еще во младенчестве, старшего, Льва, - целым хороводом
роились вокруг матери.
Она успевала все: следить за каждым из сыновей, управлять домом,
вести обширное хозяйство двора, держать бояр, править селами и волостьми
покойного супруга, не выпуская бразды из рук, не перекладывая всего на
плечи ключников и посельских (за самым добрым слугою нужен глаз неусыпный,
иначе прахом ся обратит любая волость и расточит любое имущество). Сумела
повести дело так, что будто и не погибал Александр в Орде! Бояре,
никоторый, не бросили, не оставили свою госпожу, и в обширном тверском
доме по-прежнему было две власти. Помимо и мимо Костянтина (после смерти
московки, Софьи Юрьевны, женившегося второй раз), домом и двором правила
она, вдова невинно убиенного Михаилова сына, Александра, о щедрости,
прямодушии и красоте коего уже теперь слагали легенды в Твери.
И все - бояре и посад, духовные и миряне, книгочии и гости торговые,
- все, кому дорога была слава Твери, первого, как мыслили они, града Руси
Владимирской, лишь злою бедой и происками москвитян отодвинутого теперь от
вышней власти, связывали грядущее, как верили они, возрождение тверской
славы с домом убиенного Александра, с его вдовою и детьми. В череде
князей-мучеников: Михайлы Святого, Дмитрия Грозные Очи, Александра и
Федора - Костянтин Михалыч не стоял, не значился. Не числил его
наследником родительской славы никто из тверян. И потому одинокая вдова с
малыми и только-только подрастающими детьми была, даже во мнении сторонних
князей и княжеств, Новгорода, Литвы и далекой Орды, много значительнее,
весомей своего деверя, нынешнего тверского князя Костянтина.
Сама Настасья в ежечасных хозяйственных хлопотах лишь изредка
поминала о славе рода, о величии Твери и прочем, о чем порою толковал ей
епископ Федор. Ежедневный настойчивый труд и был ее подвигом, тем, что
спасало и спасло в конце концов от оскудения и гибели дом и семью
покойного Александра.
Дети радовали. Старшая, Маша, уже невеста (да жениха, все было не
приискать, не хотела Настасья отдавать дочерей куда в худородный дом за
маломочных князьков либо в боярскую семью - паче самих дочерей блюла честь
рода Михайлы Святого!), была верною помощницей матери и, хоть порою, при
взгляде на кого из молодых статных кметей, и вспыхивало невзначай девичье
лицо, до сих пор, слава богу, ни по кому не потеряла сердца... Был, был
бедовый боярчонок, Митька Щетнев (Маше тогда шел четырнадцатый год, самое
опасное время!). Были встречи в саду, при няньках, мимоходные, а все же
встречи; незастенчивые речи молодца, стыд и растерянность девушки. Было,
что и в окно теремное ладил Митька залезть, да подстерегли холопы, бросили
в холодную, в погреб, молодца, а Маше в ту пору мать пригрозила
монастырем... Было, прошло, слава богу! Митька остепенился, женат, лонись
с повинною приходил. Маша с тех лет подросла, построжела, похудела, круче
стал стан, тверже плечи, прямая складка нет-нет и ляжет на девичий лоб.
Ныне сама не пошла бы в боярскую семью. Читает жития и хроники, о прошлом
годе красивым уставом переписала Евангелие для престола нового храма в
Отроче монастыре, вышивает золотом, житие дедушки Михайлы помнит наизусть.
Честь рода теперь для нее, как и для самой Настасьи, не звук пустой. А
годы идут, бегут годы. Скоро восемнадцатый минет, не княжна бы, дак и
перестаркой можно назвать!
Маша - помощница по дому. Под ее доглядом младшие сыновья и меньшая
дочерь, Уля, Ульяна. Этой шесть всего, а нравная, во всем ладит не отстать
от братьев: на коня лезет, и книжку ей покажи, и сказку расскажи - паче
прочих! Приведет с собою меньших, Володю с Андрейкой: <Мы хочем слушать
про Олену Прекрасную!> Сама просит рассказать, сама подсказывает, ежели
что забудешь или пропустишь по устали: <Нет, ты ищо не сказала, как он с
руки рукавицу уронил, а конь уже тыщу поприщ проскакал с того места!> С
этою, подрастет, сладу не будет, скорей замуж отдавать!
Из сыновей надежда была на старшего, Всеволода. Отроку двенадцатый
