Взгляни, Андрей, на круги планет, на творение божие, в хоре светил, в
хорах ангельских, и земля, и все произрастание земное: сколь чудно видом и
стройности полно, и до малой травинки, что лечит недуги. Божий мир! И
всякое дыхание в нем славит Господа! А мы? А наша земная жизнь? Погляди,
как мал век! И в летописце некоем разогни листы и виждь: родился, ходил
походом на касогов, созиждил храм, успе... И тут вся жизнь! И это о князе!
Мы избраны. А прочие? О коих и слова нет? Миг один - наша жизнь! А живет
народ. В тех, в безвестных жизнях! Зрел ты трупы пахарей на дорогах? Внял
плачу жен и детей стенанию? Почто створилось сие?
Власть должна быть обязанностью, а в тебе - похоть власти. Власть
должна быть отречением, Андрей, я уже говорил тебе. Как в церкви:
священник, простой иерей, пребывает в браке, но архиерей обязан
безбрачием. И вся власть высшая, и митрополиты, и патриархи - мнихами
пребывают! Хотя и несть греха в жизни брачной, хоть и великое благо видеть
детей у ног своих...
- Я лишен этого блага, Дмитрий.
- Ты опять не понял. Ты лишен детей судьбой, несчастьем твоим. Но как
князь, в отличие от епископа, ты не лишен этого блага отнюдь!
- Не я, так другой, хочешь сказать!
- Да. Живет не <я> и не <ты>, а <мы>. Живет народ, и надо только так
и судить себя, вкупе с прочими! Зри в поучениях: князь напитал или спас,
обогрел или инако упокоил вдовицу убогую. Что за князь? Какой земли, языка
и орды? Индии ли богатой, Грецкия ли земли, Ниневии, Антиохии? В Сирийской
ли пустыне, в Ефиопии, в горах ли Таврийских? И что за вдовица? Вдовица
всегда безымянна. Должен приветить любой и всякий князь и всякую вдовицу!
Чти слово о Тифоне и Озирисе, царях египетских! Милость к меньшим - опора
царя! Власть стоит правдою. Князь всегда в ответе перед землей! Мало
крикнуть: я могу и хочу взять власть! Я не устрашусь обязанностей, ибо не
думаю о них вовсе... Погоди, Андрей! Я знаю все, что ты хочешь сказать и
помыслишь. Ты втайне будешь думать, что потом, захватив престол, сделаешь
всех счастливыми, что все сложится как-нибудь... Не важно, как! Ты даже
можешь хотеть добра, быть может, ты и хочешь его, но взвесил ли ты все
грядущее на весах совести своей? Убедился ли, что достойнее меня? Знаешь
ли это? И даже, ежели так, ежели уверен, что знаешь и сможешь, подумал о
том, Андрей, стоит ли слеза матери над трупом дитяти всего твоего
княжения? Или полагаешь, погубив одного, осчастливить десять?! Чем? И как?
И потом, ежели можно одного за десять, почему нельзя и двоих, и троих, и
пятерых... Стоит только начать! Почему нельзя вырезать шесть городов ради
семи прочих?
А о том ты не подумал, что достойные власти могут быть не только
князья? И почему, однако, все решили, что только князья? Что и среди
прочих - бояр, ратников, даже смердов - достойных можно отыскать сколько
угодно! Но ежели начать выбирать каждого достойного, да еще с помощью
татар, то и все останние друг друга перережут! Ты о себе подумал, а о
каждом, кто может сказать: <я тоже достоин!>, подумал ли?
И как и чем привлечешь ты к себе народ? Будешь наводить татар или
льстить черни, крича о свободе? Вот сейчас нужно усмирять Новгород. Опять
кровь! Добром они не уступят. Кто виноват? Я или ты, наобещавший того, что
не можешь дать или что даешь за чужой счет, отобрав у кого-то! А подумал,
что без новгородского серебра великому княжению не стоять? Новгород - это
ворота Руси!
Я мыслил опереться о море, о торговлю; быть может, мыслил неверно. Но
твоя Орда... Эти овцы, стада коней... Да, они храбры, да, быть может, и
примут когда-нибудь нашу веру. Но с ними Русь отступит назад. Когда-то -
чти летопись - и наши князья ели конину, не мылись, ночевали в поле да
пили из вражеских черепов. Но уже триста лет, как над нашей землею воссиял
свет Христа. И вот: терема и храмы, и не в поту и в пыли, а в цареградской
парче, на столе золотом восславлен русский князь!
- И восславились. И погубили Русь! - глухо, не подымая головы,
отмолвил Андрей. - Что эти смерти! Объединение нужно паче всего. Ты сам
так сказал! И будешь проливать кровь в Новгородской земле!
- Да. И все-таки ты не прав. Духу надлежит ныне подняться на Руси. Не
в силе, не в наших княжеских трудах, а в духе, в духовном судьба страны.
Без духовного возрождения Русь спасена не будет. Борьба нас, князей, за
власть лишь усиливает недуг и усугубляет язвы земли. Не ты и я, не Восток
и Запад, не Орда и Новгород, а - будет ли свет веры Христовой на Руси,
воссияет ли вновь? Вот то, что нас спасет или погубит!
- Тогда углицкий князь Роман лучше нас с тобой, и меня и тебя!
- Может быть, и так, Андрей. Мы темные с тобой. И ты, и я. Нам еще,
может, и не узреть земли обетованной... И еще вспомни покойного
митрополита Кирилла! И еще Серапиона вспомни! И еще вспомни <Слово о
законе и благодати> митрополита Иллариона, первого законоучителя русского.
И вспомни святых князей, Бориса и Глеба.
- Да! И как вынимали очи Васильку Теребовльскому, и как резались дети
Ярослава! Я тоже читал Нестора!
- Но над нами двое святых, единая мысль, единая доблесть коих - не
поднять руки на брата своего! И найди, где еще, в каких землях, у каких
народов и государей есть такие святые?! Святые братья-князья, не
возжелавшие розни братоубийственной до того, что сами предпочли смерть! И
будем в крови, и в смраде, и во всяческой скверне, но сияет паче звезд,
паче светлых лучей над нами их двуединое горнее торжество! Я ведь чуть не
восхотел убить тебя, Андрей! Вот что содеяли советчики твои - их же
пригрел ты на груди своей.
- Советчики всегда плохи, когда не удаются их замыслы, и всегда
хороши, когда добиваются своего. Тебе тоже кто-то посоветовал пойти к
Ногаю!
- Жаль мне тебя, Андрей. Ты не можешь отрешиться от прежних обид... Я
часто думал: почему погибла Русь? Юрий Всеволодич не помог Рязани, наш дед
не помог Юрию... Вс° не то! Почему не сумели помочь?
Они все стали поврозь. Каждый сам по себе. Каждый кричал: я! В них
свое затмило общее. Ну, были и герои! Евпатий Коловрат, Василько
Ростовский... А нужно, чтобы соборно, весь народ!
- У меня сын растет, Иван. Не бойся, он не соперник тебе, в нем
нет... - Дмитрий, не договорив, сжал и разжал кулак. - Он откопал
рукописание одно, от тех времен. Написано велелепно и яро. Ко князю
владимирскому послание заточника некоего. Был сослан сюда, в
Переяславль... Сослан! Переяславль казался уже заточением от двора, от
пышности, от пиров, от владимирского многолюдства градского. И вот и
лепота, и ум остр, и красно украшенная речь, а надо всем: <Дай! Дай! Дай!>
Дай, княже, серебра, дай место при себе, при дворе, дай милостей, дай
сокровищ... И вот - разнесли, разорвали, выжрали, не оставя ничего на
трудный год. Похоть власти, жизнь чрева. Давай! Давай! Жирно едя и пия, в
красных сапогах ходючи... И все совокуплено, и сила большая, и жирен пирог
- до часу. А час пришел - где пирог? И уже тут будут у кого угодно и как
угодно просить: дай! Зосима этот, мних, что в Ярославле первый принял веру
Мехметову и начал ругатися иконам, чего и татары не делали! Иные многие...
И Федор твой, Черный, Ярославский, с племени.
- Он такой же мой, как и твой!
- Ну наш... Он в Орде? Не женился еще на Менгу-Темеря дочке при живой
жене?!
- Женится?!
- Так-то, Андрей! Вот куда приводит корысть. Татарам мочно по семи
жен держать, а мы - христиане. Виждь, Иеремия пророк глаголет: <Пойдите и
разведайте в землях иных: было ли там что-нибудь подобное сему? Переменил
ли какой народ богов своих; хотя они и не боги? А мой народ променял славу
свою на то, что ему не помогает! Подивитесь сему, небеса, и содрогнитесь,
и ужаснитесь! Ибо два зла сделал народ мой: меня, источник воды живой,
оставили и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды.
Разве народ мой раб? Или он слаб и робок? Почему он сделался добычею?> Так
глаголет Иеремия, пророк израилев.
Над нами ночь. Но ночью виднее звезды и дух свободней устремляется в
небеса. Я много передумал за это время, Андрей. Я буду держать землю, и я
не выпущу бразды из рук. Это мой путь и мой крест. Я уже не могу иначе и
не вижу иного пути. По крайней мере, я спасу Русь от распада. Пусть, кто
может, делает другое...
Он смолк, и они долго сидели, не глядя один на другого. Андрей - с
прежней упрямой складкой у губ, Дмитрий - с первыми морщинами горечи на
лице.
Сказать бы тут об облегчающих душу слезах, об объятии братьев, о том,
что нелюбие их прорвалось и вытекло гноем из заживленной язвы. Нет, не
прорвалась язва, не вытекло зло, и не было братних объятий и слез. Было
тяжелое молчание победителя, уставшего побеждать, и побежденного,
озлобленного поражением. Был новый ряд, договорные грамоты, что писали
Давыд Явидович с Гаврилой Олексичем и Феофаном, о ратях на Новгород, об
ордынском выходе, о кормлениях, вирах и данях...
Семен Тонильич хмуро выслушал речь Андрея, когда тот воротился в
Городец, возвел глаза, увидел то, что и хотел увидеть:
- Вот видишь, что значит власть?! И учить, и миловать, и говорить о
добре можно только с престола. Жалок был бы он, говорящий о Христе, в
ногах твоих валяясь, Андрей! Жалок был бы и ты с его речами в устах. Князь
не священник, не отречен от мира. Он миру глава... В Орде плохо сейчас.
Пока Ногай у власти, приходится ждать. Сильный всегда прав!
ГЛАВА 66
Зимой соединенные рати Дмитрия и Андрея с татарской, посланной Ногаем
помочью подошли к Новгороду, стали на Коричках и начали разорять волость.
Только тогда новгородские бояре согласились на требование Дмитрия
расторгнуть ряд, заключенный с Андреем, и принять к себе Дмитрия на
прежних великокняжеских правах. Заключили мир. Дмитрий отвел войска,
въехал в Новгород и снова сел на столе своем. Вопроса о Копорье он пока не
подымал. Что-то надломилось в душе, да и слишком неверно было владение
мятежным городом. Следовало прежде сплотить и подчинить себе всю землю,
заставить князей, что отсиживались по углам, ходить в его воле, как это
делал отец, и потом уже ставить новые условия Новгороду. А тут подоспели
дела церковные. Новый митрополит Максим, воротясь от Ногая, вызывал к себе
в Киев русских епископов, и следовало подготовить и отправить обозы с
поминками и митрополичьей данью. Держали и насущные новгородские дела:
уряжались с землями, данями, черным бором (многим прежним все-таки
пришлось поступиться). Подоспело и семейное торжество - свадьба второй
дочери.
В это время в Орде вновь начались раздоры. Туданменгу вовсе не
правил, царевичи ссорились между собой, Ногай вел себя как хан, и Орда уже
грозила распасться надвое. Приставленные к брату соглядатаи донесли, что
Семен Тонильич начал подготавливать Андрея к новому мятежу. Федор
Ярославский, слышно, сидел в Орде безвылазно и помогал заговору оттуда.
Дмитрий, бросив новгородские дела, прискакал в Переяславль. В нем
проснулось молодое нерассуждающее бешенство. С этим было пора кончать!
Собрали думу. Все, о чем толковали и рядили, сводилось к одному:
Семен! Пока не будет покончено с Семеном Тонильичем, смуте не утихнуть.
Дмитрий приказал скакать в Кострому, изымать Семена, выведать все его
новые замыслы, с кем и как он сговаривается в Орде, и... скорее убить, чем
упустить.
Онтон и Феофан, оба переяславских боярина, назначенных на это дело,
очень запомнили последнее наставление князя. Гаврило Олексич, тот сам от
поручения увильнул и сына Окинфа отвел, хоть и ратовал за расправу с
